КРУГОВОРОТ
Травы, кустарники, деревья мелькали в его болезненно расширенных глазах, что-то беспощадно царапало, кусало, щипало раненое тело. Он учащенно дышал, но дыхание сбивалось и терялось. Он бежал... он убегал, оставляя горячий кровавый след на яркой зелени разнотравья. Где-то, недалеко от сердца, билась скулящая боль, разливаясь слабостью по всему измодженному телу. Он слышал эту боль, он уже не чувствовал, но бежал, бежал, бежал... И травы, кустарники, деревья мелькали в его мутнеющих зрачках, почти бессознательно устремленных вперед. В голове жужжали обрывки только одной мысли – «охотник... собака... быстрее... убежать... я смогу... я силен...быстрее». Боль, наслаждаясь своей властью, резвилась в последних судорогах, бросая беглеца то в жар, то в холод. Он задыхался, но бежал...
Теплый очаг – норка, сопящие пушистые комочки – его малыши, она – любящая заботливая хлопотунья-жена мелькали в его уже помутневших глазах. Темно... невыносимо холодно и страшно... Он уже не бежал, что-то засасывало, тянуло его вперед, сжимая маетную душу. Он слышал эхо своего дыхания, но где-то там, далеко от него, позади. Ослепляющая вспышка... Удар... Измученный и жалкий, он упал к чьим-то ногам. И вдруг... наступила необыкновенная, сладкая тишина – божественное спокойствие заполнило его. Всеподчиняющий голос позвал: «Сын мой! Встань! Ты чист передо мной. Я дарую тебе другую жизнь – человеческую...»
Когда на синеющем небе погас страстный взгляд последней звезды, у охотника родился сын, крепкий, резвый мальчуган. Радостный отец повесил над его колыбелькой новенькое ружьишко. Он не знал, что оно выстрелит только единожды – в него самого!
МАША И МЕДВЕДЬ
Если бы они жили в городе – их считали весьма странной парой: слишком велика она и слишком уж мал он. Но они, слава Богу, обитали в небольшой деревушке, и никто этому контрасту не придавал особого значения. Да и невест в деревне всегда выбирали по принципу выносливости – чтобы и хозяйство могла тянуть на своих плечах, и мужа, и детей...
Именно такой и была Маша – выносливой, огромной, краснощекой и плодовитой. Вставала с первыми петухами и весь день вертелась, как белка в колесе: подоить корову, отвести на пастбище, прополоть огород, приготовить завтрак, разбудить мужа и пятерых сопливых ребятишек, одеть-накормить...
И это было только начало дня.
Муж, как и подобает любому деревенскому мужику, слегка работающему и неслегка пьющему, поколачивал жену. Поколачивал ни за что. Просто так, чтобы доказать и себе, и ей, что он мужчина . Сильный мужчина... Маша с опущенной головой покорно принимала «ласку» мужа и считала, что так и должно быть.
И так они прожили вместе около десяти лет и так же жили бы дальше, если бы не один случай. В деревню приехал цирк. Естественно, собрались все жители- на людей поглазеть, себя показать, как говорится.
Веселое было представление. Дети визжали от радости и хватались за животы, наблюдая за разноцветными клоунами. Мужики молодцевато присвистывали, не отрывая глаз от длинноногих разукрашенных девиц-помощниц. А женщины с замиранием сердца следили, как на арене мужчина кладет буйную голову в смертоносную пасть царственной особы – льва. Но далее было то, что заинтересовало абсолютно всех: мускулистый дрессировщик решил побороться с огромным бурым медведем. Мужчин охватил азарт, начались горячие споры на бутылку, кто кого... Женщины в страхе начали перешептываться – «безумец, жить, видать, ему надоело...» Но бой был в разгаре... И «безумец» победил, пожал побежденному лапу и сказал:
-Найдется ли среди вас храбрец, желающий сразиться с Михал Иванычем?!
И толпа замерла. Мужики потупили взоры, нервно затеребили кепки в руках. Подраться-то хочется, но...
