***
Поранюсь, порежусь
о сонный осот,
о раннюю свежесть,
о сини высот,
о сирый осинник,
о крылышки птах.
И вовсе не сильно,
но больно-то как...
Как будто на росстань
пора повернуть.
Как колет мне острым
под левую грудь.
Поранюсь, покаюсь -
вина есть вина-
тебе, белый аист,
тебе, тишина.
Я жил и транжирил
казну своих дней,
я плавился в жире,
каких-то идей.
Какие-то числа,
химеры во мгле...
Но я разучился
ходить по земле.
Ломался я в позах,
запутывал след...
Вернись в меня, воздух,
вернись в меня, свет.
И вспомню до рези
в усталых зрачках
туманные взвеси
и солнце в ручьях.
Ты, жимолость, жалость
и нежность моя,
чтоб сердце разжалось-
впусти острия.
О воды, о стрежни,
о хвою в бору
поранюсь, порежусь...
запомню...
замру...
Порежь меня, поле
заросшей межой.
И больно...
И воля...
Живой я.
Живой
***
Весна наступила!
Растаяло зло.
Мы вырвались, выжили, нам повезло!
Забилось, запело, завыло вокруг,
заворкoвало. Мы поняли звук.
И твари земные, и божьи рабы,
услышали зовы весенней трубы!
И вняли, узнали и приняли знак
для вешних, для вечных, для брачных атак.
Рванулись друг к другу сквозь бред и репьё
Венерино зеркальце, Марса копьё.
И - шерстью по шерсти, по перышкам - пух
и - скрещены шеи, и - выдохнут дух.
И - бегом оленьим, и - страстью горбуш ,
всей силою плоти, всей волею душ.
-Люблю!- шепчет в поле убогий инсект.
-Люблю!-разливается в просеках свет.
-Люблю!-воет волк и роняет слюну,
впиваясь клыками в густую луну.
И мы с тобой тоже, обнявшись, плывем,
вращаясь, как щепочки за кораблем...
По ложам измятым, над ложью и ржой
по мяте, сливаясь душою с душой...
По жилкам, ложбинкам, по родинкам всем.
Как раньше я жил-то, и был-то я чем?
Под пение птичьих альтов и виол -
по бархату дёсен, холмам альвеол.
По крови, раздевшись до самых сердец.
Над прахом империй и злых королевств.
И- сердцем по сердцу,
и- нервом о нерв,
по свету, по ветру, по кончикам верб...
Омытые потом, как росами, мы
рассветами синими, розовыми,
лежим утомленные счастьем своим...
Красивого сына мы скоро родим.
***
Май
Какой сегодня ветер во дворе!
Кто обвинит в нем май – не ошибется.
Глядите-ка, полуденное солнце
горит на нем, как шапка на воре.
Развешивает женщина белье.
А ветер ее ситцем облепляет,
как пестрою пыльцою, и влюбляет
ленивых доминошников в нее.
Им выпить бы – да нету ни рубля...
Глядят на чистоту ее полотен,
мечтающих в замедленном полете
стать парусом иль гюйсом корабля.
Тоска в мужских неласковых глазах.
В карманах тает на закуску сало.
А в жизнях их не будет Кюрасао,
не ждут их на ванильных островах.
А будет жизнь им кадыки тереть –
тяни ее, для пирамиды глыбу.
И «пусто-пусто», стало быть, и рыба!
И хоть бы рубль...
Невмоготу ж терпеть!..
И к небу поднимается рука,
святая от усталости и пота.
И вешает на след от самолета
большие кучевые облака.
1984/2003
***
Ночь тиха, как забвенье.
На полнеба луна.
И сияют мгновенья,
как слюда в валунах.
Ты со мной...
Ты такая ...
Целовал бы следы .
И ты входишь нагая
в сон озерной воды.
К теплоте твоих линий,
словно к чуду Творца,
льнут кувшинок и лилий
травяные сердца.
По сердцам их- монетам,
прикрепленным ко дну,
и по лунному свету
ты плывешь на луну.
Возвращайся скорее
из озерного сна,
и я все отогрею,
что застудит луна.
Соберу я губами
звезды с кожи твоей,
и кипит пусть над нами
пламя лунных морей.
И сквозь губ онеменье
еле выдохну я
эти местоименья,
этот стон:
-Ты - моя...
***
Август
Вот , браток, и месяц жнивень.
Влажная теплынь.
Что ты ждешь? Не будь наивен –
жни свою полынь.
Не взойдет из плевел жито,
что сажал – коси.
Что прожито, то прожито.
Господи, спаси.
Август, август.Все три Спаса -
щедрая страда.
Бьется, бьется тик у глаза.
Жнется лебеда
Мед и яблоки, орехи,
пруха без трухи.
У меня же лишь огрехи
да еще грехи.
То гордыня – как икота,
то впадаешь в ложь.
А бывает, что кого-то
нехотя убьешь.
