После лекции по физике идти еще и на математику нет никакого желания. За десять минут перемены провентилировать мозги, насквозь пропитанные формулами, практически невозможно. А праздно сидеть за партой, не вникая в математический материал, не по мне. Поэтому, зайдя на пять минут в кафе, я с легким сердцем возвращаюсь в общагу. В «Мегамарте» покупаю йогурты, сыр, вино и сигареты. Сегодня пятница, а значит – досужий день.
Повернув ключ, открываю дверь, оказываясь в своей небогатой прихожей, и сразу отмечаю, что дома никого нет: тумбочка для обуви пуста, на вешалке только моя осеняя куртка. Зато, пройдя в комнату, обнаруживаю записку на секретере. «Я у Жанны. Федя».
Жанна, девушка моего «сокамерника», живет в Петергофе, а значит, Федора не будет до завтрашнего утра. Что ж, думаю, вечер в компании бутылочки «Cinque Stelle» - это очень даже не плохо!»
Завершив нудный и кропотливый отчет по электротехнике, я откидываюсь на спинку стула и вздыхаю: завтра еще история. И ее необходимо выучить, ведь я первый в списке опрашиваемых на семинаре.
А за окном – ясный, зимний денек: насыщенно-голубое небо, солнце, неторопливо поливающее своим золотистым эликсиром дома и деревья, сверкающий блестками снег… В общем, мысль о зубрежке навевает смертную тоску. Темно-красная бутылка вина призывно смотрит на меня с полки. Я развожу руками, мол, что делать, каковы бы ни были наши желания, - учеба превыше всего.
Однако, открыв учебник и заглянув в оглавление, я выпадаю в осадок. Репрессии Сталина. 167 – 232.
«Мать честная! Это ж шестьдесят пять страниц! Не… ну ее на хрен эту историю».
Захлопнув книгу, я поворачиваюсь к бутылке вина и заговорщически ей подмигиваю.
Спустя неполный час, сижу за своим столом с полупустым бокалом в руке, рассматриваю окна дома напротив. Первое, что бросается в глаза – это герани за стеклом пятого этажа. Живые, сочные, есть в них что-то завораживающее. Я смотрю на разноцветные лепестки, и мне кажется, что в них есть некий скрытый смысл, открывающий потайные двери…
Вдруг чья-то рука по-хозяйски дергает штору, и теперь цветок скрыт от мира, полностью заключен в душной комнате, где ему предстоит провести всю свою жизнь…
Жаль, думаю, что нельзя наслаждаться чем-либо бесконечно. Поскольку существует некий предел, край, за который не дано заглянуть. Лишь он препятствует постижению вечности.
Перевожу взгляд на одно из блестящих окон третьего этажа, на миг задерживаю взор, силясь разобрать, что находится за стеклом, но вижу лишь пустоту. Даже сквозь блики, набросанные на окне солнцем, видно, что в комнате никто не живет.
Чтобы не испортить настроения, я поднимаюсь выше. Четвертый этаж, пятый, шестой…
Ха! Вот оно!
Девушка смотрит прямо на меня.
- Привет, - говорю я. Надеюсь, что она ответит, хотя законы нашей природы не позволят ей
услышать меня.
И все же? Неужели нет в этом мире чувственного восприятия? Если у нас родство душ, значит, мы обязаны понять друг друга и без слов.
- Привет, - отвечает она. Я не слышу, я чувствую.
Есть, - думаю, - есть все-таки!
Мы молчим. Просто смотрим и молчим. И это расстояние в пятьдесят метров, что разделяет наши дома, куда-то испаряется. Его больше нет.
Я не знаю, кто она, чем занимается, сколько ей лет. Вижу лишь скос ее лица: часть закрыта рамой.
Это длится минуту. А может, час. Или день… Что такое время?
- Мне пора, - говорит она.
Я киваю. Девушка улыбается и отходит от окна, растворяясь в полумраке комнаты.
