Кораблю и Капитану
Да, таким я его и узнала: он был старый и добрый. Почему-то именно добрый.
Я просто почувствовала это. Он стоял, уставший после нелегкой и отвратительно-долгой дороги, и, казалось, всем своим существом, таким жалостливым, просил: “Прикоснись ко мне...Погладь меня... Пожалуйста...”
С замиранием сердца я посмотрела на него и – дотронулась рукой: “Здравствуй, Профессор! Это я!”
Мы сроднились сразу: соединили наше время, наши судьбы, силы, нашу любовь и боль. Мы стали едины, как глубокие вздох-выдох; но, увы, так скоро расстались, не успев откровенно узнать друг друга.
Милый мой, Профессор, где же ты? Отзовись – как жить, дышать теперь без тебя, чему верить, что любить?! Мы потерялись с тобой – и, боюсь, навсегда.
Плачу... плачу... плачу и... философствую... философствую о том, как гнусные, противные человеческой душе – «вечные» – обстоятельства унижают, притупляют, придавливают ту редко вспыхивающую в нас мгновенную готовность ответить зову собственного сердца, поддаться без ложного страха чувствам свежести и новизны, вдохновить других пламенностью своих внутренних порывов и внести в жизнь что-то
невероятно прекрасное и доброе. После таких вынужденных и горьких, таких нежелаемых, потерь остаются лишь огромные разочарования, несбывшиеся судьбы и униженные мечты...
Какое это счастье, что был ты, Профессор! Всегда устремленный к ветрам, проблемам и приключениям.
Все мое существо сказало тогда: мой! И два старых, обтрепанных романтика – ты и я – в который раз помолодели и кинулись навстречу бушующим страстям и просторам .
Помнишь, Профессор, как ты переживал вместе с нами первые минуты отправления, и сердце твое гулко и тревожно спрашивало: «Порядок? Порядок? Порядок? Порядок?»
Оставив позади берег и отъездные треволнения, мы облегченно вздохнули и, тогда ты, специально для нас, уже весело и чуть-чуть снисходительно, выстукивал: «Порядок! Порядок! Порядок! Порядок!» Горделивая ритмичность этого биения дружески успокаивала, но нам было грустно: ведь это ты, наш надежный и сильный, уже друг, увозил от всего близкого, такого понятного и родного, где мы мучались, страдали – жили, – но все же были возле своих истоков и родимого очага. Ты увозил почти в никуда, и мелкоколючий дождь, невесело звякающий на печальную палубу, делал увертюру отплытия еще более неспокойной. Только какой-то внутренний свет, необъяснимые предчувствия своей необычной будущности помогали двум странникам держаться на плаву и, улыбаясь, вглядываться в открывающиеся океанские ворота.
Мгновения те, грустно-счастливые, остались незабытыми: от них стали рождаться песни.
Как же мы с тобой пели, Профессор! Помнишь?!
Ты – грубым и сильным басом, одухотворенно отбрасывая от меня остервеневшие черные волны и надежно защищая свою единственную любимицу.
Какая упоительная музыка в тебе звучала!
Хотелось оторваться от суеты, грубости, злости, полететь далеко-далеко и где-то там, за горизонтом только, в изнемождении упасть в шипучую морскую пену от охвативших тебя восторга, глупости и страха. Но ты не пускал, сердито качаясь из стороны в сторону и умоляя: «Не улетай... Не улетай... Будь...Споем еще одну песню...»
Внимая твоим переживаниям, раскачивалась гибельная бездна; а умиротворение, павшее в наши чувственные души среди жутких, всхлипывающих завываний взбешенной воды, исторгало из нас удивительно легкие и светлые песни.
Мы пели с тобой о лунном Неаполе, где все так трепетно и свято: и море, и гондолы, и ветер, и мысли; о дальних и заманчивых странах, где под раскаленным добела солнцем тихо шелестит лазурный прибой. Мы пели о надежде, не покидающей людские сердца и в самые отчаянные моменты; о любви, ревниво требующей милую вернуться и все простить; о потерянном крове, заброшенном и забытом всеми; о заботливых маминых руках и ее ласковых песнях...
Мы пели, пели, пели,пели..
Заслушавшись – остановилось Время...
Свою значимость начали терять слова...
И только Музыка – музыка неутихающей стихии и страсти, соединившая в себе металлический скрежет, женскую хрупкость и природную бесконечноть, продолжала плыть в далях высоких и недоступных, переворачивая судьбы и мысли...
Как это было хорошо и страшно, Профессор!
Мы пели, пели с тобой, и море, наконец, устало гневаться на нас; оно только глубоко вздыхало и часто вздрагивало, до глубочайших расщелин взволнованное нашим удивительным дуэтом.