-Так кто хочет побороться с медведем за сто рублей?- продолжал циркач.
Все ахнули – вышла Маша. Деловито засучила рукава, сдула русые пряди со лба и грозно направилась к сопернику. Сплелись они в смертельной схватке. Долго боролись: то он ее подминал под себя, то она его. Но, не смотря на полноту, Маша была очень гибкой, уловила момент и оседлала бурого. Дрессировщик почетно вручил женщине сто рублей. И Маша, под бурные аплодисменты и завистливые взгляды ( сто рублей для деревни – немалые деньги), скрылась в толпе.
Представление закончилось. Цирк уехал.
Они молча возвращались домой: необычайно маленький он и необычайно крупная она. Возможно, в городе их считали бы странной парой, но они жили в деревне. И сегодня он гордился своей женой, сильной, выносливой и красивой. А дома, как-бы между прочим, спросил: «Эх, Машка, сколько я тебя поколачивал, а ты мне даже ни разу сдачи не дала». Она опустила голову и тихо ответила: «Дать-то могла, да детей жалко, вдруг сиротами остались бы...»
Не перевелась богатырская сила на Великой Руси!
ТЫ ЗНАЛ МЕНЯ
Ты знал меня маленькой девочкой на детском велосипеде. Наивной, но безумно модной (я так думала). Целый день я меняла кружевные платья и очки, которые представляли из себя два, связанных между собой, аппетитных бублика и закреплялись на голове с помощью резинки от трусов. А еще у меня были красивейшие серьги из маминых бисерных бус, которые вешались на уши и свисали до самой груди, как «сопли» у раскрасневшегося индюка. О туфлях на каблуках уже не говорю...
Ты знал меня, но не знал, что я была влюблена в тебя, как в мужественного киногероя. Ты тогда пришел из армии. Весь такой взрослый! А я, хохоча всем детсим тельцем и душой, бегала за тобой и горланила на всю околицу: «Андрей-воробей, не гоняй голубей». И подглядывала, как ты целовался со своими ровесницами, такими безобразно огромными и вульгарно накрашенными. Но я не печалилась, я знала, что придет и мое время, тогда я своего не упущу. Как же детство по-детски наивно!
Ты знал меня девушкой. Высокой. Стройной. С копной каштановых волос. Ты знал меня в пору, когда половина старшеклассников мечтала обо мне. Но они боялись... боялись приблизиться ко мне: слишком уж я отличалась от местных идеалов – невысоких пышнотелых девиц.
Ты тогда вернулся из «зоны отдыха», где успел отмотать восемь лет за изнасилование, мерзкое групповое изнасилование местной девчонки. И вдруг стал авторитетом всего «дна». Небритый, взлохмаченный, как воробей перед похолоданием (ха-ха, не зря я тебя дразнила «Андрей-воробей»), с осунувшимися плечами, ты пришел в беседку, где собиралась наша юная компания неокрепших сердец. Мы разжигали костер, щелкали семечки, пели песни под печальную гитару и рассказывали друг другу ужастики (чаще этим занималась мужская половина, чтобы до смерти перепугать женскую и, воспользовавшись положением, пойти провожать. Расчетлив все-таки юный ум!) Да, ты пришел к нам. Наши мальчики сразу как-то сконфузились, уменьшились на твоем фоне. Ты рассказывал про зону, распустив пальцы и сплевывая через дырку отсутствующего зуба. Нашелся, крутой! Только совсем глупых можно удивить такими росказнями! А потом ты спросил, указывая на меня (бескультурие какое!): «Кто это?» Я, в силу своей благовоспитанности (спасибо родителям!), представилась. И ушла. Ты удивленно присвистнул мне вослед. Потом мне передали, что ты сказал, продолжая отвратительно сплевывать: «Я женюсь на ней.! После ее выпускного бала» Но на следующий день после бала у меня был куплен билет на поезд в «большой город» - город моей мечты.
Ты знал меня девушкой, но не знал, или не хотел знать, что детская любовь прошла вместе с детством, как это часто и бывает.
