* * *
Мне тогда было лет десять...
К нам в гости приехал из Ленинграда Гриша - мой троюродный брат. Был он не молод(так мне тогда казалось) - лет двадцати пяти, но очень красив. Очень. Я только и делала, что любовалась им. Ходила, как привязанная, и всматривалась в правильные крупные черты лица.
Гриша привёз с собой гитару – живое, судя по его отношению к ней, существо. Большая, изящная, светло-коричневая, с вычурным чёрно-золотым вензелем, блестящими струнами и колками в виде маленьких птичьих головок. Гриша гитару любил. Он почти не выпускал её из рук, гладил, протирал мягкими тряпочками, настраивал и даже разговаривал… Она платила ему взаимностью и не играла, а пела, и звуки её были переливчатыми, звонкими, завораживающими. Я могла слушать их часами напролёт.
Гитара досталась Грише от давно умершего отца, а тому от друга его отца, который привёз её из Испании в 1938 году. И деда и его друга посадили и расстреляли в тридцать девятом, и гитара сыграла в этом не последнюю роль. Когда Гриша рассказал мне об этом, я удивилась. Мне казалось, что он должен был ненавидеть пришлую испанку, погубившую его предка. «Да как же можно ЕЁ ненавидеть?» - искренне удивился он и посмотрел на меня с таким недоумением, что мне стало стыдно. И правда, разве можно?
Гриша жил у нас две недели, и каждый вечер устраивал концерты. Он знал неимоверное количество песен. И чудесно их пел. Красивым, отлично поставленным в музыкальной школе, голосом. У Гриши был настоящий талант. Интересно, почему он стал физиком? Может быть, у него было много талантов?
Тогда я впервые услышала песни Высоцкого. Брат его обожал. Знал весь репертуар наизусть и пел очень по-своему.
Услышав эти песни в исполнении самого Высоцкого, я удивилась, как это он может петь их так «неправильно»… По сравнению с Гришей, Владимир Семёнович петь не умел вовсе.
Однажды Гриша сказал: «Запомни, Муха, Высоцкий - не певец, Высоцкий - великий поэт, великий актёр и великий человек». Я запомнила.
Мы записали Гришу на модный тогда, катушечный «Аидас».
А ещё через несколько лет мой папа сам записал Высоцкого на концерте, который тот давал в его институте. Запись так себе – шум, треск, смех, шуршание, кашель… И его голос, его песни, его шутки…, его заразительный, открытый смех…
Люди, у кого есть пассики для «Аидаса»? Я так давно не слушала этих песен…
Потом были другие магнитофоны, другие, более качественные записи, новые диски. И новые для меня имена. Окуджава, Галич, Визбор… Но Высоцкий был всегда. В любимых фильмах, в песнях… Он всегда был где-то рядом, даже, когда его рядом не было… Но я же знала, что где-то он есть.
* * *
Москва. Июль 1980 года.
ВУЗовская практика.
Центральный телеграф.
Группа сортировки входящих и исходящих телеграмм.
* * *
Ленинград…Театр…Главному режиссеру…=
Умер Володя приезжайте похороны=Любимов-
Москва…. Театр… Любимову=
Скорбим вместе вами смертью Владимира Семёновича….=….
Киев… Театр… Главному режиссёру…=
Умер Володя…
* * *
Ничего не понимаю. Почему столько телеграмм о смерти какого-то Володи? И сердце вдруг защемило, и холодок в груди… Не может быть! Володя… Владимир Семёнович… Не может быть! Похоронки и соболезнования… Подписи – Любимов, Золотухин, Любимов, Любимов…
Да нет же! Не может…, не может быть…
- Девочки, у меня тут телеграмм куча в Москву с соболезнованиями, из Москвы с извещениями о смерти… Девочки, а у вас?
- Настёна… Это Высоцкий, да?
- Нет! Молчи, ради Бога! Конечно, нет!
Но я уже начала понимать. Начала… Понимать… Понимать то, что невозможно понять, во что невозможно поверить… Разве такие люди умирают?..
- Нет!!!
- Успокойся, Настён, успокойся, может быть и не он, я пойду в клиентский зал, я у телеграфисток на приёме спрошу.
