...И-эх, накатывает иногда! Сесть бы сейчас, да написать чего-нибудь классическое, и не просто так, на одну-две пятилетки, нет! — чтобы на веки вечные осталось, чтобы, понимаешь, аж в начальной школе изучали, чтоб конкуренты от зависти заплакали! Делов-то на блоший хвост: выбрать жанр, сюжетец позаковырестей, ну и объем нужен, естественно, солидный — с кулак толщиной, а не какая-нибудь там сантиметровая брошюрка...
...Так рассуждали мы с Вовкой Панковым, сидючи в жаркой об-щажной сушилке, внюхивая атмосферу из никотина и испарений от промокших портянок, телогреек, маек саморазличных, короче, всего того, что на себя навздёвывают браздарки и грузчики, выходя утром на картофельное необъятное поле.
Это был наш студенческий колхоз восемьдесят пятого года; уже грянул иезуитский «Указ об искоренении пьянства и алкоголизма». По-этому к вышеупомянутым миазмам частенько присоединялся стойкий дух дешёвых марок одеколонов и лосьенов. А то и духов с дезодоран-тами.
То надо было видеть! Да что там видеть — это надо было про-жить! Молоденькие, лет шестнадцати-семнадцати девчоночки, посту-пившие на журфак и загнанные на уборку картошки, воленс-ноленс с ходу адаптировались и, упахавшись со сранья и до темна в борозде, переодевшись и слегка ополоснувшись, хлестали из эмалированных кружек слаборазведенный «тройняк», чтобы не впасть от непривычно-го существования в истерику.
«Ты, Лифшиц, не свисти, что можно жить в колхозе и без водки...» — была у нас такая песня, а Лифшиц — был такой самый главный ко-мандир на все студенческие уборочные отряды. Без водки прожить было нельзя, и в прошлые доуказные колхозы ею исправно потчевали в ужин, из расчета по полбанки на рыло грузчика или по сто грамм на личико браздарки. Однако, кончилось достойное время, и народ, бо-рясь с «сухим законом», начал исправно спиваться разной дрянью.
Двадцатикопеечник
Наплевавши на престижи,
Я лежу в зловонной жиже,
Подтянув к себе поближе
Ноги.
Я спокоен и серьёзен,
Я задумчив, как Спиноза,
Мне удобно в этой позе
Йоги.
Не была б разбита харя,
Был бы — хоть куда я парень,
Стеклотара жмет в кармане
Ляжку,
А во рту, как в Гоби, сухо,
Мне б сейчас — стакан краснухи,
Шум в мозгах, стреляет в ухе:
Тяжко...
Рядом катит «спецмедслужба»,
Может, буду я им нужен? —
Помогите встать из лужи,
Братья!
Нет! — берут интеллигента,
Потому что он моментом
Сможет крупную монету
Дать им
Я читал Указ Начальства
Об искорененьи пьянства,
Только наше разгильдяйство —
Всюду.
И — лежат они, калеки,
Алкаши — мои коллеги,
Так, что иногда и негде
Плюнуть...
Но не хлебом единым жив человек. И не одеколоном, добавлю. Душа человеческая требует не только «панэм», но и «цирценсэс». Хле-ба и зрелищ — это пусть древние римляне себе выпрашивают, а у нас зрелища на первом месте; гласит же мудрость: «Всё пропью — гар-монь оставлю!» А в колхозе, тем паче, необходима душевная разверт-ка: посмотреть, к примеру, на высокое искусство разных жанров; и на-ша бригада грузчиков, которая в отряде, как замечено: «не элита, но гвардия», такое искусство выдавала плясками, песнями и, конечно же, прожжённым глаголом театральных подмостков.
Вот и сидели мы с Вовой в сушилке и сочиняли очередную дра-му. Фуфловые сценки из студенческой жизни давно приелись, а широ-коизвестные романы от «Графа Монте-Кристо» до «Хождения по му-кам» мы уже успели показать в испохабленной интерпретации. С боль-шим успехом недавно прошла панк-рок-опера «Бунт Мацепур». (Для непосвященных: «мацепура»—это картофелекопалка, названная так по имени изобретателя-белоруса.) Но все эти спектакли сделаны были по мотивам, подчеркиваю — по мотивам чужих произведений, а нам с Вовой хотелось собственного, оригинальненького. Даже идея «Бунта» усвистнулась то ли у Чапека, то ли у Алексея Толстого, помните « Бунт Машин»? А все арии перелицованы из популярных мьюзиклов; да вот, к примеру, самое начало:
"В борозде —
Весь род людской
От шестнадцати и старше,
Тихо плача, дико пашут,
Проклиная жребий свой!