Ты знал меня женщиной. Яркой. Цветущей. Счастливой. А я тебя, полуспившегося бомжеватого мужика с топорным лицом, совсем не хотела знать. Не твоего я поля ягодка! Извини...
В ТО ЛЕТО...
1
В то лето ей исполнилось двенадцать. В день рожденья она вышла на улицу к подругам в красном декольтированном на впалой груди платье с гордо поднятым веснушчатым носом, внутри клокотало от радости: «Я уже не ребенок, я – подросток». А потом прокатилась на велосипеде... не выдержала... и платье, декольтированное, с рюшечками, не помешало.
Каждый ее день был днем формировавшейся женщины. Однажды, моясь в бане, она заметила на лобке предательский черный волосок... Что это? Почему? Схватила старую, заржавевшую папину бритву – долой его. Но волосок оказался очень вредным: через четыре дня появился и прихватил с собой еще трех кучерявых друзей. А потом появилось целое полчище... бестыжих волосиков. Наташка смирилась с этим, но появилась другая проблема. Розовые сосочки опухли, будто в них образовалось шариковидное уплотнение. Еще одна боль детской головки! Однажды вечером, когда младшие братья уснули, она подслушала на кухне разговор отца с матерью:
- Колькя, у Зорьки-то, у коровы нашей, опухоль в вымени появилась. Не рак ли?! И, кажись, растеть, молока в подойнике кот наплакал...
- Мань, ды ты вазелинчиком, авось помогет!
Наташка вся затряслась: «И у меня опухоль... как у Зорьки... Рак!!!»
На следующий день стащила у матери вазелин и исправно, утром и вечером, мазала грудь. Но самолечение, видно, не помогало. Опухоль увеличивалась так же, как и у пестротелой буренки. Корову сдали на убой. Наташка тоже приготовилась к роковому дню. Все симптомы говорили о скорой смерти: слабость, головокружение... и еще... кровотечение. Вернувшись с огорода, где пропалывала картошку, почувствовала себя плохо, живот грызла боль, что глаза лезли из орбит. Решила прилечь. Раздеваясь заметила на трусиках запекшуюся черную кровь. Это конец! Написала прощальное письмо-завещание родителям и братьям. Но ни вечером, ни на следующий день не умерла, через неделю кровотечение закончилось, боли перестали мучить. Опухоль увеличилась до «нулевого размера лифчика», так мама сказала, открывая старый полотняной шкаф, откуда достала свой первый бюстгалтер нежно-голубого цвета. И тут Наташка поняла, что она стала даже не подростком, она стала девушкой... И у нее на теле все так же, как у мамы.
Осенью, когда зацвели астры и в школах прозвенел первый звонок, Наташка встретилась с подругами-одноклассницами, через белые кофточки которых тоже просвечивали маленькие кружевные лифчики. Они-то и рассказали девушке о кровотечении, именуемом месячными. Жизнь продолжалась. Шок от мыслей о смерти пролетел вместе со знойным летом.
2
В то лето ей исполнилось тринадцать лет. Она спешила на велосипеде к отцу, который пас коз, горячим борщиком его покормить да сменить на пару часов, пока стадо, наевшись и напившись, лежало на тырле. Отец улыбнулся черными усами:
- Вадимка щас свое стадо коров пригонить!
Наташка вспыхнула: откуда батя знает, что этот солнечный мальчик, любимец всех девчонок в школе, и ей нравится. Поборов смущение, сказала:
- Ничего, лишь бы коз не разогнал, а то как я одна стадо соберу?!
Отец, пообедав, уехал. Она спустилась к реке. Лягушки квакали. На воде еле заметно колыхались белые лилии и кувшинки. Наташка подхватила легкое платье и зашла в отрезвляющую голубизну, утопившую облака. Протянула руку, чтобы сорвать солнце, но... «нет, не буду все равно завянет , пока привезу домой...»
Села на камень, раскрыла книгу... Лермонтов... «Вадим»... Не читалось, глаза слипались от солнца, мысли вертелись около другого Вадима.