И плача, и вспоминая, и думая о разном, мы трое соединились навечно в наших слезах, песнях и нашей любви.
Какая горькая потом пришла расплата за взлет песенный и сердечный!
Профессор, это были уже другие слезы – горечи и бессилия, – слезы, от которых краснеют веки и потухает взор, а все вокруг становится таким черным, как бездонная пропасть беснующегося моря.
Где же ты был, милый друг?! Почему не защитил от несправедливой обиды, ядовитых уколов и мелочной глупости ? Почему так легко позволил растоптать нашу песню...
Нет-нет, прости, я... я не права.
Ведь это ты заслонил мою боль своей пыхливой сердитостью. Ты заставил закрыться кровоточащую рану сердца. Ты уберег от горячности и поспешности, сумев охладить дикий нрав моей гордости. Как я тебе благодарна! И как потом мил и прост был покой в каюте с видом на Босфор.
Мы расстались, Профессор...
Боль, разрывающая затяжной пыткой душу, не уходит, заставляя еще и еще возвращаться к нашим дням и к тебе, истрепанному в житейских и морских бурях, старцу, – такому далекому, но такому близкому и понятному, встреченному на изломе судьбы и времени.
Я изучала тебя скептически: что ты можешь, старик?!
Но как мудро ты был устроен, Профессор: отдавать себя, свои заботы и труд людям. Каждая часть твоего тела восхищала и поражала меня своим совершенством. Великолепный рост, соответствующий последним мировым нормам, отчаянная устойчивость поступи, от которой веяло такой надежностью. Классически строгая голова, умеющая всегда быстро и трезво оценить обстановку и принять оптимальное решение; острый слух,почти идеальный, помогающий выплыть из любой запутанной ситуации... Немного длинноват был профессорский нос, но, пожалуй, из всех знакомых – это был самый ласковый и приветливый нос, который с удивительной интеллигентной утонченностью старался избегать всяческих столкновений. Конечно, возраст и перенесенные мировые страдания оставили свои печальные следы на милом облике, но всегда ровное и спокойное дыхание, широта размаха души и радушная гостеприимность – закончили бы твой портрет...
Я тогда так боялась окунуться в тебя...
Только теперь, Профессор, столько лет спустя, я открыла твое сердце. Сколько в нем силы и добра к людям. Какую сумасшедшую ответственность несут в себе его ритмы. Оно не имеет право уставать, болеть и капризничать, чтоб не погас огонь в глазах, чтобы не ослабели руки, несущие неподъемный груз, чтобы в венах пульсировала горячая кровь, разливая по всему телу счастливо-томительное ощущение жизни и прикосновения к Великому.
«Вернись, Профессор, – умоляла я все время. – Снова дай счастье увидеть тебя и прикоснуться к тебе, дай счастье снова почувствовать себя молодой и красивой, поверить, что есть, есть в жизни Прекрасное Далеко, есть потрясающие чувства интуитивной сродненности душ – и это невозможно оскорбить, выбросить, забыть: потому что это – от Бога.
А новость была потрясающей. Дочка. У меня теперь есть дочка: сладкий обожаемый комочек, который еще ничего не понимает в скверных сложностях жизни, но уже может крепко обнять тебя своими толстыми ручонками, прижать к себе изо всех своих младенческих сил и, пытливо заглядывая в глаза, прошептать: «Мамулечка, родная, не плачь, пожалуйста!»
Господи! Храни мое Чудо. Этот изумительный цветок Белой Лилии. Мое маленькое светлое солнышко, чьи живительные лучики согрели и тебя, старик: мое дитя любви, страстной, необузданной и горькой, стало теперь и твоей любовью и привязанностью.
Я ждала этого и боялась, Профессор.
«Уходи! Уходи! Уезжай как можно быстрее!» – Кричала я и все равно шла к тебе, чтоб вновь почувствовать тепло твоего света, спокойствие твоей могучести и броситься, как в бушующую воду, в твои объятия, вспоминая и благословляя наш удивительный дуэт, превратившийся за столько лет в какое-то дьявольское единство.
Я заслужила тебя, Профессор! Мои любовь и преданность тебе так велики, что через десятки тысяч миль ты услышал мой зовущий голос, –и опять (пусть на очень короткий миг) стал моей судьбой. И ничего не надо менять в этой жизни, потому что ничего изменить невозможно. Никогда мы не сможем предать наши привязанности, вычеркнуть из жизни наших любимых, раздать все долги и начать все сначала.
Твое – это твое, и мое – это моя беда, так быстро и неотвратимо приближающаяся.
Как не хотелось отпускать тебя! Но сказал ты: «Жди спокойно – я приеду.» И я снова жду, жду, жду, жду... И монотонность будничных дней, пытается, как дождь, смыть и воспоминания, и надежду, и яркие, живые краски нашего союза.