Люди гибнут за крахмал,
За крахмал!
Мацепура правит бал,
Там правит бал!
В борозде —
Протяжный вой,
Слёзы капают на лапоть,
Ни пописять, ни покакать,
А на теле — грязи слой!
Люди гибнут за крахмал,
За крахмал!
Мацепура правит бал,
Там правит бал!"
Вы, конечно, «Фауста» Гете и Гуно узнали? И далее в подобном плане, где помогла «Трембита», а где, даже, группа «Крафтверк»...
...Либретто нового спектакля сляпали быстро и со знанием дела, всего за час; за полчаса распределены были роли в грузчикской труп-пе, и проведена первая, она же генеральная репетиция. Реквизит и костюмы каждый артист добывал себе сам и образ своего героя ваял по личному разумению и вкусу.
Я, собственно, зачем тут распинаюсь? Да просто хочется вам передать тот развесёлый дух и настроение, что царили в нашей сре-де.И может, в нескольких убогих словах этой цели и не достиг, и мо-жет, я попробую всё подробнее описать в большом рассказе под на-званием, скажем, «Кырский Браздец», а сейчас, сознаюсь, что трепот-ня моя — лишь повод протащить на широкую публику любимую пьесу. В исправленном, облагороженном, по мере сил, варианте. Но хватит лишних слов, вот она —
Севильская баллада
(средневековая трагедия из пропаще-развратной
испано-дворянской жизни в двух актах)
действующие лица:
Тормозной Шут — он же хор одновременно
Бартоломео — бродячий менестрель и жених на выданьи
Дон Педро — тиран-грубиян, узурпатор, самодур, любящий от-чим и отец
Лаура — падчерица дона Педро, современная деваха на по-следней стадии
Изольда — жена дона Педро, мать Лауры, склочница и сво-лочь, каких свет не видывал
занавес закрыт
Тормозной Шут: (выходя на авансцену с лютней, бандурой, шарманкой или арфой, короче, чем-либо подобным; поет хором)
История сия — попранье прав любви.
Сердца Лауры и Бартоломео
Соединились. Кто посмеет их винить?
Людская алчность изнахратила всё дело.
Изольда-мать и донапедрина жена
Ни с совестью, ни с честью не якшалась,
Делить наследство она с зятем не желат
И потому пускает в ход мощу кинжала.
Лаура входит и, узрев такой балет —
Распластанную выю, кровь и сало,
Перстами нежными берет большой предмет —
Сапог конкретно — и мамаше по сусалам!
А, что же Педро? — бедный, бедный дон!
Очнувшись утром в настроении похабном,
Глава гудит, а тут — Гоморра и Содом;
Лауру тресь!.. И на руках три трупа хладных...
О, трепещи Земля, взрыдайте, Небеса! —
Людская жизнь то гнусный фарс, то грустный шарж...
...Я песню спел! И побежал со страху спать,
Открой-ка занавес мужик, маэстро —марш!
(звучит мрачноватая, но разнузданная музычка, занавес от-крывается)
АКТ ПЕРВЫЙ
Площадь небольшого средневекового крестьянско-дворянского посёлка с полузасохшим фонтаном в виде медной зелёной статуи ме-стного деятеля с мечом, конем и прочими причиндалами. Площадь ок-ружена лабазами, лачугами и просто жилыми домами, но один дом вы-деляется низким балконом с ажуристой решеткой, окнами с резными ставнями, портиком с колоннами и т. д. На перилах балкона проветри-вается женское нижнее бельё с вензилистыми метками: «Лаура».
Бартоломео: (выходит на площадь, шаркая ногами, обуты-ми в шикарные хромовые сапоги; он в шляпе, плаще, при шпаге, шпорах и гитаре)
Севильские дороги — вот же дрянь!
