ЭТЮДЫ
Это был воистину бесценный подарок щедрой судьбы. Три с лишним недели в маленькой уютной мансарде под крышей столетнего семиэтажного дома почти в центре древней европейской столицы. Из окна, прорубленного в покатой черепичной крыше, можно было видеть крыши и стены соседних домов, а где-то внизу текли узкие извилистые улицы, струился поток машин и велосипедистов…
В ненастные дни капли дождя весело и упорно били в окно, утомленно стекали по стеклу, неожиданно замирали посреди окна на невидимом глазу препятствии и обрушивались вниз извилистыми ручейками. По желобу прямо под окном журчала вода, и было так хорошо сидеть с ногами на подоконнике, курить английский трубочный табак, дымок от которого стлался ароматными слоями по комнате, прихлебывать терпкий херес и грызть миндаль. Настольная лампа мягко освещала ближний угол. На тумбочке булькала кофеварка, распространяя такой приятный, особенно в непогоду, запах.
Удивительный коктейль, составленный из табака, хереса, кофе и дождя, очищал разум от повседневных проблем, уносил мысли ввысь и вдаль. Детально прописанные картины реальной жизни уступали место импрессионистическим этюдам - крупным и, на первый взгляд, бессистемным мазкам… Факты истории, тщательно упрятанные в хронологическое ложе и биографические, четкие рамки, теряли свою однозначность, прятались под покровом полупрозрачной романтики... Мифология, мистичность которой давно уже убита излишней конкретикой, отступала под напором пугающе неопределенных, странных теней…
Все когда-либо увиденное, услышанное и прочитанное рисовалось в туманной дымке. Память заполняли размытые образы…
Песня
Это была очень печальная песня.
Может быть, самая печальная их тех, что когда-либо звучали под яркими южными звездами, вот уже миллионы лет равнодушно созерцающими по ночам раскинувшуюся на сотни миль Великую Пустыню.
Она была столь же печальна, сколь печален вид ночных песков.
Это была очень странная песня.
Может быть, самая странная из тех, что когда-либо касались человеческого уха.
Она была столь же странной, сколь странной была группа людей, сидящих вокруг тлеющего костра среди безбрежного песка.
…старик, запрокинувший голову к мерцающими звездам, с закрытыми глазами выпевающий Песню навстречу встающей из-за барханов полной луне, старуха, из-под закрытых век которой текли по морщинистым щекам светлые старческие слезы, и молодая пара – мужчина и женщина с изысканно точеными чертами смуглых лиц – признак чистой расы, не встречающийся уже давно у современных людей. Мужчина сосредоточено смотрел на огонь, словно искал тайный смысл в пляске язычков пламени угасающего костра, а женщина, склонив голову, качала на руках ребенка в такт звучащей в полном безмолвии Песне…
Это была очень красивая песня.
Может быть, самая красивая из тех, что плыли когда-либо над этой опустошенной землей.
Она была столь же красива, сколь красива ночная Пустыня, посеребренная лунным светом.
Это была очень древняя песня.
Может быть, самая древняя из тех, что хранили пески Пустыни.
Она была столь же древней, сколь древней была кровь, текшая когда-то в жилах старика-певца и благоговейно внимающих ему людей.
Они были все мертвы. Совсем мертвы. Он были мертвы уже многие сотни, а, может быть, тысячи лет. А Песня звучала лунными, безоблачными ночами, вплеталась в тихий, еле различимый шепот ручейков песка, струящихся при полном безветрии по Пустыне.
Это была очень мертвая песня.
Может быть, самая мертвая из тех, что когда-либо…
Дождь
Больше всего на свете он любил осенний моросящий дождь. Именно осенний и моросящий. Не майский, грозовой ливень, не июльский грибной, веселый дождик, а осенний моросящий, нудный, затяжной дождь.
Может быть, это чувство пришло к нему еще в детстве, когда осенними послеобеденными часами так хорошо и уютно было притулиться у залитого дождем окна и читать в сгущающихся сумерках приключенческие романы о мореплавателях, индейцах и ковбоях, дожидаясь возвращения мамы с работы. А потом, лежа в теплой постельке, мечтать о будущих приключениях и подвигах во имя Любви и Дружбы, прислушиваясь к шепоту дождя за окном, убаюкивающему, нежному шепоту, навевающему такие сладкие сны…
Итак, больше всего на свете он любил осенний моросящий дождь.
Детство давно уже ушло в область смутных воспоминаний. Взрослая жизнь давно уже подкорректировала те смешные и наивные мечты о подвигах во имя тех смешных и наивных чувств. Единственно, что сбылось из детских мечтаний – ему пришлось объехать весь мир. Ну, то есть почти весь. По странной прихоти судьбы он побывал практически во всех тропических странах, а в некоторых ему пришлось и прожить довольно длительное время. Прожить довольно длительное время под вечно веселым солнцем, среди неувядающей, буйной зелени, в этих поистине райских уголках.
А больше всего на свете он любил осенний моросящий дождь.
И вот, на исходе своей жизни, проведенной, большей частью, в мечтах об осеннем моросящем дожде, опустошенный физически и морально он поселился в далеком северном приморском крае. Крае, что был благословлен вечной осенью. Он знал, что нашел свой последний приют на этой земле. Здесь, где свинцовое небо низко нависает над темными, мрачными торфяниками, а между медленно плывущими тучами и плоской пустошью нет ничего. Ничего кроме дождя. Ночами он лежал на чердаке старого дома, сложенного из огромных, плохо отесанных камней, Бог знает, когда и кем, и слушал печальный шорох капель по крыше. Слушал, вспоминал и плакал. Плакал осенним моросящим, таким светлым дождем. Днем он, надев высокие сапоги и непромокаемый плащ, уходил на болота и подолгу стоял, запрокинув лицо под нежные, прохладные струи. Дождь проникал в его мысли, вливался в его плоть. Дождь был его последней отрадой, его счастьем, его благословением…
И однажды прекрасным ненастным утром, оставив на столе недопитую чашку кофе, в пепельнице недокуренную сигарету, а в кресле обмякшее, больше ненужное тело, он навсегда ушел в дождь…
Потому что больше всего на свете он любил осенний моросящий дождь.
Байкер
Он был рожден, чтобы мчаться на мотоцикле…
…невысокий, щуплый двадцатилетний парень с бледным, невыразительным лицом, длинными, всегда плохо промытыми волосами и сонным, даже каким-то туповатым взглядом водянистых глаз…
Но когда посреди байкерской тусовки он садился на свой старенький «Харлей», его глаза мгновенно оживали. Оживали внутренней отрешенностью. На лицо ложилась печать одухотворенности, свойственная высоко творческим натурам, и, когда мотоцикл уносил его в бешеном рок-н-ролльном ритме по его любимому шоссе прямо к горизонту, такая первобытная, дикая и красивая сила вспарывала пространство, что отвязные байкеры с татуировками на мускулистых руках невольно замолкали, провожая взглядом уносившийся вдаль «Харлей», а байкерские девки восторженно визжали вслед и были в эту минуту готовы для него на все.
…но он был рожден, чтобы мчаться на мотоцикле…
Он всегда уезжал и возвращался один. А потом всю ночь, угловато согнувшись, сидел в байкерском пабе над стаканом с соком – ему нельзя было пить даже пиво по причине больного желудка, сидел, изредка обводя ничего не выражающими глазами творящееся кругом веселье, и абсолютно никому не был интересен.
В тот день на 87-м километре его любимое шоссе неожиданно встало дыбом перед передним колесом, завертелось и страшно ударило его плашмя одновременно в лицо и грудь.
А через три дня байкеры разъезжались с местного небольшого кладбища, оставив на могиле гору полевых цветов и его знаменитый черный шлем с профилем серебристого воющего волка, который он так ни разу и не надел.
А еще через три дня посреди ночи в старом покосившемся сарае осиротевший «Харлей», небрежно прислоненный к стене, вдруг дико взвыл заработавшим мотором и, стреляя выхлопной трубой, рванулся с места, врезался в плотно закрытую дверь и мертво завалился набок, ломая в падении руль и спицы.