-И чево ты здесь, как кочка, сидишь? И на самом пекле... ,- она обернулась. Он, такой красивый и сильный, возвышался на вороном коне. А волосы, кудрявые, рыжие, спорили с самим солнцем.
- Пойдем в будку, я там собаке намордник шью...
Она покорно пошла. Рыжий пес лизнул ее ногу, дружелюбно виляя хвостом.
Будка, КАМАЗовская облезлая кабина, возвышалась на взгорье над речушкой Светлой. Внутри устлана душистой соломой. Он сел с одной стороны кабины, она – с другой... смотрели в разные стороны. Стадо отдыхало, иногда некоторые из коз фыркали, вставали и снова ложились. Жжужали мухи, распаренные солнцем.
- А ты че на улицу вечером не ходишь?
- Куда?
- Мы собираемся около Варькина сада... Придешь, а?
- Не-а... как я родителям скажу?...
- Приходи... на мопеде покатаемся, в поле тушканчиков погоняем. Знаешь, как интересно?!
Сердце забилось зайчонком: «Он приглашает меня на свидание! Но я не смогу...»
- Придешь? – переспросил Вадим, как бы между прочим, продолжая шить намордник.
- Может быть...
Вдалеке показался отец на мотоцикле. Наташка испуганно выпрыгнула из будки. «Не отпустит он меня!»- тоскливо подумала.
3
Все валилось из рук. «Как сказать родичам, что вечером пригласили на свидание?» С трудом дождалась девяти часов, отец пригнал стадо. Вот он, наступил тот момент!
Наташка нажарила на сливках картошки, посыпала укропом. Все сели ужинать. Ей же кусок в горло не лез, руки, ноги тряслись, все тело горело в лихорадке. Во время ужина ничего не сказала. А время шло... скоро десять... Небо потемнело, прохладный вечерний ветерок засуетился в кудряшках деревьев. Отец курил на веранде.
- Пап, можно я пойду на улицу?... Меня пригласили... На чуть-чуть...
Он нахмурился. «Разозлился», - екнуло сердечко.
- Нет... нечево там делать, нечево шляться, где попало!
Наташка моментально изменилась в лице, заревела в голос, как ребенок, бросилась в свою комнату. Мир взрослых жесток! Не хотят они понимать нежные чувства своих чад, не выгодно это им!
- Ну чево ты воешь, как шавка по кобелям! – рявкнул батя. Наташа замолчала, решительно встала и, ничего не говоря, натянула на себя выходную юбку, вязаную, в зелено-красную полосочку, спешно застегнула тонкую блузку. Направилась к двери. Отец резко схватил ее за локоть и швырнул на диван:
- Ты куды, малолетняя зараза, собралась? Отца рОдного решила ослушаться? Быстро... в комнату! Чево зенки таращишь? – лицо мужчины побагровело, покрылось синими пятнами, как часто бывало, когда он напивался...
- Если ТЫ меня не отпустишь и еще хотя бы раз в жизни оскорбишь, я отравлюсь и напишу записку, что ты меня довел до этого, - Наташка впервые в жизни была так решительна. Оттолкнув отца, она вышла, демонстративно хлопнув дверью.
Свежесть ночи облегчила легкие. Девушка задыхалась. То ли от возмущения, то ли от волнения. Она не замечала, как слезы молниеностно стекали по щекам и падали на новую блузку, она шла быстрыми шагами. В темноту. К Варвариному саду.
Ее слух ласкали звуки гитары и чьего-то бархатного голоса, доносившиеся издалека. Луна, круглая, желтая, играла в деревьях с сонными птицами, будоражила лягушек в заросшем пруду. А за рекой... за уснувшей или замершей в созерцании ночи рекой одинокий соловей пел вечную песнь о несчастной любви... Прекрасна деревенская ночь! Именно в такую ночь хочется умереть... и неважно от чего: от счастья ли или от горя!
