Боль редко превращается в надежду, зато надежда часто оканчивается болью. Ему легче в толпе. Затеряться в ней. Растворить в ней свои страхи. Забыть о прошлом. Стать одним из. Избыть свое одиночество. Плыть по течению.
Город привык к разнузданному веселью и жил в атмосфере вечного праздника. Когда его жители успевают работать, искренне недоумевал он. Утром часами просиживают в тенистых террасах за чашечкой горько-пахучего кофе. Их речь неспешна, а движения – ленивы. Днем солнце выжигает всякое движение с тесных кривых улочек. Его лучи докрасна вылизывают мощеный булыжник улиц, серпантином ныряющих вниз, чуть ли не к самому морю, и также внезапно улетающих к горизонту, слившегося с небом. Такого неправдоподобно голубого неба он нигде не видел. А вечером, вечером начинается жизнь. Прибрежные кафешки, рестораны и бары на набережной выплескивают к морю зажигательные ритмы бурных танцев, жгучую смесь южного темперамента, сдобренную молодым дешевым вином, и буйную жестикуляцию разгоряченных тел. Совсем рядом слышится сонное бормотание волн. Веселье стихает в одно и то же время. Поздней ночью. Или ранним утром. Для кого как.
Хотя этот ритм бесшабашности и умения жить одним днем был ему по душе. Пришелся, как нельзя, кстати. Он к нему привык, как и давно привык к своей хронической бессоннице, душным безветренным ночам, бесконечным бдениям у открытых окон, влажным от пота кроватям, к своим мыслям. Они, его мысли, как маленькие, но кровожадные хищники, на охоту выходят только ночью. Зубы у них мелкие, зато острые. В первые годы он внезапно просыпался в поту, ему вдруг перехватывало дыхание от вспышек молний, выжигавших в мозгу черные дорожки, сердце бухало в груди, волосы были мокрыми, где-то под ребрами внезапно начинало колоть, а скрипучая кровать становилась слишком широкой для него. Он скрипел зубами, чтобы не застонать. Застонать от укусов этих тварей. Но постепенно к ним даже привык. Научился жить с этими зверенышами. Временами стал испытывать сладостно-мучительное удовлетворение.
Небо расцвечивается сотнями миллионов радуг. Светло, как днем. Сегодня в городе парад фейерверков. Обыденность тонет под яркими вспышками бутонов, распускающихся в крупнозвездном небе. Д-да, отдыхать здесь умеют. Он плывет по тесным улицам, не сопротивляясь. Толпа все равно вынесет его на набережную. Сотни тысяч ног шаркают по главной улице города. Час назад непризнанные хулиганистые художники разноцветными мелками рисовали прямо здесь, на пыльном асфальте, картины. Он видел, как они корячились. Их руки были сбиты в кровь, длинные волосы быстро становились блестящими, а пот капал прямо на изображения Хэма, Мао, Сталина, живых полотен Дали, ван Гога и Ренуара, бесконечные граффитти и социалистические лозунги. Теперь все это исчезло под равнодушным шарканьем тысяч подошв. Но никого это не беспокоило. Завтра наступит новый день.
Раньше он не любил рыбачить. Хотя когда-то жил с семьей на берегу роскошно-ленивой реки. Страсть к рыболовству должна была бурлить в крови с детства. Но, нет. Вот книги, спорт, это да. К чтению приохотила мама. Отец сначала огорчался, что сыну чужд охотничий азарт, затем привык. Зато он любил ночные посиделки у приветливого костерка на берегу, среди взрослых, их неспешные обстоятельные разговоры о клеве, завтрашней погоде, бабах, делах, урожае, зарплате, дефиците, о том, что наши опять проиграли…А здесь, в первое время, пришлось поработать в рыбацкой артели. Ему понравилось вставать еще затемно, идти к морю в толпе просоленных крепких немногословных мужчин с тяжелыми обветренными руками, изредка перекидываясь на ходу крепким словцом. Нравились прорезиненная куртка, аврал на судне, когда тянут тяжелую грубую сеть. Она, как скальпель режет руки, кажется, ее не удержишь, она вот-вот соскользнет. Нравилось томительное ожидание, когда вот-вот над водой появится сегодняшний улов. Сотни рыбешек, сверкая под еще ласковым солнцем, перекатываются на палубе. Их сбрасывают в трюм. Потом – перекур. Пальцы трясутся от недавнего напряжения, огонек быстро схватывает одинокую рыбью чешую, неведомо как оказавшуюся на сигарете. Осознаешь, что занят настоящим мужским делом. Почему-то все рыбаки курили именно сигареты без фильтра.