…летит лунными ночами в нескольких метрах над шоссе черная тень парня на мотоцикле. Треплет ветер длинные волосы и бахрому на косухе. И обгоняемые им байкеры нестройным воплем приветствуют последнего рыцаря дороги, пришпоривают свои ревущие машины, и уходит призрак вперед и вверх и тает в ночном черном небе…
Он был рожден, чтобы мчаться на мотоцикле. Он умер, чтобы мчаться на мотоцикле.
Зверобой
Палуба шхуны, заваленная по самый планшир тюленьими шкурами, была скользкой от крови и жира.
Три дня назад после почти двухнедельной болтанки в штормовом море они подошли к казавшемуся бесконечным ледяному полю, насколько хватало глаз усеянному тюленями. Такого фарта не помнили даже бывалые зверобои.
Команда работала на износ. Двенадцать часов на льду, кружка спирта с куском солонины, два часа полуобморочного сна - и снова на лед.
Глупые животные даже не пытались уйти от охотников. Смотрели на приближающихся людей доверчивыми, круглыми глазами.
Удар колотушкой по переносице - и проспиртованный, просоленный морем и кровью зверобой, давно уже равнодушный к своей и чужой боли, свежевал оглушенного, но еще живого тюленя, оставляя тут же на льду трепещущую ободранную тушу.
Бельки блеяли почти по-человечески: «Ма-а-а-м, ма-а-а-м». Их вырубали просто ударом сапога.
Под вечер третьего дня промысла он добыл своего двухсотого тюленя. Это обещало, по меньшей мере, полтора месяца беспробудного пьянства в портовых кабаках и целую кучу веселых девок.
А когда-то давным-давно, не в этой жизни маленький мальчик в аккуратной матроске, захлебываясь слезами,
…мама, мамочка! … собаченьке больно! …
прижимал к груди повизгивающего, лижущего ему руки и лицо щенка, задняя лапка которого была переломлена колесом тяжелой телеги ломового извозчика…
Ночь
...Ночь. Бархатное, глубокое небо. Звезды. Серебристая, идеально круглая луна…
…Черные эластичные джинсы, обтягивающие узкие, изящные бедра. Длинные, стройные ноги. Черная водолазка, плотно облегающая плоский, мускулистый живот и высокую, упругую грудь с торчащими холмиками сосков...
…Круглые глаза с вертикальными, узкими зрачками. Мягкие кошачьи лапы. Острые мохнатые ушки, топорщащиеся среди мелированных прядей модной стрижки…
…Ночь. Неон. Ярко освещенный рекламными щитами и витринами магазинов проспект. Накрашенные, длинноногие девочки у входа в кафе. Непрерывный поток красных стоп-сигналов по восьмиполосной трассе. Навстречу непрерывный поток мертвенных, галогеновых фар…
…Чернильная темнота прилегающих кривых переулков. Черный изящный силуэт, скользнувший в глубине подворотни…
…Ночь. Пруд, ломающий в зыбкой, грязной воде отблески редких фонарей. Плохо освещенная аллея, прикрытая шатром смыкающихся ветвей…
…Затихающий шум мотора отъехавшего такси. Нетвердые, торопливые шаги. Далеко слышимый в ночной тишине стук каблуков лакированных туфель. Тень, мелькнувшая среди серебрящихся в лунном свете тополей...
…Ночь. Двор-колодец, стиснутый близко стоящими домами. Свет в окне третьего этажа…
…Звон связки ключей. Неуловимое движение в темноте. Сдавленный вскрик. Горловое бульканье...
…Ночь. Струйки теплой, пряной крови, нежно ласкающие подбородок…
Кошка
Я не видел ничего более необъяснимого, и потому не знаю ничего более пугающего, чем поведение самой обычной домашней кошки…
Вот самым обычным солнечным утром вы возитесь со своей любимицей на самом обычном ковре в самой обычной комнате самой обычной городской квартиры. Молодая кошка всегда с готовностью и благодарностью откликнется на предлагаемую ей игру…
Вот она, присев на задние лапы, сучит в воздухе передними, пытаясь мягко ухватить ускользающую ладонь. Вот она, завалившись на спину, всеми четырьмя лапами, норовит поймать прыгающий перед ней на резинке бантик…
Все дело в том, что посреди самой веселой и самой обычной игры неизбежно, я подчеркиваю, неизбежно, рано или поздно ваша кошка вдруг замрет, прильнет к полу, слегка пригнув голову, выжидательно выгнет спину, уставит вверх ершик хвоста, и вопрет напряженный взгляд в пустое пространство…
Ради Бога, не спугните ее в этот момент. Замрите вместе с ней и постарайтесь поймать движение ее глаз. Так вот, ее глаза движутся из угла в угол комнаты, настороженно провожая взглядом кого-то или что-то, проплывающее перед ней в этом самом обычном, прозрачном, заполненном солнечным светом воздухе. Секунда, другая – и перед вами опять беззаботное, игривое создание…
Что же произошло в комнате в эти несколько мгновений? Кто или что заставило ее так насторожиться? Понимаете, именно насторожиться, а не испугаться. Кого или что, незримое для нас, различает ее изощренное зрение? Впрочем, не важно. Важно, что она видит это…
…Я читал где-то, как в фермерский дом в Техасе заползла огромная гремучая змея. Полностью игнорируя очевидную угрозу, исходящую от подступающих к ней людей, вооруженных кто палкой, кто кочергой, кто шваброй, змея, иступлено шипя, стала бросаться на стоящее в углу комнаты пустое кресло…
Без названия
Клянусь блаженной памятью невинных салемских дев, я ненавидел ее всю жизнь.
Я ненавидел ее в детстве, когда жаркими летними днями в зеленом плаще мальчишеских фантазий с палкой наперевес крался пожелтевшими страницами любимых зачитанных книг вверх по течению Мохаука, воображая себя великим краснокожим воином. Когда таинственная и кровавая тропа войны вела меня сквозь дебри и чащи к берегам легендарного Онтарио. Я старательно выпячивал вперед нижнюю челюсть, мужественный, хладнокровный, суровый воин, и …
…слышал приглушенный, сдавленный смех, что бросал меня назад в тело белобрысого, взъерошенного мальчишки, такого смешного и нелепого со своей глупой палкой в руках. Конечно, это была она – в розовом плаще ревы и ябеды скакала на одной ножке с высунутом языком в туманных предгорьях Аппалачей, стараясь держаться, на всякий случай, подальше.
Я ненавидел ее в школе, когда после уроков в голубом плаще юношеских грез уходил бродить среди любимых холмов и гор северной Шотландии. Где-то внизу, глубоко под ногами стлались узкие озера, зажатые в скалистые расселины, торчали тут и там старые замки, навевая тихие мечты о прекрасных, утонченных дамах, служить которым было величайшим счастьем. И опять нижняя челюсть - вперед, и правая рука - к левому бедру, к воображаемой шпаге, и …
…глумливое хихиканье за спиной, и опять нестерпимый стыд за то, что она в который уже раз поймала меня в том самом положении, что столь сладостно для самого мечтателя и столь комично и смехотворно для стороннего наблюдателя. В желтом плаще задаваки и воображалы она проходила мимо, задрав короткий нос в самые облака.
Я ненавидел ее в университете, когда в лиловом плаще творческого одиночества углублялся в дебри теории, начиная в какой-то момент уже вслух дискутировать с воображаемыми оппонентами, жестикулирую, по нескольку раз повторяя особенно удачные аргументы, и …
…слышал за спиной знакомое фырканье и видел в щели между полуприкрытой дверью и притолокой блестящий, смеющийся глаз. Везде и всюду, стоило мне только остаться одному, задуматься или замечтаться, где-то рядом уже мелькали полы ее алого плаща вечной насмешки.
Клянусь блаженной памятью невинных салемских дев, это было невыносимо.
Даже окончание курса не принесло мне долгожданного освобождения. Нас двоих распределили в один город. Вернее, распределили меня. Ей, как отличнице, был предоставлен выбор, но, естественно, она выбрала то самое место, куда уже отправился я. Отказалась от престижного столичного распределения только для того, чтобы иметь возможность всласть изводить меня. Клянусь блаженной памятью невинных салемских дев, ничего другого от нее нельзя было ожидать.
Помню, что работа на новом месте у меня сразу же не заладилась, и мой салатовый плащ будущих успехов и грядущих перспектив зачастую неделями висел невостребованным в старой кладовой. У нее как всегда все шло более, чем успешно.
