Опубликованный в журнале «Вологодская литература» № 7, 2009
роман Елены Колядиной «Цветочный крест» сразу же был причислен к
«неудобной литературе». Первые отзывы на эту книгу, появившиеся
после вручения автору премии «Русский Букер», заставили бы любого
читателя усомниться в необходимости чтения столь нелестно
отрекомендованного романа. В Интернете растиражирована рецензия
Василия Чапаера, упрекающего Колядину в отсутствии элементарных
исторических знаний, литературного мастерства, тяготении к «шуткам-
прибауткам «ниже пояса». «Цветочный крест» за довольно короткий
срок оброс множеством постоянных эпитетов: «порнографический»,
«антиклерикальный», «бездарный». Что же в этих характеристиках
правда, а что «от лукавого»?
Стоит признать, что первые страницы романа несколько озадачивают
читателя, не готового к предлагаемой автором литературной игре.
«Неудобные» слова, среди которых замысловатое «афедрон», уже
затасканное ревнителями нравственности, выглядит воплощённой
невинностью, маячат перед глазами, взирая с вызовом. Конечно, ведь
всё это было, всё это так знакомо тем, кто имеет представление о
книгах Сорокина или Пелевина. Чем ещё может удивить искушённого
читателя автор, столь обильно сдобривший текст своего романа
непечатными словами и выражениями? Подобные мысли возникают в
голове ровно до того момента, пока не проникаешься внутренней
органикой «Цветочного креста», вобравшего в себя фольклорные
традиции русского народа. Первая часть жизнеописания главной
героини романа Феодосии Строгоновой выдержана в стилистике
русских заветных сказок, проявляющейся в бойкости языка, игривости
содержания не только описываемых событий, но и вставных новелл,
рассказываемых повитухой Матрёной:
«Вернулся Боженька и взирает злосмрадную картину: творение Его
изгажено! А уж время у Господа подпирало, надо было дальше
творить. Ну, он взял, да и вывернул испоганенного человека. Все, что
было внутри, стало снаружи, а вся чертова блевотина, сца, кал да
харкотина оказались в утробе. И теперича у нас внутрях и кишки
говняные, и дух кислый, и желчь горькая, сиречь слюна дьявола… Все в
утробе. А у жен оказался еще в чреве дьявольский котел,
похотствующий на грех. У чад и отрочиц он еще не зело грешен. А как
входит отрочица в пору греха, так черти и растапливают сей котел.
Начнет у тебя, Феодосьюшка, жечь да печь в брюхе, начнутся ломота
да потуги, бросит тебя в жар и огонь, и потечет смола дьявольская.
Прямо из межножья польет! Дух у нея, как и полагается смоле
бесовской, злосмрадный, воня гнилая…»
Текст романа пестрит русскими пословицами и поговорками: «Жопа —
боярыня, что хочет, то и лопочет», « Бздёх не схватишь, в зад не
впятишь», «На воре и шапка горит». Автор активно использует
раёшный стих – древнейшую форму стиха со смежными рифмами,
используемый в народе для злободневной сатиры и весёлого
балагурства (« Зовут меня Истома, — с театральной приветливостью
прокричал тот же самый скоморох, ведущий действо словесами, — а
покажу вам, тотьмичи дорогие, чего не увидите дома!», «Да уж больно
ложка моя велика, зачерпнет, так до дна!», «Было бы охота, найдем
доброхота»). Связь с русской фольклорной традицией проявляется в
знании Еленой Калядиной народных суеверий, бытовых обрядов:
« - Метлой не бей, женихов отобьешь! — деловито подсказала
Матрена. — На вот лыко!
Василиса схватила связку лыковых лент и накинулась на Феодосью.
— Что ж ты с собой наделала?! Говори, подлая! — театральным голосом
вопила Василиса, охаживая дочь лыком.
— По жопе лупи-то, по жопе, — тишком подсказывала Матрена. —
Жопа не горшок — не разобьется.
Попались под руку лапти, досталось Феодосье и лаптями».
«— Роди сыну моему Путиле парня, а не девку, — приказала Василиса.
— И чтоб парень — кровь с молоком!
— Веретеном али прялкой до брюха не дотрагивайся, а только
кочедыком, молотом али другим мужеским инструментом, — принялась
наставлять Матрена. — Вот парень и будет в утробе расти».
Упрёкам в якобы в фривольности хотелось бы противопоставить слова
А.Н. Афанасьева: «Эротическое содержание заветных русских сказок,
не говоря ничего за или против нравственности русского народа,
указывает просто на ту сторону жизни, которая больше всего даёт
разгула юмору, сатире и иронии. Сказки наши передаются в том
безыскусственном виде, как они вышли из уст народа и записаны со
слов рассказчиков. Это-то и составляет их особенность: в них ничего
не тронуто, нет ни прикрас, ни прибавок». Подобного рода литература
есть у любого народа, достаточно вспомнить французские фаблио,
итальянскую новеллу.
Колядиной мастерски удалось передать своеобразие русской народной
речевой традиции, сказовую повествовательную манеру. Стоит ли
упрекать в этом автора? Скорее, наоборот, следует
похвалить за чуткий слух, позволивший передать яркий, сочный
колорит самобытной народной речи.
Смеховой элемент, столь явно связанный с русским скоморошеством,
передаёт мироощущение народной праздничности, стихийность,
естественность русской души. Как пишет в своей книге «Русские
скоморохи» А. А. Белкин: « очевидно, что праздник был одной из
существенных сторон жизни общества. Для культуры и искусства
народный праздник был благодатной почвой».
