Ходоки
За окном смеркалось. В низеньком придорожном трактире стало темновато, но жмот-хозяин свечей не зажигал, экономил. Мол, для "этих" и так сойдёт. Мощный запах кислых щей, пива и селёдки витал над столами. Дверной проём на короткое мгновенье просветлел, впуская плотную фигуру в шляпе и лёгком, городского покроя, дорожном плаще. "Из господ пожаловали", - вполголоса сказал трактирщик лохматому мальчишке-половому. Тот, исподлобья глядя на хозяина, сторонясь, чтобы не получить очередного подзатыльника, шмыгнул ловко к вошедшему, принимая у него плащ и шляпу. Пристроив их на вешалку, стал зажигать свечи.
Свечи, на удивление, горели ярко и ровно, без копоти. Немногочисленные посетители трактира одобрительно обозрели их, с видимым беспокойством поглядывая на незнакомого барина, присевшего за пустующий стол. К нему уже спешил, повесив почти чистое полотенце на левую руку, сам хозяин. Лицо его, ещё минуту назад имеющее выражение скучающей надменности, сейчас лучилось масляной угодливостью и радушием.
- Погодьте, барин, погодьте, я крошки смахну, - полотенце суетливо пробежалось по тёмной, в бурых неотмываемых пятнах столешнице. - Кирьяшка! Скатерть неси, да смотри, бери белую! - зычно кинул трактирщик в сторону полового. Пацан через мгновенье уже торопился расстилать перед гостем скатерть. Хозяин, однако, слукавил. Скатерть была не очень-то и белая, к тому же - единственная.
- Чего изволите, барин? Есть супчик с утячьими потрошками, каша грешневая с баранинкой, растягайчики разные, ежели желаете.
- Принеси-ка ты мне пока, голубчик, большую рюмку водочки, только хорошей, казённой, да грибочков. Подожду приятеля моего. Вот он подъедет, вместе с ним и отужинаем.
Подобострастно кивнув всем телом, трактирщик исчез. Минуту спустя перед приезжим господином стояла большая гранёная рюмка зелёного стекла и блюдце с изрядной горкой ядрёных рыжиков.
Четверо бородатых мужиков, сидящих неподалёку, продолжали настороженно посматривать на барина. Тот аккуратно, с чувством выпил и захрустел грибочком, подцепив его вилкой с костяной ручкой. Вся четвёрка дружно сглотнула. Барин достал из кармана книжицу в кожаном переплёте и замер над раскрытой страницей, чуть заметно шевеля губами.
- Молится, чо ли? - тихонечко предположил самый молодой, лет двадцати пяти мужичонка, обращаясь к низенькому седобородому крепышу. - Ишь, набожный барин.
- Молитва - дело благое, - солидно подтвердил седобородый и сам размашисто, с достоинством перекрестился. Вслед за ним перекрестились и трое остальных.
Потеряв к барину всякий интерес, и особо уж его не смущаясь, мужики продолжили прерванный разговор.
- ...Вот как раз опосля этого, аккурат на Иванов день, и пошли мы с мужиками в столицу, к царю-батюшке на поклон. Пачпорта нам справили, денег обчество собрало - кто сколько смог. Сапоги кожаные в котомки положили, хлеба там, картошек варёных, то-сё... Пошли-то в лаптях, сапоги до столицы спрятали, чтоб незазорно на людях показаться было. М-да... - задумчиво протянул рассказчик. - Так и пошли.
- По тракту шли, аль напрямки? - деловито поинтересовался угрюмый долговязый мужичина.
- Да мы напрямки, пошто нам тракт. И так пять недель шли, а по тракту все семь получилось бы.
- Вот так вот и пришли в Петербург? - молодой сгорал от нетерпения.