В тот осенний вечер я бродил по залитому дождем городу, развлекаясь тем, что выворачивал зонтики редких прохожих развевающимися крыльями своего черного плаща грусти и одиночества. Поверьте, тогда у меня были веские причины носить это одеяние практически постоянно.
Я завернул за угол, и в глаза мне полыхнула броская и яркая салатовость ее новенького, аккуратного плаща. С радостным изумлением, мгновенно впитав взглядом мой потерянный вид и черный заплатанный плащ, она откинула с лица капюшон и, запрокинув назад голову, издевательски захохотала мне в лицо. О, блаженной памяти невинные салемские девы! Что это был за смех! От этого хохота лопнули два окна в третьем этаже соседнего здания, и в воздух сразу же ввинтились испуганные крики жильцов и случайных прохожих.
Ее длинные, ухоженные, слегка подвитые волосы пропитывались дождем и смехом, расплетались и уже застилали полнеба. В тот момент я был готов убить эту несносную, вредную дрянь…
Блеснула молния, пробив сверху вниз пространство ночного неба, загорелась электрическими разрядами в ее перепутанных волосах, осветила на мгновенье ее лицо голубоватым, неземным светом. Выхватила коварно из темноты на какие-то доли мгновенья ее глаза, вдруг пронзившие меня испуганным, чего-то ожидающим, на что-то надеющимся взглядом. А последовавший удар грома расколол вдребезги многолетнее дьявольское наваждение и со страшным грохотом обрушил осколки столько лет застилавшего мои глаза марева в бездонную пропасть небытия и забвения...
Я бросился к ней, разбив по пути правым коленом уличный фонарь и распугав небольшую толпу, жмущуюся под козырек автобусной остановки. Я бросился к ней, и мои ладони приняли ее мокрые от дождя щеки, ее милое, любимое лицо…
…неловко ткнувшись лбом в мой подбородок, еще хриплым от недавнего хохота, срывающимся шепотом она произнесла: «Клянусь блаженной памятью невинных салемских дев, сама я бы никогда не решилась бы сказать об этом…»
Взявшись за руки, мы кружились в струях дождя, поднимаясь все выше и выше. Пробив низкие грозовые тучи, мы кружились вдвоем в темном, загадочном, покрытом россыпью звезд небе, и развевающиеся крылья пурпурных плащей нашей невиданной и такой обычной любви уже полностью застилали восточную часть горизонта…
Исцеление
Вот уже две недели я свободен от той изматывающей меня в течение последних нескольких лет боли. Если можно привыкнуть к постоянным физическим страданиям, то я к ним привык. Непонятный недуг, вызывающий лишь глубокомысленное покачивание голов умудренных опытом лекарей, точил меня изнутри, убивал всякое желание жить, калечил мои мыслительные способности, концентрируя работу мозга только на ощущение боли, размазанной по всему телу. В считанные годы я превратился в дряхлого старика, для которого было подвигом самостоятельно подняться с постели и подойти к окну вдохнуть свежий ветерок, треплющий занавески запахом трав с ближайших полей. Бессонными ночами сквозь прижмуренные веки я ловил боязливо-жалостливый взгляд немолодой, доброй сиделки. Взгляд, что лучше любого светила медицинской науки диагностировал мой стремительный полет к смерти.
Ужаснее всего было то, что физическое заболевание полностью убивало мои мысли, так любившие бродить по лабиринтам вечных вопросов бытия, мою память, привыкшую толкаться среди неисчислимой людской толпы, выплескивающейся со страниц исторических фолиантов в мой уютный кабинет. Убивало мою бессмертную душу, стремящуюся парить в неведомых далях и высях.
Так вот! Две недели назад произошло чудесное исцеление. Боль ушла практически мгновенно. Боясь осознать происходящее, я какое-то время лежал неподвижно, прислушиваясь к давно забытому ощущению внутреннего покоя. Я чувствовал себя как человек, мгновенно освобожденный от давившей его в течение долгого времени тяжести. Это было что-то сродни полету или, скорее, парению.
Через какое-то время я рискнул подняться с постели. Перевернулся с привычной опаской на левый бок, чтобы свесить сначала правую, а потом левую ногу. Обычно эта простая процедура требовала напряжения почти всех оставшихся у меня после длительной болезни сил. Сейчас же тело легко и услужливо повиновалось любым моим движениям. Для начала я прошелся по комнате, бывшей столько лет моей тюрьмой, наслаждаясь такой обыденной для здорового человека способностью двигаться без посторонней помощи. Тело, ноги, руки были сильны и невесомы. О Боже, что это было за наслаждение. Я вышел в холл и с легкостью взлетел по лестнице на второй этаж, в мой любимый кабинет. Такую легкость в движениях, такое неповторимое желание двигаться, двигаться быстро и играючи, помню, я испытывал лишь в годы далекой юности, когда усиленно занимался спортом.
Итак, уже две недели, как я свободен от своего недуга. Странно, но это чудесное исцеление коснулось не только моего физического состояния. Никогда еще я не мыслил с такой охотой и с такой эффективностью. Мой разум шутя расправляется с любыми логическими головоломками. Мне удается с ходу разрешить самые неразрешимые и каверзные вопросы мироздания, а мелкие проблемы бытия, высасывавшие всю жизнь мою нервную энергию, отходят куда-то вдаль, кажутся незначительными и не стоящими внимания. Единственное, что меня несколько гнетет, так это появившееся внезапно, одновременно с исцелением полное равнодушие к реальной жизни за стенами моего дома и даже к моим близким, которых, помню, я нежно любил, которые так беспокоились обо мне, так терпеливо ухаживали за мной в период моей болезни. У меня даже ни разу не появилось желание встретиться с ними и известить о моем исцелении.
Но зато, вот уже две недели, как мой разум вмещает в себя огромные, не поддающиеся никакой оценке пласты информации. В мыслях своих я свободно перемещаюсь во времени и пространстве, перемещаюсь с такой же легкость, с какой мое тело перемещается по дому. Тайны Вселенной, тайны происхождения жизни перестали существовать, перешли в твердое, спокойное Знание…
В последние дни у меня появилось странное хобби. Ближе к ночи я выхожу погулять в дальний угол местного небольшого кладбища, где мои добрые друзья и родственники с неведомой для меня целью воткнули в холм свежевзрытой земли большой деревянный крест, написав на нем зачем-то мое имя и проставив две даты, разделенные непонятной черточкой.
Рок-н-ролл
...но уже опрокинута обычная двойная порция аперитива за счет заведения и отодвинута в сторону пустая рюмка, сунута небрежно недокуренная сигарета в пепельницу. И пробежались пальцы, разминаясь, по белым зубам и черным щербинам оскаленного фоно, дали серебристо-голубоватую трель…
...и выплеснули струны баса в густой табачный дым задрожавший внутри живота иссиня-черный аккорд...
...и ловко подхвачены кувыркнувшиеся в воздухе палочки, ударили в натянутую кожу, рассыпались карминным грохотом...
...и уже откинуты нетерпеливым жестом с лица длинные волосы, и низкий хрипловатый голос неторопливо, для пробы выдал первую фразу, и, срываясь в верещащий бледно-желтый фальцет, зажег,
...рок-н-ролл...
перевернул в бешеном ритме, скользнувшем по телу сладкой нервной дрожью, пространство полутемного маленького бара, вспорол прокуренный воздух.
…взлетают натужно тяжелые самолеты,
…рокочущим соло бас-гитары…
уходят в безучастное прозрачное небо.
…ложатся в сумасшедшем вираже набок мотоциклы, пронизывают секунды и мили
…истеричным глиссандо клавишных...
приземистые болиды, стелют
...рок-н-ролл...
по извилистой трассе...
…рвет крепкий, тугой ветер
...рок-н-ролл...
волосы, затыкает гортань, парализуя дыхание.
Вспучивает упругие паруса яхт, и летят к горизонту, уже не касаясь воды,
…в ритме ударных сто двадцать в минуту…
невесомые глиссеры...
