Единственным обетованным местом на земле для Татьяны был родной дом, а лучшее время суток – именно этот отрезок: между вечерней неторопливой семейной трапезой и сном. Сразу после ужина все семейство расползалось по своим уголкам и предавалось любимым занятиям – каждый своему. Это были узаконенные часы покоя и отдыха.
Какая нужда может заставить человека поменять райскую обитель уютного дома на мелкий, знобкий дождь, низко нависшие, без меры насыщенные влагой, свинцовые облака, и хлябь упившейся до отвращения почвы? Лишь мазохисты, да душевнобольные могут получать удовольствие от прогулок поздней осенью.
У Татьяны была больная душа, и поэтому, как ни хотелось ей понежиться в теплоте мягкого дивана, она с трудом заставляла себя оторваться от поглотившей ее интерес книги, откинуть с зябнущих ног старенький плед, выйти в прихожую, одеться, а затем гнать свою теплолюбивую плоть в промозглую, слякотную сырость и стылость. Хороший хозяин и плохую собаку не выгонит в такую непогодь. Что гнало Татьяну? Она шла и читала наизусть стихи дожделюбивых поэтов.
Насиловать свою натуру Татьяна не привыкла, хоть бы и ради здоровья. Да, беда кого хочешь заставит. А беда ее дом посетила давно. Понравилось ей там, она и поселилась надолго – пятым всемогущим жильцом. Татьяна – „генератор идей“ – как отзывались о ней друзья, – испробовала множество способов борьбы за свое счастье, но полной победы не добилась. Вся ее изобретательность и настойчивость не приносили должных плодов: квартирантка прочно прижилась в облюбованном доме. И то верно, что мало какой дом она обошла стороной – миновала, сия бедушка. Многим несчастным бабам она стала постоянной спутницей, неразлучной разлучницей. Вот и Танюху тяготила-мучила-корежила неминучая – гулял ее мужик.
Татьяна спохватилась вовремя, так как войдя в горькие думы, не заметила, что уже осилила свои обычные три круга. Оно почти не чувствовала холода: тело словно била лихорадка, душа горела – не могла она спокойно вглядываться в прошлое. Она попыталась сделать глубокий вдох, чтобы освободиться от неприятных эмоций, но лишь закашлялась, и торопливо направилась к подъезду дома Верочки. Там ее уже ждала чашка горячего кофе и свободный телефонный аппарат.
Татьяна прошла в ванную, умылась теплой водой, подержала под горячей струей озябшие руки, и только потом поздоровалась с хозяйкой. Уселась у журнального столика, закурила, задала несколько необязательных вопросов, не ожидая ответов. Соблюдая неписаный ритуал, Вера с последней затяжкой Татьяны покинула комнату, а она, сделав глубокий глоток кофе, пододвинула к себе телефонный аппарат. Спохватившись, сунула в рот леденцовую конфетку, посидела несколько мгновений с закрытыми глазами, будто в трансе, сосредотачиваясь, и лишь затем решительно набрала номер. Ее звонка, по-видимому, ждали, так как ответили тот час же, и она с улыбкой сказала в трубку: „Добрый вечер…“. Верочка возилась на кухне.
Тягостные мысли не обременяли Евгения – он был прагматик и не тяготел к лирическим рассусоливаниям, которые обожала его жена. Он многое ненавидел, презирал или едва переносил из того, что любила или делала Татьяна. Трезвым, практичным своим умом он давно понял, что такое равнодушие, охлаждение, а зачастую и полное неприятие означает конец любви. И будучи наделен не только циническим, но и аналитическим складом ума, помимо констатации смерти своего чувства, он никаких действий и мер по ее спасению не предпринимал, поэтому его раздражали попытки жены спасти, реанимировать усопшую любовь. Что, кроме раздражения и неприятного удивления, могли вызвать ее потуги возвратить к жизни его угасшие чувства: вдруг, в сорок лет, начать применять косметику, следовать моде! Ему неприятно было, когда память его предательски подсовывала в самые неподходящие моменты отрывки из молодости, подтверждающие – насколько сильно он был влюблен в Татьяну – буквально горел неистребимой, неугасимой любовью. Да она и стоила тогда любви! Как хороша она была! – высокая, стройная, белокурая, голубоглазая хохотунья. Как легко она шла по жизни! – без усилий хорошо училась, со студенческой скамьи сотрудничала в газетах, писала остроумные фельетоны, глубокие проблемные статьи, блестящие очерки, прекрасные стихи. Она была щедро наделена артистическими способностями, обладала искусством имитации. Весь мужской род курса, а может, и института, был у ее ног, включая и преподавательский состав.