А я судорожно пытаюсь осознать, кого она напомнила и, спустя мгновенье, меня осеняет.
Точно! – ликую. – Амели!
* * *
Два дня спустя, я сижу за столом в своей комнате и бесцельно гляжу в окно. Пейзаж уныл и тосклив: белый от снега и серый от грязи, а проще: серо-белый от грязного снега дворик с гаражом и парой-тройкой деревьев. Неба из-за рамы почти не видать, а тот кусочек, что все-таки втиснулся меж крышей соседнего дома и моей фрамугой – невзрачен и тускл, словно свинцовый лист.
Окно шестого этажа завешано тюлем. Амели не появляется уже второй день. Может быть, она там и не живет? Была просто гостьей в той квартире? Или у нее есть какой-нибудь близкий человек, в глазах которого она боится себя скомпрометировать? А может…
Нет. Хватит. Я отгоняю прочь подобные мысли.
Полосатая «West» исходит дымом, потихоньку растворяется, как моргульский клинок в руках у Арагорна из фильма Питера Джексона. Я делаю затяжку и ровным строем выпускаю пять колечек-близняшек. Пятое догоняет четвертое и проникает в него. У меня впервые так получилось…
Аромат «Ройбос трюффель» вырывает меня из утягивающей абстракции. Я встаю, мельком бросаю взгляд на ее окно и иду за конспектом к соседу…
Утро выдалось не самое важное.
Долго звонит будильник. Я лениво тянусь к кнопке, чтобы его выключить. Хочется спать, наверное, так же, как после трехдневной вахты на посту в какой-нибудь глухой армейской части. Веки слиплись намертво, кажется, медвежьей силы не хватит, чтобы их раскрыть.
Вот и кнопка. Привычным жестом давлю на нее пальцем, и комната вновь погружается в тишину.
Но что-то все же мешает уснуть. Что?
Ровно через пять минут будильник заголосит снова, сосед уже куда-то смылся: нет ни храпа, ни даже сопения, а колючий свет, проникающий, по всей видимости, через щель в шторах, явно решил устроить со сном соревнование. Кто кого.
Я вскакиваю, как ошпаренный. Федора нет. Солнце уже давно взошло. А будильник ошибся на два часа. Итог: я проспал электротехнику.
Хочется есть. И курить. Чтобы хоть как-то себя ублажить, я ставлю чайник и достаю из пачки сигарету. Дым перебивает запах маринованных перцев, с вечера оставленных на тарелке. Исполнив одно из желаний, я медленно, словно этот жест может привести меня в чувства, потягиваюсь, и иду умываться. По пути думаю, сколько же мне потребуется времени, чтобы вернуть комнате пристойный вид.
После чая, восхитительной смеси бергамота и мате, уборка кажется сущим пустяком, не требующим особых усилий и времени. Вытряхнув паласы, заправив постель и наведя сравнительный порядок на рабочем столе, заваленном разными книгами и бумагами, я раскидываю шторы и сажусь на стул.
Окно шестого этажа по-прежнему завешано тюлем.
Не зная, как приступить к изучению конспекта, я достаю из кармана пачку «West» и закуриваю, располагаясь за столом поудобнее. А чтобы уж совсем прийти в чувства, отворяю бар и достаю маленькую бутылочку ирландского «Brogans». Теперь электротехника должна пойти живее и энергичнее. По крайней мере, дело обязано сдвинуться с места.
Бросив взгляд на ксерокопии конспекта, я раскрываю тетрадь, поднимаю с пола упавшую ручку, и принимаюсь рутинно переписывать параграф за параграфом, изредка с надеждой поднимая взгляд на окно Амели.