…это рок-н-ролл…
Фиалки
Спасибо, мсье. Если только полстаканчика. Вот до сюда, где мой палец, мсье…
Чудесное местечко, не правда ли? Деревянная эстрада над прудом, столики под тентами… Я хожу сюда уже сорок два года. Каждую весну, мсье. Помню, лишь в 1972 году пропустил – четыре недели лежал с пневмонией. И вы знаете, мсье, за эти годы здесь практически ничего не изменилось. Лишь вон там построили новые дома, но я всегда сажусь к ним спиной, смотрю на пруд, лебедей, лилии, камыш… Все совсем как тогда - той весной шестидесятого второго…
В этом году хорошая весна, мсье. Да, и погода, конечно… Удивительное тепло стоит… Я даже по ночам отставляю окно открытым. Но самое главное, мсье, понимаете, за всю эту весну на пруду ни разу не появились фиалки… Такого еще никогда не бывало. Хе-хе-хе! Да они могут взяться откуда угодно. Вы просто не знаете какие это коварные цветы…
…Ей в этом году исполнилось пятьдесят восемь – три дня назад мы отметили ее день рождения. А она, вы не поверите, ну совсем не изменилась с тех пор, как мы с ней здесь на этой эстраде отмечали ее шестнадцатилетие. Я имею в виду внешне, конечно. Понимаете, мсье… Это поразительно, но она совсем не постарела. Только глаза стали еще печальнее… Но, главное, она, похоже, наконец-то простила меня. Она ничего не говорит, только смотрит – знаете, мсье, она как-то странно смотрит – взгляд, глаза, черты лица (того самого молодого, любимого лица) слегка колеблются, будто глядишь сквозь воду, но в остальном… Как будто бы и не было этих сорока двух лет. Нет, я определенно чувствую, что она простила меня – иначе почему же на пруду нет фиалок…
Если позволите, мсье. Ага, полстаканчика…
…Они, этот небольшой букетик был приколот тогда в шестьдесят втором к левому лацкану ее белого весеннего платья… Это было красиво, а ей было шестнадцать… Я был немногим старше. Старше годами, конечно. А сердцем я был просто избалованный противный ребенок.
Мы с ней сидели вон там – за тем столиком, за которым сейчас гогочут трое американцев. Она что-то говорила. Очень быстро – сначала требовательно, потом просительно. Отстегнула букетик фиалок и нервно теребила его в руках… Мне бы вспомнить сейчас, мсье, что она тогда говорила. Все как в тумане… Помню ее голос, интонации – но смысл сказанного, мсье, смысл… Не помню, ничего не помню…
Да надо сказать я ее тогда и не особенно слушал. Сидел, вращал пальцами высокую ножку фужера с пурпурным вином. Думал о чем-то… Да что лукавить, мсье. Думал я о том, как сегодняшним вечером, как обычно, мы с Жераром (подонок, мсье, грязная свинья. Десять лет назад умер от СПИДа) завалимся в веселое заведение мадам Коко…
Спасибо, мсье. Ваше здоровье…
Помню лишь, что в какой-то момент меня вдруг оглушила тишина. Тугая, вязкая тишина, мсье… Все смолкло – ее голос, голоса за соседними столиками, пение птиц, шуршание камыша… Все… Остались только глаза. Очень печальные… Она, видимо, задала какой-то вопрос. Мне бы сейчас вспомнить что она спросила… А она ждала ответа…
Я, мсье, зачем-то зевнул тогда. Нет, очень вежливо зевнул. Так чуть-чуть отвернувшись, с красивой небрежностью прикрыв рот рукой…
…Она очень медленно шла к краю эстрады. Вон туда, в тот угол, что навис над водой. Она шла очень медленно, белая и красивая, медленно роняя правую руку с зажатым в кулачке букетиком фиалок. А я уже тогда все понял, мсье. Все… Кричал ей в спину. Громко… И очень медленно кричал.
Вы знаете, мсье, как медленно можно тянуть на себя скатерть… Тянуть и смотреть как медленно льется на брюки струйка пурпурного вина из медленно опрокидывающегося фужера…
Вы представить себе не можете, мсье, как это страшно, когда по воде плывет растрепанный букет фиалок. Эти фиалки, они хуже любого сорняка. Они тогда мгновенно покрыли весь пруд, заполонили камыши… Вся эстрада была в фиалках. Они застлали мне глаза, заткнули гортань… Помню потом несколько дней я отдирал эти несносные цветы со своего пиджака… А запах, мсье… Запах… Он преследует меня уже сорок два года. Все, все вокруг пропахло фиалками…
Тогда, конечно, было дознание в комиссариате. Абсолютно чистое дело – самоубийство на глазах двух десятков свидетелей. Потом похороны… Так красиво и трогательно… Народу почти никого – она, мсье, была полная сирота… Так, две-три подруги… Помню еще – оркестр так задушевно играл… Но, главное, мсье… Нагнитесь чуть-чуть поближе… Скажу вам, мсье, по большому секрету… Об этом никто не знает и даже никто не догадывается… Главное, мсье, они все сделали как полагается – протоколы, бумаги, освидетельствование, даже памятник за счет муниципалитета через месяц поставили - но про нее-то они забыли… Оставили здесь… Прямо под эстрадой…
Все эти годы по весне она разбрасывает на пруду фиалки. А в этом году – нет… Как вы думаете, мсье? Может быть, она и вправду простила меня, мсье, а, может быть, она просто умерла? Или уехала куда… У нее были какие-то родственники в Марселе… Надо будет порыться в старых записных книжках - я когда-то записывал их адрес – да черкнуть ей открытку… Но все равно… Ведь эти фиал…
Господи! Извините, мсье. О чем это я… Это все ваше вино, мсье. Мне ведь нельзя… Нисколько нельзя…
РЕГИСТРАТОР
Эту тетрадь я купил несколько лет назад на букинистическом развале в небольшом южногерманском городе, польстившись на красивый кожаный переплет. Много страниц в начале и середине тетради вырвано. На оставшихся хорошо различимы записи, сделанные по-немецки каллиграфически четким почерком темными, практически не выцветшими чернилами. В конце тетради – несколько пустых, нетронутых страниц.
Не так давно я отсканировал содержимое тетради и загрузил файл в электронный переводчик. Привожу сделанный перевод под совершенно условным названием без каких либо серьезных изменений за исключением некоторой стилистической правки.
С.М.
PS. В тексте нигде не проставлен год, но, судя по клейму писчебумажного магазина на задней обложке тетради, записи сделаны не ранее 1879 г.
…вручил мне диплом в толстой, с тиснением кожаной папке и прекрасные карманные часы на толстенькой серебряной цепочке. Признаюсь, что внимание столь значительного лица к моей ничтожной персоне тронуло меня до слез. А сколько хороших слов и пожеланий было сказано в мой адрес моими добрыми сослуживцами. Я был так растроган, что по пути домой даже выпил два пива (что случается со мной нечасто) в пивной папаши Шмультке.
24 октября
После вчерашнего торжества я как-то по-новому отношусь к той работе, что выполняю бессменно в нашей Ратуше вот уже пятьдесят (да-да, уже пятьдесят) лет. Кто я такой – мелкий чиновник, регистрирующий в толстых книгах смерть наших добрых сограждан. Но усердие, трудолюбие и исполнительность никогда не остаются незамеченными.
Да, пятьдесят лет назад я безусым шестнадцатилетним мальчишкой встал за эту старую, закапанную чернилами конторку и сделал свою первую запись в регистрационной книге. Зарегистрировал по всей форме (имя умершего, дата смерти, имя доктора, засвидетельствовавшего смерть, номер и дата свидетельства, подпись) смерть моего доброго предшественника – почтенного господина Кольтоффа, да пребудет на нем благословение Господне. Интересно было бы найти эту запись. Да где там! За протекшее время я исписал несколько томов. А сколько всего регистрационных книг хранится в подвалах нашей Ратуши! Систематизированная регистрация рождений, браков и смертей ведется в нашем городке уже несколько сотен лет. Порыться в этих книгах – вся история края перед вами. А кто, спрошу вас, сохранил, не растерял, аккуратнейшим образом записал все эти вещи. Поколения и поколения регистраторов. Так что получается, работа-то наша, ох, какая нужная и важная.