Что определило успех Евгения, что привлекло особый интерес Татьяны к нему? Первоначально – его имя. В группе их сразу окрестили Татьяной Лариной и Евгением Онегиным, а это сближение имен к чему-то обязывало: он, как бы шутя, предлагал ей свое общество, она поддерживала шутку. Он влюбился сразу и бесповоротно, но не показывал своих чувств, подчеркивая, что не претендует на большее, чем дружеские отношения. Это был козырный ход, принесший ему удачу: парень усыпил бдительность девушки, а когда она спохватилась-опомнилась, было поздно – такая линия его поведения, отличная от всех остальных, упорно добивающихся ее любви, была единственно верной, а позиция преданного друга – беспроигрышной и правильной, ибо они привели к победе над соперниками. Ему, любящему, интуиция и особое чутье, присущие влюбленным, подсказали, как правильно установить любовные капканы, какую приманку в них положить; она, непуганая дичь, не обладая врожденной настороженностью, попалась в них до обидного легко. Татьяна была довольно нетребовательна к нему, как к другу, не заглядывала в его душу, не копалась в ней, выискивая изъяны, не испытывала его характер на прочность и устойчивость явных достоинств, не искала скрытых недостатков – короче, не предъявляла повышенных требований, какие считаются необходимыми при выборе мужа. Она легкомысленно доверилась ему, дав возможность чувству беспрепятственно проникнуть в сердце и покорить его.
Первым симптомом охлаждения его чувства явилась усталость от общения с женой: постепенно нарастая, она то шквалом налетала на него, усиливаясь до непереносимости, то ослабевала на время, и тогда казалось, что все нормально, терпеть можно. Затем появилась тоненькая трещинка отчуждения, с годами все расширяющаяся и углубляющаяся, все более приобретающая размеры и контуры пропасти, по обе стороны которой – бездеятельно и беспомощно – стояли они – самые близкие некогда люди: она, не замечая разверзающейся пропасти; он, равнодушно и устало наблюдая за процессом разрушения скрепляющей их почвы. Когда уже все признаки опасности были столь явными, что не видеть их мог лишь глухой и слепой морально человек, и Татьяна с ужасом осознала размеры беды, было слишком поздно спасать положение: если теперь и делать какие-то шаги навстречу друг другу, то уже не перепрыгнуть зияющую, грозящую опасностью гибели пропасть, непреодолимым препятствием пролегшую между.
Евгений завел себе любовницу. „От не хрен делать“, – так поначалу заявил он корешу – другу детства, „посеянному“ в их кругу под кличкой „Ленский“. Но все оказалось гораздо серьезнее, чем он предполагал: молодая, опытная шалава втянула его в водоворот таких плотских удовольствий, таких незнакомых доселе страстей и непознанных ранее ощущений, что отказаться от них сейчас было бы выше чьих бы то ни было мужских сил, а о возвращении к пресным добродетельным ласкам жены не могло быть и речи.
Однажды вдруг Судьба сделала Евгению неожиданный подарок. Едва лишь жена ушла на прогулку, как затрезвонил телефон. Евгений нехотя, не торопясь, поднял трубку. То, что горячо говорила незнакомка, не было адресовано Евгению, но ее слова жаркой истомой отозвались во всем его существе: «Нас прервали, и я не договорила. Ты готов выслушать меня? Я не устану повторять: ближе тебя, человека у меня нет! Я не знаю лучшего друга! Мне импонирует в тебе все, кроме твоей настойчивости и чрезмерной торопливости. Дай мне время, хороший мой, – я не готова пока ответить тебе взаимностью. Если же ты готов ждать, может, из этой попытки что-то и получится. Но я не даю гарантий и не могу назвать тебе ни точного срока, когда это случится, ни твердо обещать, что то, чего ты желаешь, когда-либо произойдет. Оставь меня на некоторое время. Я сама тебе позвоню, когда созрею для разговора. Ты когда уезжаешь?».
