Сентиментальная прогулка
Город встретил меня
влажным взглядом анютиных глазок,
укоризненно-нежным: куда, мол, пропала?
Ведь ещё не прочла окончания сказок,
что из пенного невского светят опала.
Ах, я знаю, что влюбится царь в портомою.
А меня коронует одна ностальгия
по холодному, светлому, чистому морю,
ибо сердцу чужды парадизы другие.
Да, меня коронует одна ностальгия
(ах, я знаю, кем станет здесь немка-принцесса)
по хористам Капеллы в час майского гимна -
по нестойким тюльпанам и хрупким нарциссам -
по таким же, по сути, как я, эмигрантам...
И колонны стоят, как во фрунт кирасиры,
и деревья стоят, как кудрявые франты,
и сплетает вода кружева и курсивы.
А кафе на волне приглашает кататься
по Фонтанке и Мойке, по Лете и Стиксу,
как любовнику шалому, ветру отдаться,
вместе с ним над крестами соборов носиться.
Я затеплю свечу у Николы Морского
среди окон в соседний мир потусторонний,
не скажу Божеству ни единого слова
и пойду, как со свадьбы идёт посторонний.
На Васильевском, как собирался Иосиф,
на асфальт упаду среди синих фасадов.
Словно теннисный мячик, Селену подбросив
в небо, «не умирай, - говорит мне, - не надо»
Петербург...
23 июня 2005
Идиллия
Московский дождик, вкрадчивый, как вор,
двор помогает убирать приезжим
из азиатских солнечных республик
черноголовым хлопчикам. Асфальт
блестит, сродни дворцовому паркету.
А на газонах первые цветы -
багровые бухие мужичины -
цветут и пахнут. В помощь им помойка.
Другие хлопцы типа «гей, славяне!»
и дЫвчины веселым матерком
весну встречают, вытащив во двор
попсой блюющий радиоприёмник.
Проходит чинно пухлая мамаша
с коляской. Ковыляет старичок.
Несутся полоумные машины,
как пули, огибающие цель,
всего вышеизложенного мимо.
Стоят деревья. Как они стоят!
Стоят вот так же, как сидел под ними
в глубокой медитации Сиддхартха.
И я вот-вот достигну просветленья.
Хоть что попало ем и пью, и смрадно
курю на кухоньке, где тараканы
обозревают виды Петербурга:
гуляют вдоль Невы, вокруг ростральных
колонн, на купола Николы гадят, -
и всё это оправлено в багет
дешевенький.
С газетой на диване
балдеет муж, на нем кайфует кошка,
на ней - блоха. Смотрю на всех на них -
и я балдею, я кайфую тоже.
Ну как тут не достигнуть просветленья?
20 апреля 2005
Из Питера в Смоленск
Петру Боровикову
Друг Пётр, выпейте со мною
за стать дорических колонн!
Смоленской крепостной стеною
холодный Питер обнесён.
На ветхих кровлях кипарисы
в соседстве с бюстами богов.
Зима их осыпает рисом,
слетая с низких облаков,
над синагогой кружит стаей,
но не вороньей, а другой.
Такими взрослыми мы стали,
что аж противно, дорогой!
А Бог с младенческой улыбкой
творит волшебные миры.
Он дружит с рифмою и скрипкой
и с непредвзятостью игры.
Серьёзны мы, но легковесны,
хоть и граним высокий слог.
А кошка Юльча с кошкой Вестой
гоняют радужный клубок
меж Петербургом и Смоленском,
из Рима в Иерусалим...
Давайте хохотать по-детски
над тем, что мы всерьёз творим!
О, готика дождей! О, блюзы
трамвайные в полночный час!
Пусть во хмелю шальные музы,
дурачась, защекочут нас!
В юдоли смех - прообраз рая.
Смеется зек - конец тюрьме.
Давайте, Петр, поиграем
да вот хотя бы в буриме.
Пространством-временем полны мы,
но Слово вечности полно
и в океанские приливы
не умещается оно.
Но в детских мишке или зайке
всегда приют ему благой.
Такие стали мы всезнайки,
что аж противно, дорогой!
Поэзия плюс глуповатость -
завет известный А.С.П.
Но он таит аляповатость
брезентового КСП.