Принесли документы на доброго господина Шульца, скончавшегося, мир его праху, сегодня ночью. Займемся делом…
5 ноября
Вот и пришла к нам осенняя непогода. Неделю уже льют нескончаемые дожди пополам со снегом. Холодно и пасмурно. Я не люблю осени. В последние годы к осеннему ревматизму у меня прибавилось странное осеннее состояние духа. Быстро сменяющие друг друга состояния возбуждения и подавленности. Постоянные, тяжелые мысли. В это время года я очень плохо сплю, а если засыпаю, то мой разум переполняется необычными, яркими и гнетущими сновидениями, вспомнить которые по пробуждении я не в силах. Хожу весь день как в воду опущенный. Помню, что снилось что-то нехорошее, но что?...
А вчера на закате дня я видел в небе…
Далее вырвано несколько страниц – С.М.
…не хочу верить, хотя он и дипломированный медик. Скорее бы зима! С приходом зимы это всегда кончается…
13 ноября
Уже несколько дней меня постоянно, днем и ночью мучает одна и та же мысль. Мысль такая. Ведь вот уже в течение нескольких столетий смерть людей в нашем городке неизбежно, без единого исключения за все прошедшее время сопровождается записью в регистрационной книге. «Смерть-запись», «смерть-запись». Я читал в каком-то философическом трактате, что подобная штука называется «устойчивой связью», а формирование устойчивой прямой связи вызывает формирование устойчивой обратной связи. На этом и основано первобытное и средневековое ведовство.
Так что же получается - «запись-смерть»?
Далее вырвано несколько страниц – С.М.
…и не дает покоя. Сделал запись в книге регистраций – и нет человека!
Господи! Что за бред! Не говоря уже о том, что это было бы грубейшим нарушением моих прямых обязанностей, предательством дела поколений регистраторов, скрупулезнейшим образом фиксировавших в течение столетий смерть сограждан, это не поддающееся никакому прощению преступление перед Господом нашим Иисусом.
Того же дня
Так и тянет проверить. Нет, нет! Гнать, гнать богопротивные бредни.
Того же дня
Чего проще! Что для этого нужно. Имя человека, имя лечащего его доктора, который, скорее всего, и подпишет свидетельство о смерти, и правдоподобный номер свидетельства.
Того же дня
Спаси и сохрани меня, Господи, от дьявольского искушения!
21 ноября
Господин Мюллер очень плох. Доктор Шляппенбаум считает, что счет пошел на дни. Хм! Есть человек, есть доктор. Просто для интереса посмотрим в регистрационной книге последнее свидетельство о смерти, выписанное доктором Шляппенбаумом.
Того же дня
Последнее свидетельство за подписью доктора Шляппенбаума имеет номер Ш1187-38. Следовательно, следующее свидетельство пройдет за номером Ш1187-39. По сути дела, запись в регистрационной книге готова. Остается проставить дату. Чем я рискую? В конце концов, вырву потом страницу и перепишу предыдущие записи.
Того же дня
Попробовать или не пробовать? Страшно!
23 ноября
Сегодня, заканчивая свой трудовой день, я как обычно протер насухо перья, слил чернила из чернильницы в бутылочку, сложил регистрационную книгу и писчие принадлежности в конторку, кою и запер на ключ. Надел пальто, надвинул галоши и, взяв зонтик, уже двинулся к двери, как что-то, против чего у меня не хватило сил бороться, заставило меня чуть ли не бегом вернуться, судорожно отрыть конторку и торопливо и воровато, уже не владея собой, зарегистрировать завтрашним числом смерть господина Мюллера.
Того же дня
Господи! Что я наделал!
24 ноября
Сегодня в четыре часа утра скончался господин Мюллер. В два часа дня начальник нашего отделения положил мне на конторку свидетельство о смерти, подписанное добрым доктором Шляппенбаумом, и, задержавшись на несколько мгновений, как-то слишком внимательно посмотрел на меня. У меня хватило сил неторопливо открыть регистрационную книгу, обмакнуть перо в чернила и, слегка прикрывши страницу левой рукой, для вида повозить правой, не касаясь пером бумаги. Соответствующая запись-то была сделана еще вчера!
Далее оторван нижний правый угол страницы – С.М.
Боже! Боже мой! Что же это такое! Чудовищное совпадение или
непостижимую человеческим разумом обратную связь, которая
слишком уж просто – «запись-смерть». Не может быть, чтобы
был неизлечимо болен, и все же меня не оставляет
Кто же я после этого – убийца или простой
с этим грузом на душе жить дальше?
научи меня, грешного!
Далее вырвано несколько страниц – С.М.
…только одним способом снять со своей души этот непосильный груз.
1 декабря
Сегодня перед уходом с работы я надлежащим и аккуратнейшим образом зарегистрировал завтрашним числом собственную смерть. В качестве доктора я записал доброго господина Лембке, что живет напротив (чуть наискосок) моего дома. Нет никаких сомнений, что если со мной что-то случится, то обратятся к нему.
Если же я переживу завтрашний день, то я чист перед Богом и людьми.
На этой записи дневник обрывается – С.М.
АМАЗОНКА
Их голосам дано сливаться в такт,
И душам их дано бродить в цветах.
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах
На хрупких переправах и мостах,
На вечных перекрестках мирозданья…
В.С. Высоцкий
К пяти часам жаркого июльского вечера я уже смертельно устал колесить по совершенно одинаковым, безлюдным проселочным дорогам. Еще полчаса езды на второй передаче по кочкам и колеям родной русской равнины и закипит вода в радиаторе моей старенькой «пятерки», и буду я куковать тут среди «хлебов спелых» бог-весть сколько. Все как повымерло, и где искать тот самый райский уголок, про который…
…неделю назад Гришка Файнберг, отчаянно заикаясь, картавя и брызгая слюной, кричал: «С-с-старик! Потрясающее м-м-место! Рыбалка, грибы! В-в-во!» Его оттопыренный большой палец мало-мало не уперся мне в нос.
Гришка, выросший в интеллигентнейшей московской семье, сохранил свойственный его среде внешний и внутренний дух шестидесятых – потертые джинсы, свободный свитер и искреннюю восторженность.
- С-с-старик, как доедешь до поворота на Листвянку, езжай все прямо! Аккурат в конце п-п-порядка, на околице, по-над речкой хата бабы В-в-веры…
Последнюю фразу Гришка произнес старательно окая. Смесь оканья с еврейской картавостью была так уморительна, что я, расхохотавшись, схватил Гришку в охапку и клятвенно его заверил, что без него никуда не поеду, а пусть он укладывает прямо при мне свой видавший виды рюкзачок – мы выезжаем этой же ночью.
- Не! Не, старик! – отбиваясь, кричал Гришка. - И не проси! З-з-запарка в институте! Такой эффект! Шеф за горло б-б-берет!
Для убедительности Гришка схватил себя обеими руками за горло, скосил глаза и вывалил язык.
Сколько я помню Гришку, у него всегда в институте был «эффект, старик! Если не на н-н-нобелевскую, то на г-г-государственную, точно!» Через неделю на невинный вопрос, когда же банкет по поводу премии, Гришка косил глазами и смущенно бормотал: «Туфта, с-с-старик. Все туфта.» И сразу же оживлялся: «Но вчера словил кой-чего! С-с-словил, старик!»…
Я заглушил мотор, вышел из машины, выругавши вслух Гришку с его сумбурным объяснением пути на Листвянку, огляделся по сторонам и …буквально подпрыгнул от неожиданного легкого покашливания за спиной. На дороге в двух шагах от меня стоял невесть откуда взявшийся деревенский дед и с любопытством рассматривал меня лукавыми выцветшими глазками. Готов поклясться, что еще секунду назад я был абсолютно один в поле – травы поднимались не выше пояса, окрестность хорошо просматривалась.
- Здравствуйте! А как мне проехать …? – начал было я и как-то сразу же сбился и запнулся. Поразил меня при ближайшем рассмотрении внешний вид этого как будто из воздуха сложившегося человека. Даже для небогатой российской деревни одежда деда была уж очень, даже как-то карикатурно бедной и нищенской – длинная рубаха до колен («посконная» – мелькнуло у меня в голове), подпоясанная тоненьким шнурком, широкие штаны, затянутые внизу какими-то тряпками и веревками («онучи», что ли), а на ногах – боже мой! – лапти.
Не могу объяснить почему, но от близости этого чудного старика посреди совершенно безлюдного пространства, заполненного как будто застывшим, мертвым, знойным воздухом, по спине пробежал холодный озноб. Не сразу справившись с необъяснимым испугом, я, заробевши, путано и сбивчиво попытался выяснить дорогу на Листвянку.
