Легионы метавшихся прозрачных пузырей, столь мелких и, казалось, ничтожных, сливались в хаотичном танце в невидимую, но хорошо осязаемую картину, изображая набухший, живший предчувствием дождя, воздух.
Легионы, утомленных еще одним прожитым днем людей, покидали один быт, чтобы привычно раствориться в другом, составляя абсурдные и хаотичные мозаики уходящей жизни.
«Диалоги, диалоги, беседы…
А жизнь – всего лишь вечный монолог, в котором ты всегда себя перебиваешь, и никогда не дослушиваешь».
Крест…
Обросший угрюмым болотистым мхом с левой стороны. Крест, из металла, проржавевшего проносящимися мимо столетиями.
«Кто под ним? Лишь осунувшаяся табличка напоминает о еще одной честно прожитой судьбе, о том, кого когда-то окликали по имени. По имени, которое навечно забыто. О том, кто каждый, полный ожиданиями день, тратил на поиски пищи. О том, от кого теперь не осталось и слизи последнего, пирующего червя.
Лишь дата. 17... Дальше все стерло время.
Безымянный пророк моей судьбы.
Здесь, в этом страшном месте, происходит соприкосновение тленного и вечного, лишь здесь, отрезок жизни, кажущейся вечной, стягивается до неприметной точки на пугающей линии бесконечности».
Старое кладбище, давно превращенное вечно живыми в очередной рынок, где за деньги можно сфотографироваться на фоне понравившихся надгробий, было наполнено весьма странными людьми. Здесь были улыбающиеся иностранцы, суетливо уговаривавшие прохожих сфотографировать их «вместе». Были парочки, лениво бредущие по земляным дорожкам, и не обращавшие никакого внимания ни на что, кроме успешных попыток еще сильнее понравиться друг другу. Были дети, родители которых решили, что это место лучше всего подходит для шумных игр. Были студенты, которым просто негде было выпить. Впрочем то, что все эти люди находились именно здесь, на старом кладбище, было, скорее, их иллюзией.
«Мне совсем не все равно, что будет со всеми теми мириадами миражей, бесстыдно влезающими в мое сознание… Я просто делаю вид, что всего этого не существует, и все это действительно перестает существовать.
Как просто ненавидеть, и как невыносимо принимать, допускать право на существование всего. Всего, что вернется сюда, и уже навсегда…
Здесь нет мудрости мира, здесь лишь его движение в обнаженной простоте. Здесь лишь слезы блаженства знакомых мелодий, тоска по бесконечным поискам собственного одиночества.
Молю вас, вы и так забрали мои мысли, чувства, веру – но не забирайте моего одиночества, ведь только здесь я чувствую, что еще жив. И тогда я плачу каждым мгновением, но это слезы радости, это, все же, слезы живого».
В хаос воздуха начинал подмешиваться едкий дым сумерек, выпускаемый тучными губами окруживших облаков. Люди, напуганные приближением непогоды и ночного страха, спешно засеменили к полуразрушенным каменным воротом, за которыми им был обещан уют. Лишь один человек оставался неподвижен. Человек, который, казалось, сам являлся частью этого мрачного места…
«Почему все хотят от меня искренности? Ведь мою искренность никто не примет. Впрочем, ведь я и сам часто обманываю себя. И лишь здесь, когда все истинные страхи этого страшного места заставляют зябнуть затылок, я готов быть бесконечным, честным.
Почему вы перестали наслаждаться звуком, тишиной? Неужели вымученный смех стал цениться выше откровенных слез проснувшейся от иллюзий души?
Я бегу во мрак, потому что на свет стекаетесь вы, и вас слишком хорошо видно. Лишь тот, чьи глаза привыкли к ослеплению мраком, способен размалевать свою жизнь самыми яркими красками. Это всего лишь зрение.
И пусть я для вас лишь клоун, но я предпочитаю, чтобы вы видели мое веселье, ведь мой покой сделает вас безумными, а мое страдание убьет.