А может ты увезешь меня, Профессор?
Давай снова избороздим все моря и океаны, вдыхая ароматы простора и призрачного счастья, очищенные от злых взглядов и нечистых душ. Давай поищем в мире ту единственную - нашу - гавань, к которой можно пристать, природниться, прирости всем телом и душой, забыть все прежние беды, снова стать если не абсолютно счастливыми, то – вместе. И может быть старая забытая гавань окажется в нашей жизни лучше, чем эта новая, так и не ставшая родной.
Увези меня, Профессор!
Давай возьмем за руки нашу крошку и раскроем ей очаровательный мир нептунских владений с ватагами озорующих охранников-дельфинов, со стаями летающих вестниц-рыбешек и страшным морским волком – хитроумным злодеем-боцманом. Давай расскажем ей старую морскую легенду о юной девушке и мудром капитане. Как они встретились, абсолютно чужие друг другу, и не смогли больше разъединить свои сердца; как сильно страдали, мужественно провожая мгновения счастливых встреч; и как сумели не потеряться среди таких нескончаемых морских и земных дорог.
Ты только увези меня, Профессор!
Хочу почувствовать и пережить снова нежный ноктюрн морской дали в час ее мира и покоя, когда солнце играючи пробегает по всем ее волнам, и от ласкового и теплого его касания всюду разливается неправдоподобное сверкающее блаженство и тихая-тихая благодать; когда кажется, что нет больше ничего недоступного для тебя: вот оно – счастье чувствовать себя единым со всем миром, быть на краю Вселенной и держать за руки маленькое любимое существо, дающее силы жить, любить и петь.
Помнишь нашу песню, Профессор?!
Она живет во мне чудесным сладким отзвуком самой жизнерадостной надежды и романтики самой серьезной.
Теплоход по морю плыл,
Теплоход по морю плыл –
Мы с тобой сидели и грустили.
Теплоход по морю плыл:
Нас за счастьем увозил –
И прекрасны те мгновенья были!
За кормою ветер выл,
Теплоход за счастьем плыл,
Рассекая боль воспоминаний.
Польша, Гдыня позади,
Сожжены назад мосты.
И не знаем, чем Бискаи встретят...
Но уже – Зеленый Мыс,
Да-а-вно Канары пронеслись...
Аргентина солнцем близким светит.
Где-то шторм пронесся вскачь,
Вытри слезы и не плачь,
Верь в судьбу и миг удачи.
Мы на палубе стоим,
Мы на палубе стоим –
Наши мысли сплетены и руки.
Мы на палубе стоим,
Мчиться мимо нас Голфстрим –
Да зачтутся в звездах наши муки!
Выше голову, мой друг,
Счастье не приходит вдруг –
Это знай всегда и помни.
Храни, Боже, вас и нас!
Храни, Боже, нас и вас,
Длинный путь и песню, что мы пели.
Храни, Боже, вас и нас!
Море, «Рильке» и компас –
Тех, что привели к желанной цели.
Будь здоров, наш капитан,
Сhif, команда и боцман –
Футов «пять» под килем вам!
Теперь другая жизнь, Профессор. Уже не слагаются песни; без тебя все посерело, стало проще и безрадостнее. Застыло время в беспроглядных мелочах, заботах и житейских муках...
И солнечный ноктюрн морского простора и далекого морского сердца продолжает жить лишь в неразделимом дуэте с маленькой дочкой, освящая все, что было с нами так далеко за горизонтом, и освещая все, что придет неминуемым завтра.
А сегодня...
А сегодня, в наши одинокие южноамериканские вечера, прижавшись крепко и сладостно к родной головушке, я тихонечко напеваю ей и себе бесхитростные детские песенки, и любимые губки старательно пытаются повторять вслед за мамой слова и звуки уже знакомых мелодий. От этого становится мягко, тепло, мило;
и всеобвалакивающее чувство страха: что дальше? – рассеивается, как полупрозрачный утренний туман на море: сначала клочками обнажая небесно-бирюзовую яркость, а затем неожиданно-броско открывая всю огромность еще дремлющего простора.
Храни, Боже, нас и вас!
Пройдет еще немного времени, и уже вдвоем с повзрослевшей дочкой мы споем тебе, старому другу, нашу песню; и тогда не я, а ты, сильный и мудрый Профессор, заплачешь от незнакомых тебе раньше умиления и восторга, что две маленьких женщины почти на самом краю земли помнят о твоем сердце, восхищаются им и берегут его в своих думах и песнях.
Мы все равно найдем тебя, Профессор!
Куда бы ты не уплыл, где бы тебя не забросил ветер странствий, воля и решение чужих людей, – однажды мы придем к тебе и скажем:
«Здравствуй, Профессор! Это мы!»
|
|