Я не могу успокоиться. Просто не могу. И сволочная мысль – я так и не успела сходить на его спектакль! Дрянь, какая же ты дрянь! Он умер, а ты себя пожалела! Он умер… А ты отказалась год назад пойти на его концерт… Дрянь, дрянь! Почему ты не пошла? Теперь, ведь, уже никогда, никогда, никогда… даже, если очень захочешь! Дрянь, дрянь!!!
Как это страшно и как это грубо – НИ-КОГ-ДА – как сама смерть…
Неужели, это правда?.. Этого не может быть… Чувствую, как кривится рот и влажнеют глаза. Прекрати! Это ошибка! Какое-то страшное недоразумение!
- Лорик, что? Что тебе сказали? Это не он умер? Не он? - я стискиваю зубы. Только бы не расплакаться…
Я вижу, каменный, застывший взгляд на побледневшем лице подружки. Всё! Всё! Всё! Я не хочу, чтобы она говорила, я зажимаю уши руками, но всё равно слышу. Она говорит громче, потом тише, и снова переходит почти на крик, и сама не верит в то, что кричит.
- Он. Ночью умер Высоцкий. От Любимова принесли пачку телеграмм. Передают уже пол дня. И не только от него. Там – наверху – все уже знают. А теперь и мы знаем… Первые…
- Ир…, Лорик…, как же так?… Горе-то какое…
- Эти…, ну, которые из театра говорят - прощание будет в театре, если им разрешат… Пока не разрешают… Могут не разрешить… Бояться, что не разрешат…
- Надо пойти! Обязательно надо пойти... Как это не разрешают?.. Они права не имеют!!! Сволочи, какие сволочи…
* * *
- Мама, здравствуй. Нет, у меня всё нормально. Честно. Плакала... Да, мам, я плакала. Только ты не пугайся. Новость у меня плохая... Нет, не со мной... Высоцкий умер. Да! Я не сошла с ума! Разве можно об этом шутить? Правда умер… У нас тут телеграммы… Скажи всем… Нет, мам, я правду говорю… Правду… Честное слово…
* * *
- Саша, это я. Саша, приезжай скорее, мне плохо, мне совсем плохо… Да, это правда, да-да-да!!! Не смей так говорить! Не смей! Я не могу успокоиться! Он умер, и я не могу успокоиться! Знаю, что пил и что сердце... Плевать мне! Он умер и я плачу, и мне плохо… Если ты не приедешь, если ты не приедешь, чёрт, я не прощу тебе этого никогда!
* * *
В «Вечёрке» крохотный некролог. Площадью сантиметра четыре, не более. О нём там написано – «актёр Театра на Таганке». Всё. Для них он больше никем не был.
* * *
Очередь. Огромная очередина. Люди, люди, люди… Одни стоят молча и тихо, другие плачут, всхлипывают… Вон девушка рыдает, вжавшись в высокого парня, у которого совершенно мокрое лицо… Он обнимает её и уже не вытирает слёз… Очередь почти не двигается. Вокруг море скорбных лиц, шум, как приливная волна – накатывает и уходит – шуууууууу, шуууууууууу, шуууууууу. На столбах и стенах вокруг – листки из тетрадок и блокнотов. На них стихи. Принесённые с собой, написанные только что. Все посвящены ему. Он никогда их не прочтёт… Читаем мы. Ему. Для него.
* * *
- Выносят. Крышка… Гроб… Смотри, смотри – Любимов, Золотухин, и этот, как его, который во МХАТе играет, говорят, его друг, смотри, смотри, смотри… Ух ты!
Ненавижу, ненавижу, как же я их ненавижу!
Держи себя в руках, пусть их! Они – не хуже тебя! Они пришли из любопытства, а ты до сих пор грустить, что не попала на его концерт! Чем ты лучше? Пусть говорят. Чтобы они не говорили сейчас, они всё равно, пришли к нему, проститься с ним… Все эти Зинки и Ваньки… Про которых он так смешно и по-доброму пел. Он, ведь, их любил... А они… Зверинец!