- Езжай прямо, милок, – словоохотливо отвечал дед. - Как доедешь до развилки, сворачивай налево – там и Листвянка недалече. А направо, милок, не езжай! Направо, милок, аккурат на усадьбу попадешь – а там тебя, милок, выпорють!
- Как выпорют? – опешил я.
- А так, милок! Разложуть и выпорють! И фамилиё не спросють! И выпорю-ю-ють! – дед в восторге даже присел и хлопнул себя ладонями по коленям, залившись мелким старческим смехом и сразу же закашлявшись.
Стыдливый испуг, который всегда охватывает нас при встрече с сумасшедшим, заставил меня боком, неловко втиснуться в машину, внезапно задрожавшей рукой торопливо завести двигатель и рывком взять с места. Проскочив с ходу десятка полтора метров, я рефлекторно глянул в зеркало заднего вида – никого… Пустая дорога, пустое поле, лишь застоялый воздух ожил и весело бился в открытое окно…
Я ехал и злился, злился на себя. Злился на свой испуг, на свою торопливость, с которой позорно бежал. Да мало ли в наших деревнях местных дурачков! Чего испугался! На развилке – ведь, не обманул дед! Вот она развилка! Вот дорога налево, а вот – направо, где вдалеке просвечивают сквозь деревья полуразрушенные стены, видимо, той самой усадьбы – от стыда я даже застонал, стиснув зубы. Назло и себе, и сумасшедшему деду, и уж не знаю еще кому, возьму да и поеду направо, прямиком в усадьбу – там и посмотрим кто кого выпорет! Дорога, судя по всему, вполне сносная. Хоть и заросшая травой, видно, давно никто не ездил, но твердая, да еще и под горку.
От усадьбы, надо сказать, практически ничего не осталось. Путаясь в высокой траве, я обошел развалины господского дома – полуобвалившиеся стены, проваленная крыша и обязательная в таких случаях тоненькая березка на карнизе второго этажа. Странно только, что нигде не видно никаких настенных надписей, столь же обязательных для подобных заброшенных строений. Вообще складывалось впечатление, что я был первым человеком, посетившим это грустное место за последние годы. От главного входа, по-видимому, когда-то вела аллея, упиравшаяся в пруд, превратившийся к настоящему времени в болото, затянутое густой ряской. Чуть в стороне виднелись руины небольшой, наверное, домовой церквушки, около которой я обнаружил старое кладбище с поваленными и частично разбитыми надгробными памятниками. На ближайшем еще можно было разобрать полустертую надпись:
Белостоцкая
Мария Сергеевна
Скончалась в 1916 году, июля 27-го дня
в возрасте 17-ти лет
До Листвянки я добрался лишь в девять часов вечера и, слава Богу, быстро нашел избу бабы Веры. «Ну, ничего себе, баба Вера!» – вспомнил я Гришку – вышедшей встретить меня женщине было от силы лет пятьдесят пять.
- Вера…? – начал было я, сделав выжидательную паузу в надежде услышать отчество.
- Да просто баба Вера – улыбчиво сказала хозяйка. Меня отдыхающие завсегда так зовут. - Я уж лет двадцать как баба Вера. И вы меня так же зовите. Заносите вон вещи в комнату да и садитесь со мной чай пить. Чай наш, деревенский, из самовара.
Через четверть часа мы уже сидели за самоваром в маленьком палисадничке, пили необычайно вкусный чай с привезенными мной городскими гостинцами и так хорошо и легко беседовали будто знали друг друга бог весть сколько лет. Вернее беседовала, в основном, баба Вера. Я же с удовольствием слушал ее негромкий журчащий говор, задавая лишь изредка какие-то незначащие вопросы.
- К нам много народу из Москвы-то ездит. Места, говорят у вас тут замечательные. Летом по грибы, по ягоды едут. Вон Гриша с компанией в прошлом годе месяц прожили. Весной и осенью мужики с ружьями приезжают. Палят-то, палят – страсть! К Дуняше, вон, художник Андрей Александрыч уж который год ездят. Тот правда только ходит рисует да фотографирует. В прошлом годе меня нарисовал. Ваш портрет, говорит, баба Вера, особенно мне удался. Украшением выставки, говорит, будет. А я посмотрела – непохо-о-оже! – в уголках глаз бабы Веры собрались лукавые морщинки.
- А что это за усадьба у вас тут, баба Вера? – вставил я, вспомнив свое небольшое дорожное приключение.
- А усадьба помещика нашего, – с готовностью переключилась баба Вера. - Только какая там усадьба – название одно. Как в восемнадцатом мужики наши сожгли, так и зарастает она бурьяном, в землю уж почти вся ушла. А раньше-то богато там было. Там и досель аккурат позади кладбища малинник-то и черничник какой – других таких во всей округи не сыскать. Только не ходит никто туда, потому как место, болтают, нехорошее.
- Что значит «нехорошее»? – слегка опешил я.
- А там еще до революции внучка барина в пруду утонула. Да и, болтают, не утонула, а сама в пруд кинулась. Барин-то потом местному батюшке домик выстроил за то, что отпели по чину и в освященной земле у церквы похоронили. Барин-то, бабушка рассказывала, строг был. Мужики-то, когда усадьбу жгли, убили его там. С тех пор и обходит народ это место. Суеверие, конечно. Хотя вон Фрол, лесник наш бывший, пять лет как помер, до самой смерти все рассказывал как аккурат перед немцем послал его сельсовет вырубку в усадьбе сделать, а барин-то покойный ему там и поблазнился. Фролу-то, хотя, веры никакой - всю жизнь с самогонкой крепко дружил… - тихонечко засмеялась баба Вера. - А тут… да лет уж этак пятнадцать назад, еще при коммунистах председатель наш тогдашний решил на месте дома барского склады сделать. Студенты приехали – молодые, веселые, с гитарами. Мы, говорят, прямо там, на месте в палатках и жить будем, чтобы работа, значит, под боком была. Да что-то не получилось у них ничего… Через неделю собрались и уехали. Председатель-то, помню, ох, матерился с ними. Без ножа, кричал, режете. Тес, кирпич завезли, деньги потрачены, а вы…Ведь договорились уж! Да таких денег, как у меня, нигде в округе не заработаете! А они уперлись – нет! И все… Поднялись и уехали. Что-то, видно, им не понравилось…
Я сидел на чердаке дома бабы Веры и лениво перебирал старые журналы, пролистывал их пыльные страницы и по диагонали просматривал некоторые статьи. Шла уже вторая неделя моей жизни в Листвянке. Не обманул Гришка – действительно, хорошей жизни, хорошего отдыха. Я уходил из дому практически на рассвете, выпив кофе и подкрепившись стаканом молока с ломтем хлеба. Целыми днями скитался по окрестностям, не задаваясь какой-то особой целью. Просто бродил по лугам и перелескам, купался в теплой, лениво текущей речке, валялся на траве и смотрел в жаркое бледно-голубое небо.
Однако со вчерашнего вечера зарядил мелкий нудный дождь. Утром, глянув на затянутые серой мокрой пеленой окрестности, я понял, что идти куда-либо со двора просто глупо. Позавтракав, я стал у окна, безнадежно пытаясь отыскать на свинцовом небе хоть какие-то намеки на просветление. Как назло я не взял с собой никакого чтения. Пронадеявшись на хороший прогноз, я думал все свободное время проводить на воздухе, возвращаясь домой только на ночлег. В моем расписании времени для книг отведено не было, и вот сейчас я жутко жалел, что не просчитал такой простой возможности зарядившего дождя.
Скрипнула задняя дверь, и через минуту в комнату вошла баба Вера, развязывая промокший платок. «Ох, и льет, и льет» – как всегда певуче выговорила она. «Как бы надолго не зарядил. В поле, в огороде работы непроворот, а тут такая мокреть. В такую погоду в деревне у нас скушно. Чем бы вам тут заняться. А идите-ка на чердак – там у меня много всего свалено. И книжки с журналами – может и найдете чего-нибудь интересного».
Из очередной связки журналов вдруг выпала тонкая ученическая тетрадка с таблицей умножения на задней обложки. Я бы и не обратил на нее внимания, но, падая на пол, она раскрылась и спланировала в угол чердачной комнаты. Не желая оставлять после себя беспорядок, я отложил в сторону стопку журналов и поднялся, чтобы подобрать упавшую вещь.