Но Наташа знала, что она не умрет... не умрет из-за глупого непонимания ее родителями. Она – это Она, пусть она одна, но одиночество либо заставляет душевно гнить человека, отвратительно, медленно, либо закаляет, наполняет агрессивной силой, желающей доказать свое большое «Я» и готовой ради этого смешать небо с землей.
4
Прежде чем подойти к молодой компании, она затаилась за углом мрачного дома. Кто там? Голоса смешались в веселый гул, разрывающий уши своей полигамностью. Нет-нет... ветерок донес знакомый сленг одноклассника – мальчишки странного, «из неполноценной семьи», так все говорили. Мамаша его работала продавцом в сельском гастрономе, но постоянно напивалась в стельку. А однажды, когда народ толпился в магазине, ожидая приезда хлебовозки, тетя Зина вынесла лоханку, поставила и помочилась у всех на виду. Это был предел. Ее уволили. И она уже пила безвылазно из постели. Алешка, ее сын, на деньги, заработанные на каникулах собственным горбом, покупал ей мерзкую, отравляющую жидкость. Он не мог поступать иначе: пусть лучше напьется и спит, чем валяется, раскорячившись, на улице под забором. Его руки постоянно тряслись. Наташке жалко его было: она всегда давала ему списывать контрольные по математике.
Рядом с Алешкой примостилась на пеньке Ольга, тоже одноклассница. Все считали, что у ее отца не все в порядке с головой. Будто он помешался после Афгана, а мать, пользуясь положением, переспала со всем колхозом... не за просто так... Платили кто чем может: кто мешком муки, кто картошкой, а кто бутылкой самогонки... О существовании Оли давно забыли.
Остальные ребята были не совсем знакомы, но все из Наташкиной школы.
Она выступила из темноты в игривый свет костра.
- И кто это идет?! – раздались радостные возгласы. – У нас новые лица... Привет, Нат!
-Чтобы вписаться в нашу компашку, ты должна пройти боевое крещение, - наигранно-грозно сказал Алешка. – Сначала опрокинь стопарик нашей, местной, а потом ай-да в сад с нами, за грушами и тыблаками... но там дед из ружья солью стреляет... Штаны не испачкаешь?
Наташка отрицательно замотала головой. Взяла рюмку и махом выпила. Раскаленная жидкость пробежала по языку, обволокла горло, пролилась ниже горящей дорожкой.
- Огурчик возьми, - пролепетала Оля.
Наташа порывисто схватила скользкий огурец, хрумкнула... И хихикнула... Это была первая в ее жизни рюмка водки.
Сад пугал своей мрачностью и мертвой тишиной, будто вымерли все ночные пташки. Ребята гуськом прошли в темное царство. Алешка рукой указал на развесистое яблоневое дерево. Кто-то взобрался по шершавому стволу и потряс ветку, яблоки частым градом просыпались на землю. И на спины и головы ребят, тишину разрезали охи. Сумки не успели набрать: поблизости послышались тяжелое дыхание и зычная ругань. Дед с ружьем!!!
Вылазка прошла почти благополучно, без раненых, но и без трофея.
5
Небо залилось нежным румянцем, обрывки темных облачных городов скрылись за горизонтом. И горластые петухи прокричали, приветствуя утро.
Наташа, позевывая, еле плелась домой. Свидания не получилось: Ольга сказала, что Вадим уехал гонять тушканчиков с братом Женькой. Расстроилась ли?! Нисколько... Прошедшая ночь стала значительным шагом в ее маленько-взрослой жизни.
Вот и ее дом со спящим глазом – закрытой выгоревшей ставней. Наташа толкнула дверь, дверь подалась и со скрипом открыла свою пасть. На веранде сидел отец, положив на кулак тяжелую голову на бычьей шее. Рядом бутыль «Пшеничной»...
- Явилась?! – прорычал он, то ли спрашивая, то ли констатируя факт.- Щас я как сниму ремень, ты у меня подрыгаешься...
- Да пошел ты ...- сплюнула на пол Наташка, проходя мимо.
