Январский пейзаж был выполнен в технике мокрой акварели. Мягкими коричневыми мазками на влажном белом. Сегодня, после нескольких недель давно не бывалых морозов, наконец наступило потепление. Автобус подъехал к небольшому самолету тирольских авиалиний, пассажиры вышли и столпились у трапа. Ирина обвела глазами взлетное поле. Белым-бело. Вдалеке топорщился бурый ежик леса, тут и там меж пастельных контуров оголившихся прожекторов и будок торчали голые рога кустарника. Что-то было странно... Тишина! Такой тишины в аэропорту не ожидаешь никак. Поэтому и сами самолеты казались лишними, будто заблудившимися. «Только птиц не хватает, а то можно и впрямь подумать, что ты где-то в сибирских полях, и весна пришла», – подумала она и подняла голову. Капюшон нежно-мехово неохотно сполз на плечи. Птицы были здесь. Они медленно, ровным клином плыли по прозрачно-серому, рыхлому небу. Сделали круг: «Мы не привиделись, мы и вправду здесь». Глаза стали влажными.
Вчера умер ее близкий приятель, Валерка. Он жил на Мойке в одной из питерских коммуналок с пьяницами-соседями. Был археологом. Они познакомились лет пятнадцать назад, когда Ирина гостила у подруги в Карелии. Группа археологов расположилась на окраине деревушки, поначалу смущая местных жителей своими брезентовыми палатками, кострами и песнями по вечерам. Кроме того, они разрыли огромный плоский курган и поляну, бывшую пастбищем для деревенских коров. Местные жаловались друг другу на возникшие от пришельцев неудобства, приходится, мол, коров на дальнее пастбище гонять, но, проходя мимо котлована, непременно останавливались, осведомляясь, будто нехотя, как дела продвигаются, и дивились на выкопанные штуковины. Любопытство заставило забыть прежние неудобства, внеся теплоту в непростые прежде отношения. Через пару недель археологи стали завсегдатаями избушек на вечерних трапезах. «Сказаниям старины» не было конца: рассказывали археологи, рассказывали и старожилы. Валерка был говорун. Он мог вещать часами, не только о России, но и об Индии, Италии, Африке, будто сам побывал везде. Маленький, щуплый, юркий, с короткими топорщащимися льняными волосами, он устраивал вечерами театр одного актера, заставляя всех заслушиваться его историями. «И душа-то в чем держится! А столько всего знает!..» – недоумевали бабки, и в Валеркиной миске будто сама собою появлялась лишняя картошина. Глядишь, подрастет-таки малость. Когда Ирина уезжала, он подарил ей какого-то древнего зверя: мелкое окаменелое чудище, помесь рыбы, червяка и сороконожки. Зверь был мил, но Ирина все же порадовалась, что таких тварей больше в лесу при сборе грибов не встретишь. Лет ему было много сот миллионов – Ирина всегда путалась в нулях, когда их становилось много. Подарок переехал вместе с ней за границу, в южные края, прочь от карельского севера, и живет с тех пор у нее на письменном столе, каждое утро приветствуя мир своими каменными усами.
В самолет она поднялась последней. «Guten Tag!», – и вам того же. Молча, с улыбкой, кивнув головой. Говорить по-немецки еще не хотелось, но газету из коляски при входе машинально прихватила с собой. Самолет оказался полон. Только место рядом с ней в середине салона, да еще два в последнем ряду оставались свободными. Полка для вещей тоже была забита. Ирина таки выдавила из себя сидевшим сзади австрийцам и очевидно, занявшим в том числе и ее полочное пространство: «Da gibt es keinen Platz mehr». Огромный австрияк с черепом формы водянистой дыни и с пухлыми пальцами, усаживаясь поудобнее, совершенно безразлично заметил: «So ist es» , – без малейшей попытки как-то помочь. Сумка, ноутбук и шуба расположились на соседнем с ней свободном кресле. Все погрузилось в чтение газет. Самолет тронулся, совершая на колесах привычный прощальный тур между Пулково-2 и Пулково-1, по направлению ко взлетной полосе. За окном проплывала родная, монотонная, исключительная для Питера холмистость Пулковских высот, сегодня такая мягкая, будто тоже увлажненная от слез. «Мы что, так и покатим до Вены?» – раздраженно гавкнул дынноголовый сзади. Ей стало как-то вдруг очень, до передергивания плечами, неприятно от резкости его голоса. Взлетели, развернулись, махнули прощальным крылом и вынырнули в царство заходящего солнца. Облака и сверху были ершистыми, но не серыми, а голубоватыми, тронутыми теплым оранжевым. Тишина и покой окутывали мир. Она непроизвольно вздохнула и открыла купленного накануне Стриндберга.