Не совсем, не до мокрухи
и статьи УК.
Но испачкал-таки руки -
хватит для греха.
То растрата, а то кража –
мелочь, ерунда.
То ли лажа, то ль не краше.
Лебеда-беда.
Престо, престо, очень престо -
зерен в землю бой.
До чего смешно и пресно
сжатое тобой.
Упаси меня, мой август,
Спасами молю.
Влей хоть маленькую радость
в душеньку мою.
Моет ливень, моет ливень
яблоки в траве...
Месяц август. Месяц жнивень...
Аутодафе...
***
В сентябре
Мое лихо поутихло –
перебил чем-то я.
В тихом тике паутинка
переливчатая.
А из облачной из джонки,
что рассохлась, видать,
солнце сыплется, как пшенка, -
благодать, благодать.
Перебил тоску я,плюнул –
грызть себя да копать.
Чуть повою в полнолунье
и замолкну опять.
А в озоне слышен порох –
уток бьют мужики.
Спаниелька – сучий потрох-
испугался реки.
Не несет он селезненка,
что упал в камыши,
брешет жалобно и звонко –
от души, от души.
Ну а нам с моей хорошей
так молчится легко.
Я мурлычу с глупой рожей
песню про Сулико.
Сладким ядом поздних ягод
тешим мы языки.
Хорошо быть травоядным
в эти чудо-деньки.
Мы гуляем по тропинкам
ты идешь впереди.
Над тобою паутинки...
Хорошо, Господи!
Но внезапно протрезвею...
А тебя-то и нет –
не подвластно ротозею
твой удерживать свет.
Посередке небосвода –
мои тонут глаза.
До небесного ОСВОДа
докричаться нельзя.
Поболишь в моем помятом
и погнутом ребре...
И опять возникнешь рядом
в сентябре, в сентябре.
***
Концерт для гобоя и струнных A.Марчелло.Адажио
Пел гобой, со мной говорил
не сулил былому правИл.
Память, будто рыбку, вываживал
на прозрачной леске адажио.
Не судил, как cонный зоил,
возносил и синью поил -
высоко – и возможно выше ли?-
чтоб печаль – клином клин- да вышибить.
Как, Марчелло, вызнать ты мог
про мирок мой – ворох морок?
И пришел, не побрезгав логовом,
со своим торжеством барокковым.
Поднимал меня за собой
в голубое небо гобой.
Где-то там было Богу богово.
А мне - облако белобокое.
Увлекал туда без труда,
где была мокрее вода,
где всемирное тяготение
тяготило намного менее...
Где все можно было суметь,
где судьба еще не комедь ...
Где та девочка с нотной папкою,
а грусть пО сердцу – потной лапкою...
Поднимал меня за собой
в голубое небо гобой...
***
Была предутренняя тишь.
И были озеро, и берег.
Ночь утекала в скрытый ерик,
что в камышах не различишь.
А тишина жила во всем –
в росе на нитке паутины,
в покое рясковой патины,
в звезде в обнимку с пузырем,
во тьме прибрежного леска,
начавшей осторожно таять,
в воде, кругами длящей память
о прикасании весла.
И был я в ялике своем,
как в чашечке весов аптечных.
Как будто взвешивала вечность,
что я такое и почем.
Потом – нырял на самый ил,
тянул, как шелк, руками воду,
всплывал куда-то к небосводу
в круг угасающих светил...
В клубы туманного сырца
все дальше уплывала лодка...
Все было неизменно, только
в той лодке не было гребца...
***
...А под мокрою радугой –
дол зеленый смарагдовый,
Здесь все просто, легко и в лад.
И сам воздух зеленоват.
А лошадка под ивою
с ивой спутана гривою.
Глянешь в небо высокое –
солнца около – соколы.
А в траве- то кузнечики
точат сабельки-мечики.
Чуть дрожит от дневной жары
воздух в искорках мошкары.
Тьму грунтовую проколов,
бьют там тысячи родников.
В небо вырасти норовя,
рвет себя из земли трава.
Не скорбей и не слез юдоль –
только воля и вширь, и вдоль.
Никаких нет вериг, тенёт -
жизнь как в чистой воде плывет...
Если надолго пропаду
в темноте, суете, бреду,
бросит дух ли от божьих губ
за сатурновый хула-хуп –
все равно отыщу я мост,
чтоб вернуться сюда со звезд,
от харибд и от сцилл уйду,
улизну из котла в аду.
Коль не в нынешней жизни - пусть...
доползу, дорасту, вернусь...
***
Бессонница. Бессмысленность. Бронхит.
Все кошки серы. А все звуки сиры.
В тюль занавески лунный гол забит.
А с центра поля начинать нет силы...
Давай тогда ударом от ворот
(а судьи где? И кто они такие?)
Перед тобою в клеточку блокнот –
узилище для знаков ностальгии...