На развороте тетрадки слабо виднелись написанные карандашом строки. Чтобы лучше разглядеть нечеткую запись, я подошел к полукруглому чердачному окну. Писавший, как видно, сильно торопился – строки разъезжались вкривь и вкось, обрывались незаконченные на обрезе листа. В некоторых местах грифель крошился от сильного нажима, оставляя неопрятные размазанные пятна.
Видение странное, будто во сне.
Летит амазонка на сером коне.
И конскою гривой ветер играет,
И платья старинного шлейф раздувает…
………………………………
Бог мой! Опять она. И опять в том же месте, где … в прошлый раз я…
………………………………
И странное место – не лес и не поле…
………………………………
Деревья лишь чахлые, серая пыль…
…мертво ручей из-под камня журчит..
………………………………
Она смотрит …Она просит …Она надеется…
………………………………
И чуть обернувшись, как будто дразня.
Слегка улыбаясь, глядит на меня…
И шляпкой с вуалью небрежно качнула,
И легкой рукою призывно взмахнула.
………………………………
Я не в силах более выносить ее детского просительного взгляда. Милая! Чудесная девочка! Чем помочь… Чем я, больной человек, могу помочь…
………………………………
Господи! О чем это я? Помочь кому? Чему? Галлюцинации?… Призраку?…
Помочь…мчаться…глядеть…призраку вслед.
Ее уж на свете лет с сотню как нет…
Я открыл первую страницу тетрадки. На листе легко читалась запись, сделанная аккуратным почерком хорошим автоматическим пером.
21 июля. Утром проснулся от того, что жаркое июльское солнышко заглянуло в окошко и зажгло яркие розовые пятнышки в закрытых глазах. Позавтракал с таким аппетитом, какого давно не припоминаю. Весь день гулял по полю и возле речки. Чудесный день! Посетил усадьбу Белостоцких. Грустное место. Столько печали. Но не тяжелой, изматывающей печали – «Мне грустно и легко, печаль моя светла». Вернулся домой почти спокойный. Надеюсь хорошо уснуть сегодня. Ах, добрейший Сергей Афанасьевич! Прав, прав! Как всегда прав! Только на природе, в деревне и можно привести себя в порядок. После моего последнего срыва я … Ну, не буду, не буду. Дал вам слово не думать об этом, не вспоминать, жить сегодняшним днем. Спокойной ночи!
Записи следующих трех дней были, в основном, посвящены восторженным и несколько слащавым описаниям природы и прелестей деревенской жизни с непременными обращениями к Сергею Афанасьевичу, видимо, лечащему врачу. В конце каждого дня писавший аккуратно перечислял принимаемые лекарства.
В записи от 25 июля мое внимание привлекло место:
Чудный подарок судьбы. Возвращался на закате домой. Шел по тропинке над речкой, и вдруг, Бог мой, - по другому берегу скачет амазонка и машет мне рукой. Чудо! Чудо! «Могу ль на красоту взирать без умиленья!» Вот воистину счастливый миг.
Следующая запись без числа была сделана второпях, брызгающим пером, заляпана кляксами:
Проснулся среди ночи от странной мысли – откуда здесь, в Листвянке амазонка?…Может быть это … но почему здесь?! Усадьба Белостоцких… Нет, не может … хотя … всего три километра. Господи! Неужели опять галлюцина… В таком случае двадцать капель … на полстакана воды …Что меня ждет завтра …
Внизу баба Вера ловко управлялась ухватом у русской печи.
- Баба Вера, - спросил я. – А вы не знаете, чья это тетрадь. Вот нашел у вас на чердаке среди журналов.
Хозяйка сняла с полочки очки, дужка которых была замотана лейкопластырем, и внимательно осмотрела протянутый мной дневник.
- А и не знаю чья. И ума не приложу. Постой, постой. Да это же Михаил Ефремыч тогда оставил. Точно он. Я еще нарочно прибрала, чтобы отдать при случае, да и запамятовала. Года три-четыре, если не пять лет назад Михаил Ефремыч жил тут у меня. Такой тихий, культурный. Сразу вперед за месяц уплатил. «Мне, говорит, баба Вера, особо ничего не нужно. Если только молока парного да хлеба. Я, говорит, тут ходить у вас, гулять буду. Душой отдохнуть хочу». Да и отдыхай, милый, на здоровье. И впрямь первые дни как с утра уйдет, так только к вечеру назад явится. Приходил прямо просветленный такой. Тихо так улыбается. Да пожил-то только неделю. В тот вечер, гляжу, бежит домой, торопится. Сразу шасть к себе в комнату и закрылся. Всю ночь у него свет горел. Все ходил, бормотал что-то. А утром встаю я – я-то рано встаю, потому как хозяйство – а он уж собрался и вещи сложил. «Я, говорит, баба Вера, в Москву должен вернуться. Кажется, я заболел немного». Так и уехал. И денег назад не взял. А уж потом стала я комнату его прибирать, глядь, а эта тетрадка на тумбочке лежит. Ну я ее и припрятала.
Чтобы лучше рассмотреть, я подошел с поразившей меня картиной поближе к окну. Солнце шло на закат, в комнате Андрея сгущались сумерки, но свет включать не хотелось. Вечерний рассеянный свет был более приятен. Андрей – художник, помню, про него вскользь упоминала баба Вера. Мы встретились случайно вчерашним утром, разговорились, и как-то сразу понравились друг другу. Я был приглашен на рюмку коньяка, и вот сидел в его комнате и перебирал в ожидании застолья некоторые его работы, в основном, акварельные пейзажи, проникновенно, хотя, может быть, несколько однообразно передающие красоту среднерусской природы.
Но эта картина маслом сразу приковала мой взгляд. Полотно изображало усадьбу Белостоцких, но эта обиходная фраза ни в малейшей мере не отражала сути изображения. Представьте себе фотографически четко прописанные современные развалины усадьбы. Разрушенные же, утраченные элементы здания изображены размытыми, полупрозрачными, призрачными. Фотографически четко прописана современная заросшая дикой травой и кустарником поляна перед парадной лестницей, а над всем этим запустением парит полупрозрачный, призрачный, ухоженный английский газон. На газоне - размытые человеческие фигуры, на переднем плане картины – девушка на пляшущем сером коне…
…амазонка на сером коне.
И конскою гривой ветер играет,
И платья старинного шлейф раздувает…
…слегка улыбаясь, глядит на меня…
И шляпкой с вуалью небрежно качнула,
И легкой рукою призывно взмахнула. – стукнули мне в голову сумбурные строки. Несмотря на размытость, прозрачность письма изображенная амазонка в точности соответствовала стихотворному описанию в дневнике несчастного Михаила Ефремовича.
- Вижу, вас чем-то заинтересовала эта работа, - раздался за моей спиной голос Андрея.
Вздрогнув от неожиданности, я промямлил несколько слов восхищения необычной фантазией художника.
Андрей как-то странно взглянул на меня, опустил голову и, видимо, на что-то решившись, произнес: «Фантазии моей здесь как таковой нет. Картина писана с натуры. Ну, или почти с натуры».
- Я, знаете ли, - продолжал художник, - люблю ходить с фотоаппаратом. Иногда снимки помогают лучше обдумать композицию и найти нетривиальное решение. Вот и местность вокруг усадьбы я обошел неоднократно и сделал большое количество фотографий. Одна из них получилась довольно любопытной. Да, впрочем, я вам сейчас ее покажу.
Порывшись в большом черном конверте, он протянул мне отпечаток стандартного размера, на котором была запечатлен тот самый вид с чуть проглядывающими несуществующими деталями здания, призрачными фигурами и амазонкой, что впоследствии был перенесен художником на полотно практически без всяких изменений. Единственный нюанс, который Андрей не сумел или не захотел отобразить на картине, заключался в том, что если, прищурившись, взглянуть на фото с расстояния вытянутых рук, на первый план, заслоняя все остальное – и существующее, и несуществующее – выплывали глаза всадницы. Огромные глаза, доверчиво и как-то по-детски просительно смотревшие на вас.
- Уж не знаю в результате каких оптических эффектов и фотохимических реакций получилось то, что получилось, - произнес Андрей, - но феномен, согласитесь, неординарный. Хотя усадьба Белостоцких место тоже не из обычных. Вас, наверное, уже ознакомили с элементами местного мистического фольклора?