- А вот так и пришли. Добрые люди помогали. Кто едой, кто кровом. Русский люд, он с понятием, странных людей уважает. Знает, что просто так мужик в столицу не пойдёт, только по делу сурьёзному. А Петербург, скажу я вам, город огромадный. Гомон вокруг, суета, а шум-то, шум, что у нашего Пахома на старой мельнице. Домины все каменные, высоченные. Наверх глянешь - аж шапка падает. Мы головы позадрали, смотрим - там птица железная летит, а крыльями не машет, да высоко-высоко...
- Ну, ты уж загибай, да меру знай, - недоверчиво пробасил угрюмый. - Где ж это видано, чтоб птицы железные по небу летали?
- На Пресвятой иконе побожусь, что чистую правду говорю! - истово перекрестился говоривший. - Про железных птиц и в Библии сказано, а уж в Петербурге они уж точно есть! Чего в том Петербурге только нет. Идём, значится, по улице, во все стороны пялимся. Промеж домов верёвки натянуты, а бельё не сушат нигде. Да и как сушить-то - верёвки высоко натянуты, рукой не достать. И печи нигде не дымят. Как они едят - сырым всё, что ль? А хлебушко как пекут? Мы даже поспорили. Простых-то людей и не видно. По виду - так одни баре ходят. Да много-много! Про меж них и басурмане да арапы вдругорядь прошмыгнут. Ох, черны они да страшны обличьем, арапы эти! Зато лошадей на улицах не видно. Карет - уйма, все разные, самоходные. Как без лошадок справляются - не ведомо. Одни кареты маленькие, что твоя телега, другие огромные, как дом. Окошки все на них стеклянные, всё наскрозь видно. Понабьются в ту карету человек с полста, иным и местов нет, сесть-то, так стоя и едут. Токмо вонючи уж они больно, кареты эти самоходные.-Рассказчик лицом изобразил отвращение. Сзаду дым сизый валит, аж задохнуться можно. Хотели мы дорогу перебежать, так на нас один такой чуть не наехал. Остановился, окошко зеркальное открыл, матерно облаял. Батюшка, поди, а так ругается. - мужик скорбно потупился.
- А пошто думаешь, что батюшка? - усомнился седобородый.
- А ну как же ещё,сам подумай? Крест пресвятой православный на грудях с полпуда золотом, и дороден, как ваш отец Силантий. Лыс, однако ж, и безбород, срамота одна. И руки все в перстнях. Может у них там, в Петербурге, так и положено?
- А ещё-то, ещё чего в Петербурге видали? - подгонял рассказчика молодой.
- Ох, мужики, не поверите. Бабы и особливо девки там - все, как одна - срамные. Кто в исподнем ходит, а кто и вовсе в рубахе мужеской, ляжками блестят. Однако видно, что не по бедности - одёжа вся дорогая, да и уши-пальцы все в золоте. И, главное, в толк никак не возьмёшь - то ли гулящая какая, али барыня? А все ходют, смотрют, никто внимания не обращает, будто так и надо. Господа, так они тоже кто в чём. Есть такие: растелешатся - руки голые, грудь голая, голова не покрытая... Тьфу, как басурманы какие. Иные и в годах ужо, степенство должны бы иметь, а всё бегут, бегут куда-то, что тот мальчишка рассыльный.
- А к вечеру вот они огни зажигают, да много, да ярко, - прихлебнув из кружки, продолжал рассказчик, маленький сухонький старичок лет пятидесяти пяти, шустрый и подвижный, несмотря на возраст. - Карасину, поди ж ты, сколько поизводят... Да, так дальше вот что было: подошли мы к торговому заведению. Вот уж купчина расстарался: окна - сажени в три высотой. А само заведение - что твоя деревня, да ещё и с огородами. Товаров там разных, одёжи, мануфактуры - видимо-невидимо. Мы вовнутрь заходить уж не стали - боязно, не погнали б взашей, а вот со стороны посмотрели. Сундук стеклянный видели, а в нём картинки разные пляшут - то люди, а то и животины какие заморские. Ну, зенки пялить можно было долго, однако ж - дела, мы дальше и пошли.
