Уже чуть-чуть горчащее «лямур»
Никак мне не согреть об чашку чая
Все десять пальцев. Тихая война
Внутри меня. Почти не замечаю.
Мне кто-то говорил, что я умна…
Умна - играть в нимфетку за конфетку.
Форелей счастья в ванне - пруд пруди.
Но тупо йодом я рисую сетку
На сутки кряду ноющей груди
И выхожу, как месяц из тумана,
На серые линолеумы льда.
Под снег, который сладостен, как манна,
Хотя он лишь замерзшая вода.
У фонарей - на дармовщинку нимбы,
Летают мотыльками матерки,
Нахохлились мечты и люди. Им бы
Субботний день на пляже у реки,
А мне - шальную встречу, чтобы снова
По правилам серьезных нежных дур
Остановить у губ у самых слово -
Уже чуть-чуть горчащее «лямур»,
Но гостя звать к себе. Хотя баранки,
Как мумии, - найти, с чем выпить чай:
Еще с весны закатанную в банки
Малиновозакатную печаль…
Свершится. Совпадет в обиду частным
Гадалкам целиком, а не на треть!
Но… ночь. Пора кормить форелей счастья,
И руки все же как-то отогреть.
Вежливое отношение к смерти
Ни бояться, ни звать… Поднимается температура,
На груди тяжелеет уютно свернувшийся кот,
Облака, словно нотные знаки. Увы, партитура
Нечитаема. Да и глаза объявляют бойкот,
Закрываясь и вдруг оставляя в готическом мраке,
Чуть соленом на вкус, полном скрипов и тихих шагов
(Так ходили мечтавшие об алхимическом браке).
Разлепляешь, глядишь в голубое до красных кругов,
Улыбаешься… строишь питомник для солнечных зайцев,
Под него отдавая последнее – то есть, кровать.
Годовые колечки-морщинки не снимутся с пальцев,
Хоть весь день бормочи, заклинай: «Ни бояться, ни звать…»
В мягкий сливочный луч одинокая влипла пылинка,
На нее наколовшийся взгляд тихо ноет – остра –
Провожает до пола. До слез. И калинка-малинка
Стынет в бежевой чашке, холодной стоит до утра…
Нет, не тысяча первого – самого первого. Снова.
И, отведав свежайший рассвет, как клубнику во льду,
Ощущаешь: жива, весела, и, похоже, здорова…
Ни бояться, ни звать… Когда надо, тогда и уйду.
* * *
Ломай об меня металлокерамику чувств!
Ты любишь тщету - и слово, и то, что за,
А мой основной инстинкт не всегда «хочу»,
И мой контрольный вопрос не всегда в глаза.
Бывает, что и пониже. Почти серпом.
Реакция безусловна - простой рефлекс.
Так как же тебя позлее: «старпёр»? «Старпом»?
Охота клубнички? Вот чай и клубничный кекс.
Не сыпь мне на рану сказочки про ассоль,
Уж лучше пихай горошины под матрац,
А в ванну - эфирных масел, морскую соль,
Чтоб вышла Венерой… Пожалуй, не в этот раз.
Как сослепу всемером окружив слона
Пытались понять, каков - да и не смогли,
Ты ходишь вокруг любви, но пока она
Отбрыкивается, суровая, как Брюс Ли.
Хуже воровства?
Сегодня я приду такая к вам,
какой еще меня вы не видали.
Мне не нужны награды и медали
и Оскар за рольцу фемины-вамп,
хозяйки медногорного Урала,
которую я так и не сыграла…
но как хотела! Сукой - не с руки,
а андрогинном - просто надоело.
Сегодня я харизму не надела,
как древние цветастые платки,
как ветхое пальто из драдедама.
Мне двадцать два. Кто мне чирикнет: «мама,
опять шнурки некрепко завязал!» -
от кашля наглотается шалфея?..
Настал январь. И я уже не фея,
которой смерть как нужен полный зал,
болида боль и гордости горжетка.
Мне б счастье профицитного бюджета,
иммунитет, и в соловьиной роще
заветные банальные слова.
Сегодня я проста, как дважды два.
А может статься, даже и попроще.
Взгляд из-за правого плеча.
Покупаешь музыку ветра,
Продаешь мелодию тела.
К пол второму сыграна «Федра»,
В три скулишь, что ты «не хотела»…
Нет в меню покоя и воли.
Счастье есть - в придачу к «Биг-Маку».
И опять фантомные боли…
Приручаешь друга-собаку.
Золотой тигрино-кошачий
В корень зрит с блестящей афиши.
Потоворишь. Потом поишачишь.
Пахнут сны, как спелые вишни.
Утром снова вены не вскрыла,
Значит, жизнь все лучше и лучше.
Под окном любовь сизокрылых;
И тебе представился случай
Расселить бездомные взгляды
По сердцам возможных героев.
Первым блюдом: «Все они гады!»,
Но мечту берешь на второе.