Минут через двадцать газеты были прочитаны, и пассажиры начали шевелиться, ходить по салону, потихоньку о чем-то разговаривать. Увлеченная чтением, Ирина до поры до времени этого оживления не замечала. Не замечала, пока чувство дискомфорта не перелилось где-то через край и не выдернуло ее из контекста стриндберговских драм. Мужчины, сидевшие сзади, разговаривали друг с другом так громко, что даже двигателей мотора не было слышно боле. У второго соседа голос оказался настолько же невозможным, плечепередергивающим, как и у первого. Голос, взрывающий интимность любого пространства, вторгающийся в него на правах хозяина, лишающего прочих самой возможности личной мысли и даже вообще обособленного существования. «Die Immobilienpreise in Russland sind viel niedriger, als bei uns. Ich muss kaufen», – сообщил сосед. Некоторые австрийцы произносят слово kaufen так, будто у них рот чем-то забит, и гласные, не в состоянии свободно насладиться акустикой ротовой полости, вынуждены протискиваться вдоль толстых щек, выискивая щели в набитой здесь дряни. Получается шипяще-слюняво-дующее «кофн». Не слово, в сущности, а мерзость какая-то.
– Я уже несколько квартир купил (гекофт) и в Вене, и в Петербурге. На Майорке в прошлом году купил (гекофт) дом. Вот цены подрастут, буду продавать (фекофн), – Ирина еще надеялась, что тема себя наконец исчерпает, за окончанием перечисления купленных объектов. Но к ее ужасу, дынноголовый не просто поддержал «беседу», а прямо таки перехватил ее, да с таким энтузиазмом, будто запруду взорвали, затычку выдернули. Из него так и захлестало, захрюкало, задуло и зашипело. Сколько тут всего было «кофт», «гекофн» и «фекофт» – только диву даться!
К счастью, подали еду, и все утихло, погрузившись в жевание.
Ирине есть не хотелось. Она попросила томатного сока, положила книгу на колени и задумалась, глядя в иллюминатор на поля облаков. Валерка последние годы подрабатывал где-то кем-то и порядком отчаялся найти сносную работу. Его археология оказалась больше никому не нужна. Он начал водиться с какими-то темными личностями и выпивать. Рассказывал о себе мало и с неохотой. Ирина, приезжая в Питер, стала звонить ему реже. Помочь она ему ничем не могла, а смотреть, как он скатывается под откос, сил хватало не всегда. Позавчера, говорят, он пришел домой как обычно около пяти вечера. Пришел избитый и рухнул в постель. Кто его? Почему? Этого, видимо, никогда уже не узнать. Тело обнаружил на следующее утро сосед, зашедший за какой-то надобностью. Он же позвонил брату, тот – друзьям. Родителей в живых уже не было. Заказали катафалк, а их оказалось только два на весь Питер. Друзья всю ночь продежурили на кухне, но так ничего и не дождались. Теперь Ирина сидела в самолете, а он все еще лежал в своей темной одинокой комнате. Что-то здесь было неестественно, необъяснимо, не правильно и отказывалось собираться воедино. Сердце сжималось от абсурдной невыносимости потери.
Разговор сзади завязался снова с удвоенным напором. Вовсе не слушать это было невозможно. Слова: «проценты», «ставки», «банки», «кредиты», «квадратные метры», «квартиры» сыпались горохом, гудели пургой, и нескончаемый поток – «кофн – гекофн – фекофн» – венчал это адское речевое светопреставление. Ирина оглянулась. Говорившие могли быть монстрами-близнецами: большеголовые, старые, с выпученными жабьими глазами, стеклянно пялящимися перед собой, эти люди были подобны говорящим автоматам, словоделательным машинам. При абсолютном отсутствии какой-либо прочей мимики, их рты открывались и закрывались, испражняя на свет божий потоки алчного шипения. Она начала бояться за собственный рассудок. Вызвала стюардессу и попросила наушники, но тех не оказалось. Тогда она попросила ушные затычки, их принесли, но они не спасали: «кофн – гекофн – фекофн» – шипение, наученное забираться во все щели, протискивалось и в микроскопические щелки между ушами и затычками. Ирина поняла, что сейчас заорет в голос. Вскочила, в ужасе обводя глазами ставшее клаустрофобическим пространство, и увидела спасение: задний ряд кресел с одной стороны оказался свободен. Она прошла в конец салона, упала в кресло и закрыла глаза рукой...
Захотелось оказаться на кухне с друзьями, смотреть в немытые окна коммунальной квартиры, пить горячий чай из потертых чашек, ругать государство, вспоминать хлебосольство северных деревень и чувствовать любовь людей, сидящих тут же в рваных джинсах и штопаных свитерах – людей, никогда не бывавших ни в Вене, ни на Майорке и знавших об Австрии лишь из новелл Стефана Цвейга.
|
|