- А к царю-то, царю-батюшке попали? - крепыш задал мучивший его вопрос.
- Э-э, родимый, - печально протянул сухонький. - Кабы оно так. Заплутали мы, а спросить кого - боязно. Подумали мы, почесали в затылке, да подошли к городовому дорогу разузнать. Начали, как полагается, всё чин по чину: "Сами мы люди не местные...", А он только рассмеялся. - "Ну, - говорит, - совсем обнаглели, сами напрашиваются". И пачпорта с нас затребовал. Ну, у нас-то, знаем, с бумагами всё в порядке. Достали мы из-за пазух пачпорта, даём ему. Он на них глянул, ещё пуще хохочет, ажно глаза выкатились. Загрузил нас в свою самоходную карету, да в околоток то и отвёз. А там, в околотке, в клетку, будто зверей диких, посадил...
- Ой, страсти-то какие, - заворожено прошептал молодой.
- Вонище там, конечно, но терпимо. Просидели мы там с полдня, до отхожего месту захотелось - невмочь терпеть. Боязно было, но запросились мы у тамошнего городового, чтоб пустил нас облегчиться. Тот сперва поломался, как видно, для порядку, но потом смилостивился, по одному нас отвёл. Я как зашёл - аж оторопь взяла. Красотища-то какая! Все стены в белых изразцах, а на полу изразцы тёмного цвету. Само же отхожее место белое, гладкое, как тарелка господская, глазурью облито. И водичка в нём мелко течёт... Аж неловко было в ту красоту нужду справлять. Но - делать нечего, все дела свои сделал, а он мне - "смывай за собою"! А я и в толк не возьму, про что это он. Ну, показал он мне верёвку, за которую дёрнуть надо. Я и дёрнул, а там с чана, что наверху был, вода шустро так, быстро побежала, я аж сомлел от неожиданности. И всё моё добро в дыру и смыло. Опять чисто отхожее место. Вон оно как, - старичок отщипнул хлебного мякиша, задумчиво стал его жевать.
- А дальше, дальше-то что? - не унимался молодой.
- Ну, просидели мы ещё часика два, уж темнять начало. Тут как раз к нам ещё двух мужиков посунули. Вот уж грязны да вонючи, откуда ж их только и взяли. И хмельны не в меру. Мужики те поначалу тихо себя вели, да вскорости буянить начали, ругались матерно, прости их, Господи! И это на городового-то! А тот ещё двух чинов полицейских призвал, и втроём они тех мужиков знатно дубинами отходили, чтоб неповадно на власть лаяться было. Ещё и руки в кандалы заковали, да через прут от клетки, чтоб сидели, не рыпались.
Сухонький посидел, чуть помолчал, очевидно, заново переживая былые воспоминания. Хлебнул мелко из большой глиняной кружки. - А нас тут вскорости и к околоточному повели. А околоточный там - целый генерал, погоны в звездах, бляшки разные понадшиты, пуговицы блестят - у меня аж сердце захолонулось. Начал он нас строго так допытывать, кто мы есть такие, да откуда, пошто в столицу прибыли, да с какой целью. Ну, мы ему всё, как на духу, и рассказали. И про помещика Трущелёва, и про настоятеля Иону, и про то, как нас обчество в столицу к царю-батюшке отрядило. Генерал долго слушал, всё вопросы задавал, не верил, видно. А потом смягчился, велел нас накормить, да не обижать, будто мы блаженные какие. Нам же велел домой идти, да документы поменять, мол, просрочены пачпорта наши, и регистрации какой-то нет. А к царю-батюшке, грит, всё равно не пробьетесь. Тем паче он давно уж в Москве живёт. Портрет его на стенке показал - худощав царь-батюшка, волосья редки, лицо брито наголо, видать, с него все остальные пример и берут. А в Москве, сказал нам околоточный, с вами долго якшаться не будут, сразу в острог упекут, и весь разговор. Так мы домой и пошли, не солоно хлебавши.