Евгений наслаждался музыкой мелодичного голоса, мягкостью интонаций, прелестью тембра и представлял, что то, что говорилось, адресовано именно ему. Заданный вопрос и повисшая пауза застигли его врасплох.
– Завтра, – однозначно ответил он.
– Хорошо. К твоему приезду у меня будет готов определенный, конкретный ответ.
К этому времени Евгений уже нашелся и определился: ему не хотелось терять этот голос – он был готов слушать его бесконечно. Он желал, чтобы его обладательница обращалась к нему, говорила именно с ним, все-равно о чем, но только с ним. Этот голос должен принадлежать ему, и более никому. Голос казался молодым, поэтому он обратился соответствующим образом: «Девушка, не торопитесь класть трубку: я все объясню. По-видимому, вы неправильно набрали номер и попали не туда, куда хотели. Но если бы вы знали, какое удовольствие мне доставил ваш голос! Неприлично подслушивать чужой разговор. Я не вслушивался в суть вашего монолога. Я наслаждался чудесными звуками вашего голоса. Скажите, вы не поете?».
Долгая пауза. На другом конце провода чувствуется растерянное дыхание. Затем:
– Немного пою, но непрофессионально. Только для себя. Как вас зовут? Какой у вас номер телефона?
– Зовут Евгением. Номер – 72-75-57.
– Мне нужен был тот же номер, за исключением последней цифры: я ошиблась на единицу. Чем вы занимались, когда зазвонил телефон?
– Существовал. Тлел. Скучал.
– О, скучающий Онегин!
– У вас изумительное чутье: меня в институте прозвали Онегиным.
– Учитывая ваше имя, весьма оригинально!
– Я ответил на ваши вопросы. Как ваше имя? Какой у вас номер телефона?
– Мне трудно переключиться столь неожиданно и резко с разговора на определенную тему с одним человеком на приятную, ни к чему не обязывающую беседу с вами. Вы так внезапно вторглись в наш разговор, теперь, чувствую, желаете тем же манером вломиться в мою жизнь. Быть может, я позвоню вам завтра, если у меня будет свободное время и соответствующий настрой. В это же время. Это вас устраивает? А сейчас, простите, мне надо перезвонить другу, он ждет.
– Погодите, не бросайте трубку … – Но в ней уже звучали торопливые, пронзительные гудки отбоя. Евгений разочарованно оглядел комнату: в ней ничего не изменилось – по-прежнему она была унылой и пустынно-скучной. Зато его внутренняя пустота заполнилась предчувствием праздника и трепетом охотничьего азарта.
Когда Татьяна появилась в спальне, он лежал с закрытыми глазами, притворяясь спящим, хотя она по некоторым признакам, ведомым людям, долгое время живущим вместе, прекрасно видела, что муж не спит. Она тоже легла и взялась было за книгу, но читать не смогла и выключила свет. Оба не спали, и эти моменты были труднее всего, иногда – невыносимыми, когда они лежали рядом, стараясь не прикасаться друг к другу, – два некогда любящих человека. Каждый думал о своем: он предвкушал завтрашнее продолжение телефонного флирта, она, мучаясь его нелюбовью, неприятием ее, его отчужденностью, кусая губы, с болью искала выход, достойный ее любви и жизненных принципов. Из закрытых глаз ее тихо текли слезы. Но ни всхлипов, ни тем более рыданий слышно не было – для него она уже спокойно спит и размеренно, глубоко дышит. Супруги ли – в роли врагов, враги ли – в роли супругов?
Татьяна видела и понимала, что Евгений разлюбил, но ни согласиться с этим, ни тем более принять этот факт, как окончательный приговор Судьбы, не могла: ведь ее любовь не ушла, напротив, – чем сильнее остывал он, чем больше охладевали его чувства, тем крепче и больше становилась ее любовь, тем страшнее казалось для нее потерять Евгения.