Мне некуда спешить, в смерть я всегда успею, а все остальное лишь судьба. И пусть вы назовете мою судьбу трагедией, мои мысли – бредом, я не желаю ничего другого, ведь никто из вас, приходящих днем, не способен испытать счастья. Все ваши мечты способны дать лишь минутное удовлетворение, но не счастье.
Впрочем, мне нет особой разницы, улыбнетесь ли вы или бросите, искаженный злостью за пустую жизнь, оскал, я просто знаю, что все не вечно. Все. Даже свобода парить в сумерках собственной души.
Мне здесь покойно, ведь покойники не требуют понимания, а им, проходящим мимо, не понять».
Ночь окончательно победила день, перекрасив все в сотни еле уловимых оттенков черного. Небо пролилось…
«Часто я бы хотел просидеть здесь до самой смерти, объятый крыльями ангела, тихо напевающего мне мелодии меланхолии. И мне не важно, какого цвета будут крылья ангела.
И когда я буду умирать, пожалею лишь об одном, что я больше не услышу музыки.
Здесь, в этом обнимающем мысли мраке так уютно. Здесь, наедине с собой, не нужны маски, не нужна ложь. Быть честным – слишком тяжкий крест, и я предпочитаю быть молчаливым. И пусть я улыбаюсь, в моей улыбке столько яда, накопленного с каждым словом, услышанным во тьме ваших усталых исповедей. Но все ваши слова слишком просты: в них нет красоты, в них нет трагедии, в них нет звука, в них нет ничего…
Я научился наслаждаться меланхолией, меня больше не пугает депрессия, ведь лишь она способна поведать всю красоту этого мира, на время закрашивая череду таких похожих друг на друга будней.
Нет, это не мир не принимает меня, это я не принимаю мира, и, тем не менее, существую…
Прозрачные шторы густого ночного воздуха опускаются на веки и скрывают от пытливого взгляда все яркие, но абсолютно бесполезные (они молчаливы, они пусты) предметы. И тогда приходит тишина. Как мне жаль вас, тех, что даже в ночной тишине пытаются вызвать подобия этих ярких образов переливов солнечного возбуждения действием. Тишина, покой, плавность страстей несут величие ночи тускло падающим на уснувшую землю лунным светом. Землю, уставшую от обманов солнечных праздников и уснувшую от этой усталости. Но ночь дана для размышлений, для блаженного покоя и наслаждения обостренным восприятием самых потаенных закоулков человеческой души.
Все лучшее, что есть во мне, словно ослепляет приходящий каждое утро навязчивый день, и моя воля ломается под его яростным напором.
Но я все же вспоминаю свою ночь, и плачу о ней…
Здесь легкость, рождаемая молчаливыми надгробиями, освобождающими от суеты и желчи тысяч неисполняемых желаний, жжения логично построенных планов и надежд. Величие ночи, освобождение… Лишь здесь можно согласится, что тебя ждет смерть, и лишь здесь можно принять это.
Смерть, всех принимающая и никому не отказывающая. Странно, порой страшно, но неизбежно… Смерть – несколько букв, но разум сковывает холод, и он бессилен противостоять этому слову.
Яркие будни часто меняют гамму, обращаясь в самую тусклую палитру, и лишь здесь все всегда одинаково. Вечно…».
Ночь вновь обратилась сумерками, предвещая появление первых лучей солнца. Утро накатывалось со всей своей силой гудящих заводов, просыпающихся микрорайонов и автомобильного хаоса.
На старом кладбище одиноко сидел вымокший человек.
Глаза закрывались то ли сном, то ли слезами. Тело казалось сонным, очень тяжелым, разум сохранял полное спокойствие. Преодолев неохотным усилием свою неподвижность, я приподнялся, расправил плечи и неторопливо побрел к дому. Казалось, что я един со всем, казалось, что я счастлив. Не было ничего, никаких мыслей, никаких надежд, словно я был лишь удаляющейся точкой, наблюдавшей бытие в его чистом и самом прекрасном виде. Впрочем, вскоре моего, (пока еще недолго неподвижного), взгляда коснется первый луч солнца, и я вновь усну, обернувшись тем, что продиктует мне суетливый день…
«Они шепчут жизнь, я же восклицаю – ьнзиж!».
|
|