- Да, до бога - высоко, до царя - далеко, - многозначительно протянул седобородый. - Не найти в Россее мужику правды. Зря только ноги ломали.
- Может, зря, а, может, и не зря, - сухонький задумчиво почесал лысеющую макушку. - Все ж столицу посмотрели, живы-здоровы вернулись, и то хорошо. Никита с Кузьмой на богомолье решили завернуть, а я уж сразу домой, обчество-то ждёт. Вот вас встретил, ужо легче добираться будет.
Мужики ещё чуток посидели, допили пиво из больших кружек, бережно сложили недоеденный хлеб в котомки и, перекрестившись, подались на постоялый двор.
Заезжий барин давно уже прислушивавшийся к мужицкой беседе, проводил их внимательным взглядом. На лице его можно было прочесть удивление, смешанное с восхищением, да и, пожалуй, некоторую признательность. Достав карманный карандаш в серебряной оправке, стал быстро строчить в книжицу, улыбаясь чему-то своему и удовлетворённо покачивая головой.
Вновь скрипнула дверь. На пороге появился беспечно одетый господин, по виду - из местных помещиков. Подоспевший мальчишка принял у него охотничью кепи и трость.
- Господин Афанасьев! Ну, наконец-то! Сколько лет, сколько зим! - громогласно объявил вошедший, могучим телом, казалось, заполняя весь трактир. - Да, давненько не видели мы Вас в наших палестинах! - названый Афанасьевым даже не пытался уклониться от его медвежьих объятий.
- Ну-ка, милейший, - могучая ручища качнулась в сторону трактирщика, - а подавай-ка нам на стол! Да гляди, не осрамись. - Лохматая бровь наползла на глаз, нахмурившись. Ухнув с размаху на жалобно пискнувшую скамью, уже спокойней обратился к Афанасьеву: - Ну-с, уважаемый Александр Николаевич, как Ваши дела на поприще собирания "Русских народных сказок"? Я, грешным делом, сначала думал - пустое. А, оказалось, сама Академия интересуется. Слышал я, что Вы ещё труд начали?
- Да, дорогой Вы мой Иван Спиридонович, готовлю первый том "Поэтических воззрений славян на природу". Народ-то наш, оказывается, талантлив необычайно и беспримерно самобытен. Полёт фантазии таков, что иным маститым писателям и не снилось. Да что далеко ходить - только что слушал презанимательную историю вон из-за того стола. Казалось бы - тёмный, необразованный, забитый мужик, а, знаете ли... - Афанасьев воодушевился, даже привстал на мгновенье. - Я за ним и записывать начал. Он тут такого насочинял, как в столицу к царю-батюшке ходил! Чисто "Путешествия Гулливера" господина Свифта. Перл, ну просто жемчужина, кладезь устного народного творчества! Куда там Синдбаду-Мореходу до российского мужика! А рассказчик, рассказчик-то каков - не всякий актёр так убедительно говорить может!
Лохматый мальчишка угрюмо собирал пустую посуду с мужицкого стола. Недоумённо поднял со скамьи большой обрывок газеты, оставленной сухощавым рассказчиком.
- Эй, малец, - окликнул его Иван Спиридонович, - Неси сюда сию газету. Любопытно взглянуть, ужель читают мужики?
Половой молча протянул ему обрывок.
- "...омольская правда",- вслух прочёл не полностью сохранившееся название могучий помещик. - Начала нет, а про такую газету я и не слыхивал. "Богомольская", что ли? Видать, новое что-то в Петербурге издали. Однако ж, темно здесь читать, да и не ко времени - старого приятеля встретил! И, заметьте, Александр Николаевич, ни "ятей", ни "ижицы" - безграмотность какая... Такое невежество и читать-то неловко. То-то вздует издателя цензор!
|
|