И хищный паркер –клювик золотой
пошел пихать крамолу по ячейкам –
слова о том, что прожито тобой,
как будто о чужом или ничейном...
...И стало быть, футбол на пустыре.
Сурепку мнут мосластые эфебы.
А если говорить о вратаре,
то он глядит в клубящееся небо,
где серебристой молью – самолет.
Голкипер переводит взгляд свой долу.
Каемкой поля девочка идет,
несет в руке включенную спидолу.
И он закрыл глаза, и он ослеп.
Битлы в спидоле средневолновые
кого-то умоляют, чтобы хелп...
И пахнут медом травы полевые.
Ему кричат, ругают – идиот!
Мяч за чертой добра и зла. И Бог с ним!
Она идет! Ах, как она идет,
ломая жизнь растеньям медоносным.
На фоне посеревших облаков
и пустозвонной грубости пацаньей...
И платьице из крыльев мотыльков
и чистых неизведанных мерцаний...
В других мирах – бессонница, луна,
тяжелое бронхитное сопенье...
А там вода во облацех темна.
А девочка светла и незабвенна...
***
Будто все окончено.
И начаться нечему...
Кружит птица ловчая...
Плачет птица певчая...
Растворили грешника
лес и берег Немана.
На листок орешника
мое сердце меняно.
Кровь теперь створожена
в барбарис, рябину ли.
Празднуй, заполошное
племя воробьиное.
И уже беспаспортный,
и никем не узнанный,
и умею запросто,
быть и сном, и музыкой.
Над своими милыми,
над прощеным ворогом
бить умею крыльями,
плыть умею облаком.
А душа проточная,
от тумана млечная...
Плачет птица ловчая...
Замолчала - певчая...
***
Курлы...курлы...Ну да.
Все правильно. Пора уж.
С болотного кута –
туда, где мир сверкающ.
Огромные углы
великого кочевья...
курлы... курлы...курлы...
несмазанно-качельно.
Окстись, Вован, коли
на вилочку салями.
Почто нам журавли?
Фиг с ними – с журавлями...
Они лишь краткий знак,
сезонный символ веры,
что можно на крылах
вот так - через барьеры.
Но все же сердце жмёт,
когда над желтым лесом
они ведут полет
раздвоенным порезом.
Оскомина в зубах.
И нет лететь резонов.
Ну, разве что в зобах
дюралевых драконов...
Они - курлы – своё...
В руке синица сдохла.
И злое остриё
прокалывает горло...
И тишина потом.
И первые снежинки.
И в воздухе спитом
грачиные чаинки.
***
Одиноко мне в толпе,
как жирафу на Памире.
Я скучаю по тебе,
будто душу прищемили.
К пункту А из пункта Б,
жилки красные на карте -
моя кровь течет к тебе,
так и вытечет по капле
***
Ведь это точно когда-то было...
Рисунок серый - в карандаше...
Утла подвода, худа кобыла -
в тумана кашице, густыше.
В телеге той я лежал, колышим,
в сенные вдавленный вороха,
осенним паром, в жавель закисшим,
забит по самые потроха.
Возница - дедушка однорукий-
спокойно правил сквозь ветровал,
он был недвижимый и беззвукий -
клубы табачные выдувал.
Плыл скрип колес, тишину тревожа,
тягуче-медленно, как в клею,
и дым с туманом по конской коже
стекали в черную колею.
Так мы катили, не шибко ходко
(для нашей клячи - во весь опор)...
Я думал:"Дедушке надо б лодку,
а мне, любезному, - в рот обол".
И вспоминался недавний сон мой -
душа болела во сне, хоть в крик.
И шли ко мне эскулапов сонмы,
и говорили, что ей кирдык...
Заговорил, наконец, возница:
-Ты разумеешь,-сказал,-сынок,
бывает у сырасць такую сница -
саднит клешня-то помилуй бог.
Ага отрезанная зараза
во сне-та ёсць она и болит.
Я мол до фельшера ён адразу-
атрит гавОрыць ци ангидрит.
Гадоу пятнацать руки не маю.
Не смог бы мабуць с двумя ужой...
Я понимаю, дед, понимаю.
Похоже, как у меня с душой...
Поговорили мы, замолчали.
За нами двигались в молоке
фантомы боли, мечты, печали
к тому кордону и к той реке...
***
Ты не верь, что из праха - в прах.
Верь, что смертию смерть поправ...
Живы те, кто ушли навек,
у излучин небесных рек,
возле тех заревых озер,
где лазоревый белозор,
средь сияющих тех долин,
где ни веса, ни дат, ни длин.
Нам – года суеты, докук,
а у них – только краткий звук.
У нас дрязги и лязг мечей,
а у них - лишь звезда в ручей.
Наших рук невелик растяг,
а у них там – миры в горстях...
Им доступна такая вещь –
к нам придти, долететь, протечь,
речкой, дождиком ли, травой...
Но уже никогда – собой.
.
|
|