Ах, эти борзые парисы,
елен немотственный статут!
Я утверждаю: кипарисы
на кровлях питерских растут!
Нам сверху Саваоф кивает,
младенец вечный и старпёр,
по чаркам небо разливает.
Так выпьем с Богом, выпьем, Пётр!
5 февраля 2006
Горящая ода
За чашкой кофе сидючи в кафе,
я наблюдаю аутодафе
осенней охры. Пламя ледяное
последних гроз - танцует, что ли, бес
на гробе праведника? Или - влез
на кафедру и, брызгая слюною,
доказывает тщетность бытия
какой-нибудь профессор, из туманной
Германии учености плоды
привезший? - от ума у нас беды
и так избыток.
Ливень, словно пьяный,
хватается за все, что под рукой,
чтоб только удержаться вертикально,
чем сродственен с молитвенной тоской -
с ее свечой не то за упокой,
не то во здравье - вопросительно-пасхальной,
скорей - просительно.
От жадных побирух
как до сих пор не рухнули чертоги
небесные? Но оскорбленный Дух
давно уже унес из церкви ноги
и вот дождем шатается хмельным,
в кофейной чашке сладостно курится,
как в зеркало, глядит в глаза блудницы
ее глазами, но неуловим,
непредставим и веет, где захочет...
Листва горит без дыма, и в огне
грозы осенней так отрадно мне -
еретику, сиречь любимцу Бога -
гореть в себе невидимым огнем
со всей природой вместе - с Ним вдвоем -
в едином пламени одического слога!
Под рок-оперу
Дождик льет и льет, превращая день
в сумерки. В комнате полутемно.
В голове какая-то дребедень.
Я занавешиваю окно,
зажигаю свечи, врубаю рок.
Днем и ночью одна, одна.
И богам Олимпа был страшен Рок,
но - отрадна война.
А я думаю: на хрена она?
Мне “Deep purple” поёт о добре и зле,
Иисуса с Иудой не кончен спор.
Отчего мы так маемся на земле?
И за что всем нам смертный, блин, приговор?
Магдалина, святая блудница, скажи,
хорошо ли в небесных садах гулять?
Мы живем в нищете и под игом лжи.
Мы не знаем, как выглядит благодать.
Знаем только: амброзия - не для всех.
И хранителей-ангелов - дефицит.
Просто жить, уж кажется, - смертный грех,
и тем более, если здоров и сыт.
С отвращеньем читаю судьбу свою -
скучный перечень дрязг, неудач, невзгод.
Я Христу - Яну Гиллану - подпою,
как сумею: “I”d want to know my God...”
Голубиной почтой
Сергею Брелю
Сережа, друг, ты был в Непале,
он небо над тобой простёр,
там йоги на тебя напали
и разожгли в тебе костёр,
и он горит, как вечный пламень,
что у кремлевской у стены.
Колоколами, куполами
мы так измаяться должны,
чтоб стало ясно: Бог не где-то,
а в нас самих, как Он сказал.
Москва, хоть и в парчу одета,
всегда - чудовищный вокзал.
Мы выбираем направленье
или оно, мой милый, - нас?
И та же штука с вдохновеньем
в полночный чуткий чудный час.
О Русь! Пожизненная крепость!
Но ты Афинами палим,
твою излечивает бледность
полуденный Ершалаим.
Туда! - но ты уже в Париже.
Мне не угнаться за тобой!
Но слушай: можно ли быть ближе,
когда наперсницей-судьбой
нам вручены лебяжьи перья,
чтоб новый храм мы возвели,
опровергая суеверья,
идя путём всея земли?
Уже кудрявы капители
вознесены на вертикаль
берёз - барочному Растрелли
святая дань. А стены - даль,
а купол - небо голубое,
как над твоею головой
в Непале - в точности такое
над Петербургом и Москвой.
Сей храм - он пламень в подреберье.
И музы - соловьиный клир.
Скрипят разборчивые перья,
вмещает слово целый мир.
А мир... он Слово не вмещает.
Но это поправимо, друг.
Нам ангел света возвещает,
что всё - не зря, и всё - не вдруг.
И верю я: благая сила,
что движет Землю и светила
по неуклонности орбит,
что нас свела и породнила,
двух братских душ не разлучит!
15 февраля 2006
|
|