Вот он на набережной. Голову вверх почти не запрокидывает. Ему неинтересны салюты. Главное, быть сопричастным празднику. Быть среди людей. У эстакады, сбегающей к морю, оборотистые смуглые парни ловко и быстро продают «травку» туристам. Их глаза безошибочно выхватывают из темноты немцев и японцев. Их, почему-то, больше всего. В толпе – немало пьяных. Но странно, хмель у них - какой-то добродушный и веселый. Впрочем, как всегда. Стычек – нет. Полиция и «травку» за правонарушение - то не считает…Он вспомнил пивную в райцентре из своего детства. Одно из самых сильных детских впечатлений. Мужики. Суровые, сильные, грубые. В глазах – бешеная злость. Остервенелый мат, безжалостные драки (каждый второй носил «заточку»), накачивание «бормотухой» до полной отключки… Они даже таранью по облезлому столику, покрытому пеной, шелухой, пеплом, плевками и «бычками», стучали с такой злостью, что становилось страшно…
Он тоже пробовал забыться здесь. Сначала – помогало, потом – нет. Запои были мутные, тяжелые, многодневные. В море не выходил, из артели – уволили. Спас старина Маноло. Взял работником на свою ферму. За хрюшками ухаживать…
Он и сейчас порой срывался. Но толстобрюхий добродушный крестьянин лишь укоризненно качал головой, вздыхал, но ничего не говорил этому странному русскому. Он подходил потом к Маноло, краснея и пытаясь косноязычно извиниться.
Чико, - так фермер его называл. – Чико! Ты – хороший малый. Тебя что-то изнутри мучает. Жжет. Не пойму, что…Жениться тебе надо! Хорошая жена нужна! Дети пойдут. Не будет времени о разных глупостях думать!
Вот и набережная. Море голов, свист ракет, грохот петард, смех и хохот людей…Он достал из сумки пластмассовую бутылку с домашним вином и лихо опрокинул в рот. Стал протискиваться к краю людского моря, к парапету. Он знал, что скоро будет…
Любимая осталась за тысячи километров, дней и снов. Он ей никогда потом не писал и не хотел искать. Зачем? Что сказать? Как оправдаться? У нее – своя жизнь, у него – своя…Свое существование. Его понимали лишь проститутки. Они его жалели…По-своему. Для всех здешних он навсегда останется странным. Он даже не пытался искать себе женщину. Чтобы жить с ней. Постоянную. Не мог. Любому человеку с ним будет тяжело. Он не сможет никому открыть душу. Никогда. Делить этот груз с любимым человеком? Не выдержит…
Людское море резко качнулось, пошло волнами, толпа подалась в стороны. Пустили быка, усмехнулся он. Финальный аккорд…Он поднялся на самый парапет и увидел устрашающее животное. Оно, обезумев, неслось вперед. К блестящим черным бокам были привязаны горящие петарды. Они выстреливали с тоненьким визгом, разгоняя быка и устрашая зевак. Одна из них, как трассер ринулась в толпу, стукнула в грудь тщедушного иностранца в широкополой шляпе. Того отбросило в толпу, он упал, смешно раскинув тоненькие ножки в необъятных шортах. Бык умчался, преследуя толпу смельчаков, бегущих впереди. Тут же показались врачи. Толпа молча расступилась, носилки погрузили в «скорую». Вот так всегда, думал он. Пренебрежение к смерти у них в крови, они безумны в своей никчемной лихости. Быка пристрелят, пятно крови на асфальте смоют. И опять до следующего праздника, ждать которого придется недолго. Но только не ему.