И каменисты, и скучны, трактиры — редкость,
Чтоб горло промочить, шагаешь десять миль,
Так никаких сапог не напасёшся!
А что в питейных заведеньях? — стыд и срам! —
Нальют кислятины стакан, аж скулы сводит...
И смотрят так, как будто ты с галер бежал
Или украл чего, да разве здесь своруешь? —
Так, мелочёвку: где с забора тряпку,
Иль с огорода огурец...
А я поэт, певец,
Но тут моё искусство, мой талант
Отринут напрочь, публика тупа!
Высокий слог стиха ей ухо режет,
А в шляпу мне летят плевки да камни (возбуждаясь всё больше и больше, почти рыдая)
За музыку, которая достойна
Лишь слуха королей — вот доля барда!(постепенно успокаи-вается, утирает слезы, рассуждает)
Однако положение мое —
Паршивое, иначе и не скажешь,
И амплуа пора уже менять.
Попробую-ка в этом городишке
Затормозиться в виде жениха,
Найду невесту побогаче, я ль не я?
Какая деревенская простушка
Не клюнет на такой роскошный вид:
Усы, гитара, сапоги блестят!
Итак, решенье принято, посмотрим
Чего здесь можно подхватить, (достаёт подзорную трубу, обозревает окрестности)
а вот и цель! (читает по складам надпись на вышеупомяну-тых трусах)
«Ла-у-ра»...
Сеньорита! Я — как день!
Встал у окна, затмил луну соседством,
Она и так от зависти бледна...
А впрочем, нынче не луна, а солнце...
Да, есть ли разница? — Лаура, посмотри!
...Не слышит, сволочь! Увеличим громкость звука... (поёт под гитару)
О, дева Севильи,
Я — здесь, под окном!
Сделай усилье:
Выдь на балкон!
Мак, конопля или даже корица
С тобой не сравнится!
Я-а-а полюбил тебя, Лаура, фью-фью... (подсвистывает)
Лаура: (выковыливает на балкон на костылях, с синяком под глазом, делает вид, что не замечает Бартоломео; она сильно шепелявит)
Что слышу я? Иль щебетанье соловья,
Иль шелест родниковых струй по гальке?
Божественные звуки! А контраст
Какой меж этой музыкой и бранью
Моёва отчима-скота!
Бартоломео:
Окстись, Лаура!
Лаура:
Ах, кабальеро! Кто вы есть, и чо вам надо?
Бартоломео:
У Ваших ног я, сеньорита, и пришел
Из дальних странствий, чтобы срочно объясниться.
Вы гляньте только на подмётку сапога — (закидывает ногу на перила с коварной целью сначала ошеломить девушку роскошью своей обуви, а затем залезть на балкон — всё это написано у него на лице)
Стопталась к чёрту! Ах, пардон,
Грубню-с сморозил!
Лаура:
Вы и французский знаете, месье! (в сторону, закатывая гла-за)
Какой мужчина! И какие сапоги!
Да разве можно их сравнить с лаптями быдла,
Что здесь зовут себя, напыжась, высшим светом?
Бартоломео:
Бонжур, Лаура, я иду к тебе,
Займемся делом!
Лаура:
Ах, остановитесь!
Мой отчим в доме, он терпеть не может
Непрошенных гостей. Я вот намедни
Сбежать на бал хотела по лозе,
Да грохнулась костями об асфальт,
А он проснулся, вышел и ещё добавил!
Ну, чистый зверь... И легок на помине!
Дон Педро: (за сценой, голосом хриплым, кашляющим)
Что слышу я? Иль завыванье шакалья,
Иль кваканье лягушек на болоте?
Что за утопленник нарушил мирный сон? (выходит из дверей, видит Бартоломео, отложившего в сторону гитару и уже разми-нающегося перед поединком)
Бартоломео:
Сеньор, к барьеру! Это оскорбленье
Я смою вашей кровью, я ль — не я!
Дон Педро:
Ну, ты — не ты, а просто размазня! (бьёт Бартоломео в ухо, тот падает навзичь; Лаура с воплем исчезает с балкона)
Смотреть противно: молодежь и наша смена!
Один удар — и уж с копыт долой...