В то лето она стала самым взрослым человеком в мире!
ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ
Она, легкая, призрачная, сидела рядом с Ним, понурив голову. Озорной ветерок обнимал ее, проходил сквозь нее, но она была неподвижна, как марево над спящим озером. Она сидела рядом с Ним... Оплакивала ли?! Может... Ей было жаль покидать Его, было трудно прощаться с этой мучительной, но дорогой, жизнью...
Самой обычной грязной весной в самое обычное воскресенье самая обычная «скорая помощь» подъехала к зданиям № 15 и № 17 по улице N. Из машины выбежало несколько мужчин в белых и не совсем белых халатах, оглядевшись по сторонам, вытащили из «скорой» сверток внушительных размеров. Один из медбратьев постелил под раскидистым лысым деревом куски картона – отходы ближайшего магазина, куда и сбросили «подарок».
Машина резко сорвалась с места, куски липкой грязи разлетелись по сторонам, и скрылась в Небытие.
Она сидела рядом с Ним и листала летопись жизни...
Детство, юность – это самое нежное счастье... Женщина ласково обнимает хрупкого мальчика с огромными сливовыми глазами. Подходит мужчина, отец, берет ребенка и подбрасывает в воздух. Алик смеется, заливается, как колокольчик. Мать и отец тоже смеются. Самые яркие впечатления жизни!
Первый прыщик на носу и первая любовь. Застенчивые взгляды из под длинных черных ресниц. Робкое молчание и кусание губ.
Зрелость... Женитьба на школьной красавице, первенец, красный и пищящий, за ним второй... Дальше Карабах, кровавые слезы потерь, сила духа и соль на губах: «За родную землю!» Потом смерть после ада... Именно Смерть (когда на глазах умирают друзья, один за другим, как солдатики, но не в детской игре, а ты один остаешься... ) Терзания совести азатамартика*: «Почему именно Я?» Подросшие дети – огоньки в мрачном окне. Кажется, ожил, сыновья радовали успехами в институте... Потом гнездо опустело: уехали мальчики российскую столицу покорять... И началось... «Катись ты к чертовой бабушке,- визги жены.- Достало твое самолечение «психологических травм». Сумка с жалким тряпьишком и бутылка полетели вослед Алику. Жена поставила железную дверь с новыми замками и «Good bye, Armenia!», скрылась в неизвестном направлении... Хотя... почему в неизвестном?! Она всегда мечтала пожить заграницей – семья мешала, а сейчас...
Тяжела жизнь бомжа, особенно зимой в неотапливаемом городе. Вот в Москве – это другое дело, там вокзалы, подъезды и мать-теплотрасса – спасение. Спал бывший азатамартик в ледяной сказке парков, где и отморозил ноги... Около семи месяцев находился в Ожоговом центре после ампутации ног, а потом его перевели в другую больницу, на его место кинули еще одного калеку... Другой больницей называлась скамейка возле больницы, так как свободных мест не оказалось. Просидел-прополулежал Алик на оной немало выматвающих часов, тело болело от несостоятельности, кости ныли от холода, душа болела от мучительной ненужности... К вечеру одна из медсестер, нежное существо, сжалилась - разрешила погреться и подремать в коридоре больницы, даже чашечу обжигающего кофе с булочкой принесла. Да хранит ее Бог! Он прижался к батарее, к горячей, восхитительно горячей батарее, в полудреме цитируя любимого Коллинза: «Человеческая жизнь есть нечто вроде мишени, в которую несчастье стреляет беспрестанно и всегда попадает в цель...». «Видать, так на судьбе мне писано...», - мысли путались, но уснул он с ощущением всепроникающего света. Для человека, истерзанного, изгрызанного несчастьем даже капелька счастья – огромное море. Он умел ценить эти мгновения... и улыбался во сне.
Утром Алика отправили в Дом престарелых, но и там не оказалось свободных мест. Сказали: «Ждите, пока кто-нибудь помрет...». Цинизм слов когтями резанул по сердцу. Смысл спорил с рассудком. «...Есть правда, которая , падая на голову человека, как камень, убивает в нем желание жить...»** Он не хотел больше жить...