У фантомной боли пол ночи
Просишь: «Будь мне друг, а не мститель».
… И на миг уставшие очи
Закрывает ангел-хранитель.
Не время подвигов
Почти долизан снег, как эскимо,
До палочки, занозистой, но сладкой.
Одна в трех лицах мечется в трюмо
Со снятой, но не брошенной перчаткой,
И это быть вполне могла бы я.
Но я ушла туда, где нет балласта,
Где брошен в светлый шоколад ручья
Беспомощный кусочек пенопласта,
И можно вслед за ним бежать с прутом,
Чтоб было чем снимать кораблик с мели,
Не думая о том, что там, потом…
Ведь там потом меня, возможно, съели.
Ведь там, потом, прильнув к стеклу щекой,
Следя, как бьет в конвульсиях неона
Торговый центр, громадный – ух какой! –
Спиной я остро чувствую дракона.
«Мой рыцарь, бросьте вызов…» - я молчу,
Но, видно, я в молчанье неумела…
И глажу вновь прижатую к плечу
Головушку его, что как омела
Растрепана чудесно. И умна.
Что ж, по последним мировым законам,
О подвиге не попрошу. Вина
Его ль, что мне не справиться с драконом?..
* * *
Иронически поднята бровь тополиной ветки,
Словно мне снисходительно сверху сказали: «Детка,
Мы тебя принимали в семью на правах на птичьих.
Если ты забываешь родных, так потом не кличь их».
Я киваю. Прошу – и исполнено в три прищелка:
Покрывает заря мои плечи прохладой шелка.
Но за час расползается шелк. Это четкий почерк
Перемен, что бесшумно взрывают петарды почек,
Что грызут кирпичи, как сухарики с рыбным вкусом,
И щетину бессонных ночей на лице безусом
Различают. Мне трудно читать дневники эпохи,
Но и эти записки от мира совсем не плохи,
И морзянкой стрекочут мне капли по плоской крыше:
«После ливня расти твоим чувствам пышней и выше».
Только тонет в иронии тополя эта фраза,
И похоже, когда я достану бревно из глаза,
Муравьями, лишенными дома, сновать мыслишкам,
Что я слишком тебя…
что я слишком, мой свет…
Что слишком.
Сбивчивое
В сто красных глаз разломленный гранат
с утра мигает: просыпайся. Жарок
мой сон о солнце. Как дрожит канат
под ловкими ступнями, я… Припарок
не надо - я дрожу, но не больна.
Я счастлива. Нечаянно. Нездешне -
так не бывает здесь, чтоб сразу: «на,
все, как хотела». Как хотела! Вешней -
нелепо и назло календарю -
живу, цветет сугроб жестянкой «Cola»;
я вся - сплошной глагол «благодарю»,
и нет блаженней этого глагола,
и надо бы сказать: «остано…». Вий
иронии пусть шарится вслепую,
и, так и не поймав моей любви,
смахнет слезу неженскую скупую.
Сквозь строй твоих ресниц - уже легко,
смешить, смешать и ауры и пряди...
шептать себе: "Пей мед и молоко,
о завтрашнем не думай, Бога ради!"
Македонствую
Поздно ластиться колкой стерней своей стрижки о руки,
Хватит карму мою на досуге вязать узелками,
Все равно я от них избавляюсь, желая разлуки.
Нет меча, но и рвать мне приходится все же не камень.
Македонствую. Гордиев узел - зубами. Сахара
Пышет в глотке, но это совсем несерьезная плата
За мое ренессансное утро в финале кошмара -
В хэппи-энде кошмара. Прощай же, шестая палата!
Я спала в твоих стенах под пледом татарского ига,
Средь ветвей родословного древа семьи Чингисхана.
Я проснулась, и я отреклась - воплощенная фига -
От своих наваждений. Пусть в глотке пески и барханы,
Я залью их двойным и, пожалуй, слегка алкогольным,
Так похожим на наши прогулки бодрящим напитком,
И - на ловлю ветров в амстердамы-пекины-стокгольмы
А тебе, мой минувший, останется верить открыткам.
***
В третьем и последнем акте лета
Все герои переходят грани:
Кто-то между хамом и котлетой,
Кто-то между киской и пираньей.
Осень вышла в путь из Кериота,
С рюкзаком за узкими плечами,
В нем парча - шить занавес ночами.
Сшить и опустить – ее работа.
Ей отдам набор кривых улыбок
За букет махровых эгоистов,
Чей характер до того неистов,
Что вокруг них мир текуч и зыбок,
В нем укроюсь рыбкой-эмбрионом,
Безответным и полупрозрачным,
Чистым пред людьми и пред законом,
И еще не знающим, что значим…
Не успею. Катарсис мой грянет
И попросит вежливо ответа…
В третьем и последнем акте лета
Все герои переходят грани,
И, прорвавшись в… охру? сурик? просинь?
Может быть, спасибо скажет кто-то,
Что не торопилась эта осень,
Вышедшая в путь из Кериота.
|
|