На следующий вечер Евгений с нетерпением ждал, когда жена уйдет на свою прогулку, трепеща: вдруг она сегодня останется дома – на улице шел сильный дождь. Татьяна что-то шила, близоруко щурясь, сидя в гостиной на диване под неярким бра. А время подходило к часу, назначенному незнакомкой, и Евгений, уставясь в телевизор, неприязненно взглядывал на жену, улавливая признаки ее настроения. Нет, она явно никуда не собиралась: неторопливо шныряла иглой туда-сюда. Отставляя шитье, смотрит некоторое время на экран, где идет какая-то тягомотина, – Евгений даже не пытался вникнуть в суть передачи, а затем опять берется за иглу. Он уже извелся ожиданием, уже зашелся в бессильной и безнадежной ярости, уже клокотал ненавистью, когда она внезапно отложила шитье и стала одеваться для прогулки. «Ты идешь гулять?» – как можно равнодушнее и безразличнее, пытаясь даже изобразить удивление, что должно быть вполне естественным, учитывая погоду, спросил он. И на ее утвердительный кивок заботливо напомнил: «Не забудь зонтик». Более этого он не решился разыгрывать роль заботливого мужа и не рискнул сделать вид, что пытается отговорить ее от неурочной прогулки: вдруг жена согласится с его доводами.
Наконец, Татьяна хлопнула дверью, но Евгений не расслаблялся еще, не позволял себе радоваться, опасаясь того, что, испугавшись разыгравшейся непогоды, жена вернется. Минут пять еще с трепетом ожидал звонка в дверь, и он раздался. У него вырвалось бранное слово, пока он, стиснув от злости зубы, поднимался, чтобы открыть дверь. Звонок повторился, и только тут он понял, что звонит телефон. Он бросился к журнальному столику, схватил трубку и услышал непередаваемо-мелодичный голос вчерашней незнакомки:
– Привет! Ты ждал звонка?
Как естественно она перешла от церемонно-чуждого «вы» на интимное «ты»! Как божественно звучит ее голос! Как милы ее интонации! Она говорит слегка с придыханием, с легкой хрипотцой, но это ему нравится непередаваемо: ее голос чарует его, возбуждает, особенно волнуют ее внезапные переходы на интригующий шепот.Одно портило ему абсолютный кайф: звали ее тоже Татьяной.
Полгода длился их телефонный роман. За это время они, наверное, в общей сложности проговорили целый месяц, узнав друг о друге все, более – менее достойное внимания, вплоть до милых привычек и, на первый взгляд, незначительных, но волнующих мелочей их биографии и бытия. Они раскрывались друг перед другом с жадностью непонятых, неоцененных, одиноких, но гордых, нашедших, наконец, родственную душу, людей. Татьяна была одинока, потому что не видела вокруг себя достойных мужчин. Евгений, имея семью, был еще более одиноким, ибо чувствовал себя чужим в собственном доме. Он тешил себя надеждой, что уж его-то она найдет достойным себя. Уже через несколько дней после знакомства он нарисовал перед своей абоненткой чудовищную картину своей вопиюще-несчастливой жизни.
Вскоре выяснилось, что живут они в соседних домах. Татьяна, которую Евгений для различения женщин с третьего разговора стал называть Танюшей, узнав, что его жена каждый вечер гуляет, описывая круги вокруг их квартала, однажды, во время разговора, глядя в окно и увидев прогуливающуюся женщину, спросила Евгения, как одета его супруга. Их описания совпали, и тогда Танюша заявила, что знает и его самого, поскольку видела их вместе не один раз: они живут в соседних домах уже более десяти лет.
С тех пор, разговаривая с Евгением, Танюша докладывала ему, что видит его жену из окна, подсчитывала, сколько кругов та проделывала и, наконец, заявляла: «Она направилась домой. Нам надо прощаться». Действительно, через несколько минут жена являлась домой.