Азатамартика оставили на скамье... ждать чьей-то смерти... Воробьи чирикали, склевывая шелуху от семечек, первые невинные лучики солнца лизали пожухлую прошлогоднюю листву. Когда мы одиноки, бедны и нуждаемся в помощи, то становимся никому ненужными.
Алик дремал, когда подъехала машина «скорой помощи». Погрузили... Куда теперь?!
- В больницу. Куда ж еще тебя, урода..., - прогремел мужик в белом халате с огромными волосатыми руками мясника - головореза. А правильно ли, сударь, Вы выбрали свое предназначение?! Правильно-правильно... А вообще, не твое собачье дело... Тонкая игла ворвалась в вену...
Самой обычной грязной весной в самое обычное воскресенье самая обычная «скорая помощь» подъехала к зданиям № 15 и № 17 по улице N. Из машины выбежало несколько мужчин в белых и не совсем белых халатах, оглядевшись по сторонам, вытащили из «скорой» сверток внушительных размеров. Один из медбратьев постелил под раскидистым лысым деревом куски картона – отходы ближайшего магазина, куда и сбросили «подарок».
Через какое-то время «подарок» зашевелился, что-то прохрипел и затих... Навсегда...
Она, легкая, призрачная, сидела рядом с Ним, понурив голову. Озорной ветерок обнимал ее, проходил сквозь нее, но она была неподвижна, как марево над спящим озером. Она сидела рядом с Ним. Она – Его Святая Душа...
В город ворвалась ночь. «...Луна освещала мертвые трупы. Нет слов для такого избытка смерти. Дурные звезды стоят над этим домом. Мир никогда не наступит. Ибо язык (и деяния наши – авт.) не содержАтся в чистоте...»***
___________________________________
*Азатамартик (арм.) – борец за свободу
** М.Горький «Еще о черте»
*** Г.Грасс «Встреча в Тельгте» (прим.авт.)
ПОРЫВ
Находясь в поре студенчества, я часто ездила домой из Москвы в общем вагоне. Ну что, что двадцать восемь часов без всяких условий и, может быть, стоя или сидя на чьих-то баулах, за то люди там беднее, но проще, душевнее и разговоры интереснее – откровенные, о жизни. Такое попутчики понарасскажут, что и «Моей Семье» во сто лет не выдумать.
Зима. Несколько часов до отправки поезда. Я бродила по опустевшему городу с зажатыми десятью рублями в ладошке. Хотелось плакать: разве я могу на эти деньги купить подарки маме, папе, брату, сестре? Конечно, они не ждут подарков, они ждут меня... Но все равно... так хочется... Мысли свинцовы. Мегаполис зовет, но никогда не раскрывает объятий для чужаков. На мне шуба из гималайского волка, но в одном кармане прореха, а другом пупсик в платьице, которое я сшила в первом классе. Шуба – не показатель достатка. Просто дядя подарил подешевке - тете новую купили. Весь мой багаж со мной, в пакетике. Поеду лучше на вокзал... не за чем душу терзать, проходя мимо красочных витрин с огоньками и дедморозиками. Сяду в поезд, а там... чуть больше суток - и дома, где готовится утка с яблоками, пахнет блинами, мандаринами и шоколадными конфетами. И елкой, настоящей елкой, которую папа накануне из леса привез... на санях. Грязно-снежная каша противно облепила сапоги. А у нас там, на краю света, снег - бел и скрипуч, воздух -прозрачен и ароматен, небо - выше и чище. Прочь, прочь отсюда. Увези меня, поезд!
Посадка была только объявлена, но первый вагон был уже забит до отказа – перед Новым годом все спешат домой. Крики, ругань, неизменный запах селедки и водки – кто нашел себе сидячее местечко, уже успел столик накрыть и откупорить бутылку. Мужичок, щупленький, потрепанный, в фуфайке, по-джентельменски подвинулся, приглашая к столу:
- Садись, доча! Потеснимся – не помрем...