Сегодня он увидел Мишку. Опять. Тот стоял у магазинчика на набережной, рядом с большим чаном, где прямо на глазах покупателей готовили паэлью, и ел. Ел вкусно, рот лоснился от приправ, кусочки мяса и рыбы слизывал с руки, рисинки прилипли к правой щеке прямо над родинкой. И счастливо улыбался. Так, как всегда умел. Он остановился, метрах в сорока, зачарованно глядя на Мишку, на его руки, на смеющееся лицо. Ноги стали ватными, а сердце стучало бешеным метрономом. Это не он, стал шептать он себе, это не Мишка! Не может быть! Подойди поближе, убедись! Но даже шага сделать не мог. Опять не мог. Никогда не мог. Мишка совсем не изменился, такой же, как и тогда, десять лет назад, в уютном зеленом дворике областного военкомата. Все также топорщится смешной ежик, ямочки на щеках ловят солнечные зайчики, худая шея торчит из ворота тесной рубашки. Он увидел другого Мишку, увидел без усилий, отчетливо, потому что видел каждую ночь. Другой Мишка стоял прямо, руки за спиной связаны, и смотрел прямо на него. А ему грубо, насильно, всучили, кинули в руки пыльный разбитый «калашников». На своей макушке он ощущал прикосновение кружка холодной стали. В такую жару так приятно чувствовать на горячих мокрых волосах приятный холодок! Он увидел, как Мишка чуть наклонился к сержанту и что-то неслышно произнес. Тот лишь равнодушно кивнул. Затем Мишка опять спокойно посмотрел на него. Каждую ночь он пытается разобрать, что же сказал Мишка их усталому суровому замкомвзвода. В конце концов, ему стало казаться, чтО он прочитал по артикуляции губ. Понял, чтО же все-таки Мишка сказал сержанту. «Он не будет стрелять. Мы с одного двора». Вот что Мишка сказал.
Он повернулся и быстро пошел прочь. Надо уходить, срочно уезжать. Полтора года относительно спокойной жизни прошли. Это много. Раньше приходилось срываться с насиженных мест - месяца через два-три. Срываться в спешке, бросая налаженный быт, вещи, работу, удивляя своим поспешным отъездом недавно появившихся немногих знакомых. Полтора года – это много. Наверное, поэтому он может позволить себе уехать завтра. Не сегодня, а завтра. Сегодня, не спеша, соберет вещи, возьмет расчет у Маноло, купит билет на пристани…И опять уедет. Туда, где Мишки, возможно, больше не увидит. Там, где его нет! Надо просто найти такое место. Где-то оно обязательно должно быть. Затеряться.
Он ловил себя на том, что идет быстро, почти бежит. Пытался замедлить шаг, строго выговаривая непослушным ногам. Это плохо удавалось. Но кожаным сандалиям все же пришлось неожиданно остановиться. Они топтались у витрины темной лавки. На тусклом асфальте в отблеске уже редких салютов - постепенно, как на негативе, четко проступало изображение. Четкое, до озноба. До мурашек по коже. До боли в груди. Хиппующий художник постарался. Или «травки» обкурился. В нормальном уме такое здесь, на другом краю Земли, просто так не нарисуешь. Хотел, наверное, своих собратьев удивить. Усталая женщина в красном. Жесткое, но такое родное лицо! Высоко поднятая, зовущая за собой, рука с растопыренными пальцами. Граненые штыки за ее спиной. Их холодный блеск ощущается даже на расстоянии. Текст военной присяги, который она держит в правой руке, он помнит назубок до сих пор. Уличный художник был до неприличия талантлив, а может, просто - из России. Потому что буквы были выведены красным без ошибок: «РОДИНА-МАТЬ ЗОВЕТ!» Изображение не смогли стереть даже безразлично-презрительные ко всему подошвы тысяч ног. Он опустился на корточки и стал гладить мелованный асфальт. Поднял руки, поднес к глазам. Они были красными. Кровь. Он поднялся. Еще раз посмотрел на асфальт. Затем кожаные сандалии развернулись и побежали в противоположном направлении. Только не передумать, только не передумать, твердил он себе, в такт шагам. Он знал, где находится этот одноэтажный каменный особняк. Первым делом узнал адрес, чтобы хотя бы случайно не забрести туда. Теперь он бежал, бежал сюда, размазывая слезы по щекам. Только бы не передумать! Успеть! Он свернул в нужный переулок, добежал до кованой двери, прижался лбом к решетчатой ограде. Молоденький карабинер, стоящий неподалеку, скучающе смотрел на него. Он отдышался, поднял глаза. Увидел медную табличку, с изображенным на ней триколором. Дотронулся сначала рукой до таких знакомых, знакомых до боли, до спазмов в груди, до мурашек по коже, до озноба, выбитых алым на золоте букв «ПОСОЛЬСТВО РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ» и со всей силы, не отрывая пальца, стал давить на дверной звонок.
|
|