* * *
- Смотри, смотри! Видишь? Здорово, правда, стока знаменитостей. Гля! Не туда! Не туда! Дура! Гля! Влади! Ух-ты! Надо автограф попросить.
- Уйдите, уйдите, гады, уроды моральные, уйдите!
- Э! Ты чё за шепталово, мы чё тебе мешаем? Ишь, прям, как змеюка шипит!
- Уйдите, как же вам не стыдно, людям больно, люди скорбят, а вы?!!
- А чё мы-то?
- Автографы вам?!!
- Подумаешь, какая… Ладно, ладно, уходим. Связываться с психованной… Бешенная!
Они уходят, а я уже не могу и не хочу сдерживать слёз, почти истеричных, нервных, злых. Меня трясёт, и летняя жара не может согреть.
Почему? Почему? Он умер, а эти вот остались? И будут ходить по земле и собирать автографы и не будут ничего чувствовать, а только потреблять, потреблять, потреблять… Хавать и чавкать, чавкать… Почему?
Не может быть… Не должно так быть…
* * *
Я купила томик его стихов. Гриша был прав. Он – великий поэт.
А всё остальное, всё, что о нём писали и пишут…, это всё такая ерунда…, такая чушь…
Кто любил его, кого любил он, как, с кем и сколько он пил…
Кому какое дело?!! Кому какая разница?!!
И памятная кинопанорама, ему посвящённая. Он говорил, говорил… Как-то неловко, будто стесняясь, отвечал на вопросы и всё порывался петь вместо того, чтобы отвечать… И нервничал, когда у него не получалась песня… Вернее, когда ему так казалось. И заставлял делать всё новые и новые дубли, пока, наконец, не добился того, чего хотел… А потом он встал и ушёл. Один. Без гитары. Я не знаю, почему он решил оставить её в студии, может быть он тогда - во время записи - и вышел-то на пару минут…
Она стояла, прислонённая к стулу и, казалось, ждала и ждала, когда же он вернётся… А он всё не шёл, и кадр тянулся бесконечно и рвал в клочья мои нервы и мою память о нём…
Я всё думаю, что такое красота? Высоцкий был красив? Нет. Да. Он был очень красивым мужчиной с некрасивым лицом. Он был высоким человеком невысокого роста.
Я читала его стихи, я пела его песни. Я знаю, что он любил меня. А, если бы не любил, то отчего же всё, что он писал так мне близко, знакомо, понятно. Так трогает, хватает, берёт за живое?..
* * *
Вчера я поставила старую пластинку на ещё более старый проигрыватель. Сын, который так замечательно разбирается в компьютерах, радиоприёмниках и мобильных телефонах, с любопытством смотрел на мои манипуляции и всё спрашивал: «Это такой патефон?» Мне было смешно и стыдно. Я чувствовала себя виноватой. Давно надо было достать этот агрегат с антресолей, и пусть бы мой ребёнок слушал пластинки моего детства. Чудесные сказки. Помните? «Красные башмаки», «Золотая антилопа», «Голубая змейка», «КОАПП»…
Я поставила Высоцкого и мой любимый одиннадцатилетний человечек - максималист и критикан – скривился и набрал побольше воздуха, чтобы выдохнуть на меня своё «фе»… Он успел сказать, что по ноль-семь не заказывают телефонных переговоров, потому что это – справочная, а потом надолго замолчал. И когда хриплый голос запел песню истребителя, сын нахмурился, сжал кулачок и открыл рот, когда тот же голос принялся со свойственной ему завораживающей силой вертеть землю на себя и от себя…
Сегодня он поставил эту пластинку уже сам. Сел и стал слушать. Он так забавно хмурит свои бровки-пшенички, мой маленький сын… Он ужасно не любит чего-то не понимать… И мне кажется, что, если он поймёт и полюбит Высоцкого, то мы с ним станем ещё ближе друг другу. А я так этого хочу! Один маленький шаг навстречу. Сколько ещё таких шагов впереди?
Даль, Богатырёв, Миронов… Всех не перечислить, обо всех не вспомнить, никого не забыть…
И простите, если получилось слишком грустно. Это я не со зла. Сидела вот, вспоминала и думала... Получилось вслух.
|
|