Я пробубнил несколько ничего не значащих фраз, не желая сбивать Андрея. Судя по тому, как он неторопливо, вдумчиво раскуривал свою трубку, человек готовился к длительному, обстоятельному рассказу.
- Я сюда езжу уже добрый десяток лет, - начал художник. – Все окрестности обходил. Все местные жители, слава Богу, со мной в очень хороших отношениях. Большинство из них к тому же большие патриоты и знатоки своего района. Прояви лишь толику заинтересованности и восхищения, будут рассказывать часами. Наслушался я в свое время и историй про усадьбу. Многие видели и слышали там массу необычных вещей. Но, как часто в таких случаях бывает, все очевидцы либо уже умерли, либо уехали, либо пьют запоем, так что заслуживающих внимания свидетельств, на мой взгляд, не существует. Единственный факт, заслуживающий, может быть, внимание, - это поспешный отъезд студенческого стройотряда с территории усадьбы. Ребята молодые, непьющие, но хватило им двух-трех ночевок, и - поминай как звали.
- Но ведь должна существовать какая-либо основа для подобных историй, - вмешался я в разговор.
- Так вот, именно задавшись тем же вопросом, я одну зиму тщательнейшим образом просмотрел кое-какие архивы. Мой школьный друг имеет не последнее отношение к архивному делу, что значительно упростило задачу. Усадьба до революции принадлежала генералу от инфантерии Белостоцкому Федору Ивановичу. Сын его, Сергей Федорович, морской офицер постоянно с семьей жил в Петербурге. Он погиб на русско-японской, однако перед отъездом на войну отправил жену с шестилетней дочкой к отцу в деревню. Можно только догадываться каково пришлось жене Сергея Федоровича, петербуржской даме в этом захолустье. Район и сейчас стоит на отшибе, а в ту пору это был просто медвежий угол Рязанской губернии. К тому же судя по нескольким прочитанным мной письмам ее отношения со свекром были не из лучших. Генерал выслужился из унтеров, был крут и на нрав, и на слово, и, хотя шло уже первое десятилетие двадцатого века, частенько бивал и даже порол дворовых. С гибелью мужа пропала у Ксении Андреевны с дочкой последняя надежда вырваться отсюда и вернуться в столицу. В ноябре 1915 г. состоялась помолвка дочери Ксении Андреевны и Сергея Федоровича Маши и Владимира Курбатова, офицера, служившего в Москве. Но перед самой свадьбой Владимира как-то очень поспешно отозвали в действующую армию, где он и погиб весной 1916 г. А в июле того же года Маша утонула в пруду перед господским домом.
- Самоубийство? – спросил я, вспомнив рассказ бабы Веры.
- Ну, естественно, ни в каких документах и письмах этот вопрос не звучал и не обсуждался. Несчастный случай. Утопленницу отпели в церкви и похоронили на кладбище. Но, зная состояние дел хотя бы в той мере, в какой я вам их пересказал, такая возможность не только не исключена, но даже очень вероятна. Более того, в одном из писем проскользнуло упоминание о том, что на утопленнице, когда ее достали из воды, было надето подвенечное платье. Согласитесь, странное одеяние для прогулки. Ксения Андреевна не пережила смерть дочери и через четыре месяца скончалась. Генерал же здравствовал до 1918 г., когда его при разграблении усадьбы забили насмерть. Вот вам и ответ на ваш вопрос – три смерти в течение двух лет, причем одна из них – убийство, а другая – предположительное самоубийство. Достаточно, чтобы объявить усадьбу «нехорошим» местом.
Отпуск мой приближался к концу. Напоследок, за пару дней до отъезда из Листвянки я решил сходить с ночевкой на рыбалку – посидеть вечерком, никуда не торопясь, с удочкой, полюбоваться закатом, а утром встретить зарю. После вечерней зорьки я с удовольствием напился чая и прилег вздремнуть, скоротать три-четыре часа до раннего июльского утра.
Среди ночи я неожиданно проснулся от того, что где-то рядом не то детский, не то женский голос тихонько напевал французскую песенку. Я выбрался из спального мешка, расстегнул полог палатки и выглянул наружу. Около тлеющего, мерцающего костра смутно просматривалась женская фигура в странном длинном платье с высоко поднятым шлейфом и в шляпке с вуалькой. Женщина, напевая, ворошила угли костра тоненькой гибкой тросточкой – «стек»?! - стукнуло в мозгу. Разворошенные угли вспыхнули, осветили поляну, и странная посетительница, вдруг прервав пение, взглянула мне прямо в глаза – столько тоски было в этом мимолетном взгляде - как-то по-детски просительно и доверчиво подалась в мою сторону, сложив на груди руки в белых перчатках…
…Утром меня разбудило пение птиц. Позевывая, я выполз из палатки, сладко потянулся и, прихватив котелок, побежал вниз к дымящейся утренним туманом реке. Брызнул в лицо несколько пригоршней еще холодной ночной воды, набрал в котелок для кофе и бодро поднялся к слегка дымящемуся кострищу. Стоя на коленях и опершись ладонями в траву, я старательно раздувал тлеющие угли. Что-то на земле, попавшее под правую руку, мешало и причиняло явное неудобство. Я перенес тяжесть тела на левую ладонь, вытолкнул из-под правой руки небольшой темно-серый комочек и зачем-то развернул его, присев на корточки. Развернул и тут же вскочил на ноги, инстинктивно отбросив поднятый предмет и разом вспомнив просительно прижатые к груди руки, амазонку у костра и пронзительный взгляд из-под вуали – странный сегодняшний сон. У моих ног лежала маленькая кожаная перчатка, но не белая и свежая как на руке у ночного видения, а сморщенный грязный кусочек кожи, пролежавший, судя по всему, не один год в земле…
В тот вечер я лег спать очень рано. Весь день жутко болела голова и ломило затылок. Выпив две таблетки шипучего аспирина, я завернулся в одеяло и сразу же провалился в тяжелый сон.
Перед самым рассветом я, мгновенно проснувшись, резко сел в постели из-за того, что явственный женский голос робко, но в то же время настойчиво произнес над самым ухом: «Приди!». В предрассветных сумерках на настенном отрывном календаре четко выделялась дата: 27 июля. Спрыгнув на пол, я начал быстро одеваться. Я уже точно знал, куда и зачем мне надо было спешить.
Никогда, ни до, ни после, я не бегал с такой скоростью. Путь до усадьбы я преодолел, даже не заметив расстояния. Путаясь в высокой мокрой траве, я мчался к пруду. Наперерез мне от господского дома к тому же пруду летела, не касаясь ногами земли, женщина в белом воздушном платье. Вскрик, и темная ряска сомкнулась над рухнувшей в воду фигурой. Я с ходу врезался в густую тину и успел подхватить тонущую. Из последних сил, задыхаясь и кашляя, рывком выдернул тело на берег и упал на песок. В лицо мне взглянули сияющие глаза впервые влюбленной девочки, шею обвили холодные мокрые руки, и бледные губы прошептали: «Владимир, как я тебя долго ждала…». Последнее, что я осознал перед тем, как потерять сознание было то, что вместо джинсов и кроссовок на мне ладно сидят галифе и высокие сапоги, а грудь вместо ветровки облегает гимнастерка с болтающимся слева георгиевским крестиком…
Я уезжал из Листвянки сереньким, дождливым утром. После моего ночного приключения я двое суток в изнеможении провалялся в постели. Однако крепкий куриный бульон бабы Веры и чай с коньяком Андрея быстро поставили меня на ноги. Я не стал им ничего рассказывать – все равно вряд ли поверили бы. Отговорился тем, что, поскользнувшись на глинистом берегу, неловко упал и ударился головой о ствол поваленного дерева.
Оставив машину у въезда в усадьбу, по мокрой, некошеной траве я прошел к могиле Маши Белостоцкой и положил на надгробный камень несколько полевых ромашек. Дунул легкий ветерок. В шорох ветвей вплелись тихий, но отчетливо слышимый мужской голос: «Благодарю Вас…» и застенчивый, счастливый женский смех. Моей небритой щеки коснулся еле ощутимый, нежный поцелуй призрачных губ...
|
|