А может быть мне самому что-либо предпринять? Почему не прийти к ней и прямо, открыто, не сказать, что…
И что я ей скажу? Что меня зовут Кирилл, и она мне очень понравилась? Или, что мне стало вдруг интересно, почему у нее постоянно задернуты шторы? Бред… вот если бы она еще раз выглянула… тогда, возможно…
Амели выглядывает настолько неожиданно, что я давлюсь ликером. Раздвинув тюль, она подается вперед и застывает перед стеклом, опираясь на подоконник и держа у уха трубку телефона.
Я тушу сигарету, которая к тому моменту превратилась в сморщенный окурок, и подхожу к окну.
Амели улыбается, я ловлю движения ее губ, шепчущих что-то в трубку, слежу за передающей эмоции жестикуляцией, наслаждаясь всем ее существом, словно мы не виделись целую вечность. Она делает последний жест рукой, после чего кладет телефон на подоконник и устремляет свой взгляд на меня.
Глаза, смотрящие открыто, проникая в самые глубины души, заставляют невольно вздрогнуть. А что, если она видит меня насквозь, как телепат? Если заглядывает туда, куда дозволено заглянуть лишь единицам, где заключена вся моя сущность и скрещиваются различные стороны моего «я»?
Однако мне нечего скрывать!
- Привет, Амели, - говорю я, - рад тебя видеть.
Она чуть наклоняет голову, и половинку лица сразу скрывает тень, вторую же озаряют лучи утреннего солнца, поэтому все лицо в целом походит на черно-белую театральную маску.
- Ты любишь бабочек? – спрашивает она сходу.
- Да… люблю, - удивленно отвечаю я.
Амели прислоняется к стеклу, и я чувствую, что мне ничего не нужно, кроме этих обворожительных глаз и улыбки, разрушающей серость мира, как молния разрушает темноту ночи.
- Значит, я не ошиблась, - говорит она, и улыбка ее куда-то исчезает, а взгляд делается задумчивым,
как у девушек с этюдов Леонардо.
Она отходит от окна. Белые узорчатые занавески, целых три дня скрывавшие этот милый лик, начинают медленно стягиваться, вновь смывая ее золотистый след…
* * *
На следующий день мне немного не по себе. Бабочки. «Я не ошиблась». Ее грустное лицо…
Все это меня угнетает.
Нужно срочно что-то предпринимать. Если я упущу этот шанс, то буду самым натуральным ослом. С длинными, обвислыми ушами.
Глядя в зеркало, я обнаруживаю, что с ослиной мордой, буду выглядеть несколько… нетипично, поэтому встаю, и накидываю на плечи куртку.
- Ты куда? – спрашивает Федор.
- Я решил не быть ослом.
- Чего?
- Осел, Федор – это такое тупое животное, до которого все доходит слишком поздно. И если кто-то
упускает свой шанс, а потом сожалеет о бездействии, то он – осел. Понимаешь?
Федор улыбается, глядя на меня как на помешанного. Я даже предполагаю, что он сейчас скажет. Какой диагноз поставит.
- Идиот.
Но мне все равно. Я хлопаю дверью и спускаюсь вниз по лестнице, перескакивая через три ступеньки.
Что я делаю! Ведь никогда в жизни так не поступал! - думаю я, ругая себя. И все же звоню.
Открывается дверь. Каких-то два быстрых оборота. Щелк-щелк! А для меня проходит вечность…
Амели уже давно смотрит на меня своими голубыми, как ясное зимнее небо, глазами, а я все еще борюсь с собою и не решаюсь сделать то, о чем думал все утро. Наконец во мне что-то вспыхивает:
- Вы девушка из дома напротив? – спрашиваю я, и по-дурацки улыбаюсь. Я, конечно, не могу видеть
себя со стороны, но улыбаюсь все-таки по-дурацки. Я это чувствую. И уверен, что сейчас все мои тузы обратятся шестерками, а сам я подамся в волонтеры армии неудачников.
- Наверное, - отвечает она беззаботно, - даже – скорее всего.
Я незаметно вздыхаю, ощущая, что тузы не только остались тузами, но еще и претендуют на то, чтобы стать козырными. А армия неудачников… Ей и без меня неплохо.