А сколько самохвальства и позёрства:
«К барьеру... я ль — не я...», ну, фу-ты, ну-ты,
А плащ, усы, гитара, — фанфарон!
И сапоги ещё шикарные на нём —
Чистейший хром, подковки, шпоры , их носить
Достоин лишь достойнейший — аминь!
Как победитель в честном поединке,
Имею право на трофей... А, ну, сымай! (сдергивает сапоги с ног Бартоломео)
Да и портянки также очень неплохи,
Хотя и звякают без обуви. ...Беру! (свинчивает одну из портя-нок)
Лионский бархат, блеск! ...Но, что за диво?
Мне кажется — предмет сей узнаю! (осматривает портянку так-сяк, нюхает, пробует на зуб)
Такой же цвет... размер... фактура... вкус и запах!
И монограмма здесь в углу: «Д-П»... Де Пе! (начинает рвать бороду и посыпаться пылью)
«Дон Педро»! ...В этот носовой платок
Я двадцать лет назад запеленал
Не по закону рожденного сына
И на крыльцо монастыря доминиканцев
Подбросил, негодяй, и скрылся в ночь!
Твой папочка тебя нашел, сынок! (кидаясь на Бартоломео с объятьями)
Бартоломео: (останавливая старика ногой по животу)
Навздень спервоначала мой сапог
На место, недобитый еретик!
(пока рыдая и причитая, дон Педро надевает сапоги на Бартоломео, из дверей дома появляется Изольда, следом Лаура; Бартоломео вскакивает обутый, бросается на шею дону Педро)
Сеньор папаша, я узнал вас, вы ль — не вы!
Дон Педро:
Да я — не я, ежели ты — не ты! (поворачиваясь к Изольде)
Изольда, познакомся, вот мой сын —
Единственный наследник и опора!
Изольда:
Что слышу я? Какой такой наследник?
Вот этот — подзаборник, аферист?
Удочерённая тобой Лаура — помни (кивает на Лауру) —
Наследница по праву и закону!
Дон Педро: (наливаясь кровью, но пока вкрадчиво, без мата)
Я их женю, они друг друга стоят.
И завещанье распишу в паях. А ты,
Веревка рваная от висилицы сгнившей,
Получишь — шиш! ...Идем готовить свадьбу!
АКТ ВТОРОЙ
Ночь в доме дона Педро. На переднем плане комната Изольды и смежная с ней спальня для гостей с кроватью под балдахином, на которой храпит Бартоломео. Рядом разбросаны на полу части его туа-лета, стоят сапоги с намотанными на голенища портянками. В комнате Изольды на столе горит свеча, в неровном свете которой Изольда, сидя за столом с наждачным бруском и время от времени плюя на не-го, точит огромных размеров тесак. Сопровождает это действо рекви-ем Моцарта, в который временами напряжно врывается свадебный марш Мендельсона, но тут же глушится похоронными аккордами.
Изольда:
Ах, свадьбу хочете? — таки вам будет свадьба!
Я для того ли втерлась в этот дом,
Чтобы отдать его на разоренье
Какого-то сапожного хлыща?
Точись ещё острей, любезный нож —
Сегодня ты и шафер, и священник!
...А утром, если спросят, что к чему,
Скажу, как за стеной Бартоломео
Ворчал о способе самоубийства. В полночь
Пришел и попросил взаймы кинжал —
Фамильную реликвию, чтоб срезать
Подзапылённые в пути ножные ногти.
Я по наивности и доброте дала
И даже вызвалась помочь, как педикюрша,
Но он, нервируясь, прервал мой монолог,
Кинжал — в карман, ретировался резво.
...Легенда хороша, теперь за дело! (пробует на щетине от-точку лезвия, встаёт и проходит, крадучись, через боковую дверь в комнату Бартоломео; наклоняется над кроватью и, занеся над головой двумя руками тесак, с выдохом: «ха-а», пластает где-то в районе головы покойника)
Бартоломео: (скатываясь с кровати на пол)
Буль-буль-буль-буль?
(откуда ни возьмись, появляется Лаура; в жемчужных зубках меж алых губок зажат многорожковый канделябр с зажжеными свечами, поскольку в руках у неё костыли)
Лаура:
Мне перед свадьбой не уснуть... Глазам не верю!