Весьма важен тот факт, что смеховой элемент соседствует с
житийными, трагическими мотивами, фантастикой. Героиня романа,
юродствующая Феодосия, пребывая в отшельничестве, сталкивается с
лешим, русалками и даже ухаживает за самой смертью. Эти картины
нарисованы писательницей как абсолютная реальность, не
вступающая в противоречие с тем, что действие романа происходит в
реальном историческом контексте ( время царствования Алексея
Михайловича). Эта особенность романа позволяет с лёгкостью
идентифицировать его жанр. Перед нами не что иное, как мениппея,
особый жанр, выделенный М. Бахтиным. Именно мениппея
характеризуется смешением серьёзного, смехового и фантастического
элементов. Очень важной особенностью этого жанра является и то,
что «в нём часто сочетается – мистико-религиозный элемент с крайним
и грубым (с нашей точки зрения) трущобным натурализмом» (Бахтин).
Приключения героя, ищущего правду, часто происходят в дороге, в
воровских притонах, тюрьмах, в эротических оргиях. Жаждущая
ответов Феодосия проходит почти все эти круги, совершая движение
от языческого эротизма к мученичеству, философскому пониманию
мира. «Муженеискусная» девица, не устоявшая перед первым же
чувственным соблазном, через моральное падение, юродство,
отшельничество движется к свободной мудрости, лишённой каких-либо
предрассудков. Следуя классификации М. Бахтина, назовём это
«оксюморонным сочетанием», также свойственным роману-мениппее.
Чрезвычайно интересен язык романа. Авторы многочисленных
рецензий не устают говорить о смешении в тексте устаревших форм и
лексем со словами и выражениями, свойственными современному
русскому языку. Данный отрывок хорошо иллюстрирует особенности
авторской повествовательной манеры:
«Жизнь до смерти протекала у Феодосьи, как и у отца Логгина, в
мучительном ожидании. Никто из официальных либо каких других лиц
к Феодосье в острог не приходил, не допрашивал с пытками (чего она
боялась), но и не информировал — что происходит за стенами острога?
Даже сторож, ни коим образом, не общался с Феодосьей. Поскольку
Феодосья не знала о том, что она волховала трупами вытравленных
младенцев, пила кровь убиенных новорожденных и прочих ужасах, о
которых сторож, наоборот, знал из речи отца Логгина, то причина его
отчуждения была непонятна заключенной. В конце концов, она
перестала обращаться к охраннику с вопросами, молча принимая миску
с едой. Впрочем, еду страж подавал не в руки Феодосьи, а быстро
открывал дверь, стремительно ставил варево на пол и, выскочив прочь,
подпирал дверь снаружи плечом, пока управлялся с засовом. Феодосье
оставалось только размышлять да изредка выглядывать в крошечное,
шириной в один венец бревен, окошечко, выходившее на частокол. В
то самое окошечко, в которое глядела она, но с другой стороны, на
Истому. Как же давно это было! Да и было ли? Если бы не спрятанная
на поясе хрустальная скляница, Феодосья разуверилась бы в том, что
это с ней нежился Истома, и она родила сына Агеюшку. То была
молодая счастливая девица. А на соломе в душном остроге лежала,
измученная бытием и верой отца Логгина, прожившая огромную
жизнь, равнодушная ко всему жена. Потом, на несколько дней, мысли
ее занялись Истомой. Касался он этих же стен и лежал на этой же
земле, и ел, должно быть, из этой же треснувшей миски! Воспоминания
о любимом подействовали на Феодосью благотворно, если так можно
было выразиться в ее положении. Она вновь, от бездействия и апатии,
вернулась к довольно деятельной жизни: принялась умываться, истово
молиться, готовиться к смерти, дабы принять ее подобающим образом,
и даже составлять книгу с рассказами о звездах, о цветах, о чудях и о
своем житие.
— Одна в остроге, но мне не грустно, ибо творю я книгу, — с
удивлением отметила Феодосья.
Как тысячи людей до нее и тысячи, что будут после нее, она открыла
для себя наслаждение творчеством, которому не помеха любые стены,
довольно куска черного хлеба и миски капусты, которое заставляет
время пролетать незамеченным, истицати сияющими открытиями,
обуреваться жаждой все новых творений, лететь воображением в
самые недосягаемые места и обстоятельства, трепетать от найденного
лепого слова, звука или мазка. Несомненно, что было сие творческое
вдохновение сниспослано Феодосье, как утешение перед концом ее
земных тягот».
Мы видим, например, как в один контекст попадают слова «сторож»,
«страж», «охранник», словосочетание «официальные лица» и
старославянизм «бытие». Можно ли объяснить этот факт простой
небрежностью, если до сих пор мы видели немало примеров авторского
тщания, дотошного отбора необходимых слов, речевых оборотов?
Думается, причина здесь иная. Умело сочетая современную и
устаревшую лексику, Колядина добивается удивительного эффекта:
появляется ощущение единства, связи времён. Автор находится не «в»,
не «сбоку», а над событиями, вне времени и пространства, показывая
тем самым единство мироздания. Для него нет понятий «до» и «после»,
он находится в едином пространстве бытия, не ограниченного
никакими условными рамками. По этой причине становится совершенно
неважным, что формы аориста в 17 веке были уже не в ходу, а деньги
не именовались кунами. Пространство мениппеи – особый мир, здесь
всё оправдывается авторской мыслью, авторским замыслом, внутренней
логикой. Несомненно, такая форма естественна для нашего времени,
часто абсурдного, живущего мнимымыми целями и идеалами,
маскарадного. Не есть ли это попытка обретения душевной гармонии,
целостности и истинности?
|
|