Мы оба смеемся. Она – весело и игриво. Я – смущенно и робко.
- Заходи, - приглашает Амели.
* * *
Небольшая комната с пергаментно-желтыми обоями, окном, завешанным знакомым узорчатым тюлем, и стоящим перед ним мольбертом с еще недоконченной работой, вызывают у меня в душе необычайное волнение. Я неловко ступаю на ковер, Амели, заметив мое смущение, чуть улыбается.
Я усилием воли преодолеваю робость и осматриваюсь по сторонам.
Стены украшают несколько картин. Присмотревшись, я различаю репродукции «Любительницы абсента» ван Гога, «Нимфы, застигнутой во время купания» Эдуарда Мане, и «Голубых танцовщиц» Дега. Чуть поодаль от остальных картин, как-то особняком висит написанная легкой кистью Эжена Делакруа «Лодка Данте».
- Это моя любимая вещь, - тихо произносит Амели.
- Да, - отвечаю я, - великолепная работа.
Она кивает, слегка улыбнувшись. Глаза ее в полумраке комнаты очаровательно блестят.
Я подхожу к книжному шкафу. Среди классических собраний сочинений Пушкина, Дюма и Шекспира, разглядываю тома Монтескье, Робеспьера, Сен-Симона…
- Мыслители тебе тоже не чужды?
- Это мамино. Но порой и мне требуется то или иное… для рефератов по философии.
Я беру ее за руки и заглядываю в темно-синие при комнатном свете глаза.
- Ты очень красивая, Лиза.
- Все Лизы красивы, - спокойно произносит она, - Почему-то. Вспомнить хотя бы нашу Елизавету 2.
- Ты считаешь ее красивой? Уж кто-кто, а она, по-моему… Впрочем, Рубенс находил красоту и не в
таком.
- Рубенс был гением.
- Я не разделяю его взглядов.
- Он запечатлевал прекрасное в той форме, в какой все, придерживаясь стереотипов, не могли его
воспринять.
- Вполне возможно, - соглашаюсь я, мельком бросая взгляд на мольберт.
- Ты осмотрел здесь уже все, что можно, - говорит она, - а на холст даже не глянул. Недоброе
предчувствие?
- Нет. Почему же…
- Не бойся. Картина не кусается.
Я подхожу к мольберту и присматриваюсь…
С картины на меня глядит молодой человек, с длинными до плеч волосами, печальной улыбкой на губах, и глубокими, зелеными глазами, в которых можно уловить оттенки страха, любви, отчаяния… Окно, прислонившись к которому стоит юноша, наполовину оплетено инеем, с невидимого неба сыплется конфетти снежинок. И среди этой спокойной и тихой картины зимы, в этом искрящемся морозном воздухе порхают разноцветные бабочки. Десятки, сотни бабочек, с тонкими, хрупкими, как снежные хлопья, крылышками, предвестники лета и тепла…
Она обнимает меня.
P.S.
Я целую ее нежные губы, чувствую аромат ландышей и вереска, исходящий от ее кожи, нахожу приют в ее чутких руках и бесконечно-голубых глазах…
Тепло ее дыхания, заботливый и осторожный шелест черных, как одиночество, волос, тихий журчащий весенним ручьем голос…
Я люблю ее.
- Лиза…
- Молчи. Не говори ничего. Просто будь рядом…
Всегда.
P.P.S.
Она стоит у окна, опираясь о подоконник. В руках оплетенный в кожу томик Блока.
Ее волосы разбросаны в художественном беспорядке, локоны опали на плечи.
И каждый вечер, в час назначенный,
Иль это только снится мне –
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
В ее глазах хранится свет неба, на губах – лучи солнца, а в сердце – тепло июльской ночи.
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу…
Я люблю тебя, Лиза.
Я люблю тебя, моя Амели.
|
|