Бартоломео без сапог и на полу?!
(обращаясь к обнаруженной Изольде)
А вы чего шарашитесь тут, мутер,
В подобном виде? ...Кровь? ...Кинжал? — Я поняла!
Маньячка пошлая!
Изольда:
Цыц, глупая дурында!
Для твоего же блага сделано сиё!
Сейчас ещё разок его я ширкну,
Чтоб уж наверняка... (наклоняется над Бартоломео)
Лаура:
Не быть тому! (выплёвывает канделябр, перекладывает костыли в одну руку, в другую хватает бартоло-меевский сапог и с размаху опускает на изольдинский затылок; та издает последний вздох и замертво падает в глубину сцены)
Бартоломео избежал венца, а мне
Не суждено вкусить ни мужа, ни объятий!
Сейчас пойду и застрелюся на хрен!
А уж душа его настигнет в райских кущах...
...Какое свинство, блин, со стороны мамаши —
Лишить меня такого жениха!
Дон Педро: (появляется в ночном колпаке, весь небритый и всклоченный)
Эт сколько ж я отдегустировал вчерась
Столетних вин?.. Что здесь за шум?
Лаура: (трусливо)
Глядите, папа! —
Чудовищная тут метаморфоза:
Бартоломео мёртв, маман, надеюсь, тоже
Над сковородкой в преисподней сушит ласты...
И я намыливаю лыжи восвояси
Из мира этого...
Дон Педро:
Стоять! За дурачка
Меня считаешь, меркантильная плутовка?
Оставшись сиротою и вдовой,
Желаешь денежки достойно прокутить?
Я следом был на очереди трупом?
Улики — на лицо! Сейчас получишь ты
Своё наследство: ну-ка, на-ка — проглоти! (запихивает в глотку Лауре выплюнутый ею ранее подсвечник, отчего та зады-хается, синеет и помирает)
Я озираю это место, содрогаясь!
Жена — покойница, а падчерица — хуже:
Убита мной, за дело хоть, а — неприятно;
...Мой сын, Бартоломео! Я нашёл
Тебя и в одночасье потерял!
Лишь сапоги — чистейший хром, подковы, шпоры —
Остались в память мне с любимого дитяти! (надевает сапоги, ходит по сцене, поднимая то одну, то другую ногу, прищелкивает восхищенно языком; внезапно черты лица его искажаются)
Да что со мной? Боль, ломота, в коленях — слабость,
И кружатся мозги, и пятки жжёт огнем!
Такое ощущенье, будто я вдруг
Попал на инквизиторский костёр... (падает в кресло, начинает бредить)
Лаура... Деньги...Я ль — не я?.. Гитара... Свадьба...
Подковки... Шпоры... Плащ... Усы — чистейший хром... (наступа-ет момент просветления перед кончиной)
О-о, сапоги Бартоломео — вот причина
Тех ужасов, которые вселились
В мой дом! От них — болезнь проистекает! (пытается скинуть сапоги, да не тут-то было!)
Симптомы сходятся, диагноз: асфиксия
Ног. Сапоги отравлены... Каррамба!.. ( страшно корчится и завывает)
Тормозной Шут: (выходя на авансцену в прежнем гнусном виде, но ещё более сонный и поддатый)
Мораль внезапна, как понос на сенокосе:
«Любовь проходит босиком, а сапоги —
Пущай уж носит, если просит, этот осел!..»
Задёрни занавес, мужик, маэстро — сгинь!
занавес
Надо ли говорить, что «Севильская баллада», показанная в тот же вечер, сорвала грандиозные аплодисменты и неоднократный «бис»?
Потом, уже в Свердловске, мы готовили на университетском телевидении новогоднюю передачу, где спектакль шёл центральным но-мером, и Лёха Пономарёв, который играл прекрасную Лауру, припёрся на съёмку непобритый; я возмутился, вскричал что-то о необходимых жертвах ради нежной Музы и благородной Мельпомены, раздобыл лезвие «Нева» и соскоблил ему, с воплями, усы; воплями, имеется ввиду, лёхиными. Понимаю. Как не понять, не посочувствовать, коли этим лезвием когда-то заточили в деканате не один, может, десяток каран-дашей? Но это — так, к слову.
конец
|
|