- Спасибо! – сказала я, благодарно улыбаясь.
- Попробуешь сэма? Или...нет, мала еще. Мы тебе «Рябиновой» плеснем.
Пить было противно, но нужно отдать дань гостеприимству. Попутчик руками почистил «мундир», порезал огурчик. Налил в жестяную кружку вспенившийся приторно-сладкий крепкий чай. Не отказалась от угощения – голодна.
Не заметила, как поезд дернулся и устремился в голубую даль. Кто-то там, за окном, плакал, махал руками, что-то кричал на прощание. В вагоне стало жарко от топки и многолюдности. Щеки горели то ли от жары, то ли от выпитого. Я сняла «волка», повесила на крючок на стене. Мужик тараторил, тараторил, я не все улавливала, но основное поняла – тюремщик он, отбыл свой очередной срок, едет домой. На долго ли? – не знает. Но что есть дом, где никто тебя не ждет?!
- А ты давай, приезжай ко мне с родителями, с друзьями, живите у меня, сколько хотите. Адресок запиши...
Я вытащила ручку и листок. Написала. Не знаю, из вежливости или просто так. Или хотелось дать пожилому человеку надежду, что он не будет одинок в этом мире. Приехать я, может быть, не приехала, но решила отправлять по адресу к праздникам открытки.
За что сидел – язык не поворачивался спросить. Он, уловив мою мысль, сказал:
- Когда-то я был часовых дел мастер. Потом попался на воровстве отсидел, а потом снова и снова... И в тюрьме чинил часы. Ведь часы – это такая штука... как наш внутренний двигатель. А как радостно мне, когда они молчат, молчат, стрелки повисли, а потом – тик-так, тик-так, тик-так... И жизнь вернулась...
Значит... вор? Но стоит ли из-за этого презирать человека? Я продолжала сидеть рядом с ним. Мужик замолчал, хмель начал одолевать его, глаза затуманились. Он задремал. Чужой сладкий сон так заразителен. Да еще дорога – длинная, нудная... Сквозь объятья ресниц было видно, как суетились люди, ходили туда-сюда, проводница объявляла станцию, кто-то ругался, пищали дети... А вот с детьми в таких вагонах не стоит ездить, жалко их, малюток, - думалось мне. И... я бегу, бегу по ослепительному снегу, снежинки вальсируют и падают мне на лицо, я смеюсь, так заразительно, что деревья начинают перешептываться и скрипуче подсмеиваться надо мной. Я падаю в сугроб, встаю, снова падаю... и смеюсь... Вот оно – счастье! Такое же хрупкое, как снежинки.
-Ах ты, сволочь такая! Да как же тебе не стыдно-то, у девчонки-то... Да я ж тебя сейчас размажу по этой стене! – ворвалось в мое сознание и я проснулась.
-Что, что происходит?
- Да эта морда цыганская шубу-то твою - в сумку и понесла... Еле отобрал... Давай шуруй отседа, пока я тебя...
Я была так растеряна. Взяла шубу, одела и села... молча...
На станции меня встречали мама и папа. Я вывалилась в их объятья. Говорили, говорили, говорили, от радости все перемешалась в голове. Поезд проревел и тронулся. Я вздрогнула, посмотрела на окна – он, потрепанный и мрачный, махал мне рукой. Махал так трогательно-робко... как ребенок. Почему «как»? В тот день он был новорожденным шестидесятилетним ребенком в этом мире. И впереди – чистая гладь жизни... напиши что-нибудь... но не ставь кляксу...
Папа взял мой пакет и мы пошли к «уазику». Машина фыркнула и завелась. Десять минут до дома.
После расцеловываний-обниманий, я решила разложить свои пожитки. Платье... свитер...книга... часы... часы... часы... еще часы... В кармане шубы - часы... часы... часы... Часы?
Приложила к уху – тик-так, тик-так, тик-так... Поезд ушел, а жизнь продолжалась...
|
|