Евгений рвался встретиться с милой соседкой: географическая близость его вполне устраивала – удобно в любой момент ненароком заскочить. Но Танюша назначила встречу лишь в мае – это был ее любимый месяц, кроме того, она родилась в мае. И вновь это испортило ему настроение, ибо его жена тоже была майской. Танюша придумывала тысячи отговорок, чтобы оттянуть их встречу до назначенного срока, уверяя, что слишком серьезно относится к своим чувствам, а поэтому ей необходимо тщательно проверить себя, хорошенько взвесить все плюсы и минусы, чтобы убедиться, что игра стоит свеч, – уж очень она боится разочарований. У Евгения же на этот счет сомнений-колебаний не было. Он настолько увлекся телефонным романом, что даже дал отставку своей шалаве-любовнице. Нерешительность Танюши еще больше подстегивала, еще сильнее разжигала его любопытство, его охотничий азарт, заинтриговывала его до беспамятства. Ни разу не видя своей ежевечерней собеседницы, он был уже настолько увлечен ею, что не смог бы просуществовать без объекта ежедневных бесед ни дня. Для се6я он решил твердо, что если Танюша оправдает его ожидания в физическом плане, он тут же подаст на развод.
Пришла весна, и хмельная пора влюбленности закружила его поседевшую изрядно голову, а бес бесцеремонно вселился в предназначенное ему обиталище – в ребро. Неужто он должен сопротивляться? Как бы не так! Он с нетерпением влюбленного юноши ожидал майской долгожданной встречи.
А жена по-прежнему выходила на ежедневные прогулки и каждый вечер, ровно в двадцать ноль-ноль в эфире телефонных проводов звучал ее неузнаваемо-помолодевший, чарующий голос: «Добрый вечер…»
Эта игра не развлекала ее, скорее отвлекала от все более ухудшающихся отношений с Евгением, делала более переносимой все усложняющуюся ситуацию в их семье. Однако она принесла один ощутимый результат: муж стал отчаянным домоседом. Все его поведение говорило о том, что он порвал связь с последней своей пассией. Он изменял жене теперь только морально, по телефону. Только она знала, что он и морально верен супружеским узам. Можно смеяться, допускается плакать, ибо этот фарс перерождался для Татьяны в трагикомедию. Первоначально невинный телефонный флирт, розыгрыш, помог ей по-настоящему понять, насколько муж не любит ее, сколь глубока пропасть между ними. Но самое главное, что постигла она , так это истину, которой так не хватало: после всего ей не хотелось более, чтобы пропасть исчезла.
Один Бог ведает, какое громадное самообладание требовалось Татьяне, когда Евгений, обращаясь к своей мифической возлюбленной, называя ту ее именем, выдавал на гора тонны искаженной информации о ней самой, иногда, забыв о джентльменстве, – самое сокровенное, потаенное, вплоть до интимных секретов. Слезы горечи окропляли телефонную трубку, когда ухо бедной женщины услаждали такие привычные, милые, забавные уменьшительно-ласкательные имена, производные от имени «Татьяна», казалось, давно забытые мужем, и к ней не обращаемые, которые он с необыкновенной легкостью, не смущаясь и не дрогнув голосом, передаривал телефонному фантому. Боль … Ах, какая боль придавливала сердце несчастной Татьяны, когда муж жаловался на нее, рисуя отвратительный образ глупой, старой, брюзгливой супруги, искажал действительность, подтасовывал реальные факты, подавая их в выгодном для себя свете, высмеивал тот или иной ее поступок, передергивал карты, перетасовывая их по своему усмотрению, злопыхательствовал, издевался, зачастую прибегая к вульгарной лжи. Временами ей становилось невмоготу выслушивать этот нескончаемый поток обвинений и клеветы. Ей представлялась исключительно редкая возможность быть свидетелем банального мужского предательства, исследовать механизм его совершения. Это могло быть забавным трюком в спектакле, будь она простым зрителем; над этой ситуацией можно было бы посмеяться, сидя у телевизора в дружеской компании; над этой комичной сценой можно было бы от души потешаться, будь она представлена в остроумном анекдоте. Но все это отнюдь не смешно, когда драма происходит в реальности, а ты – одновременно и автор сценария и ее главный, причем отрицательный персонаж, над которым глумятся другие, положительные герои, предавая бедолагу остракизму, высмеивая его пороки. Да, «все это было бы смешно, когда бы не было так грустно …», ибо предавали и высмеивали-то ее! Что, кроме горечи и боли, могла испытывать она, выслушивая грязные инсинуации в свой адрес?!
Татьяна еще не отдавала себе отчета, что телефонная игра принесла ей огромную пользу именно тем, что раскрывала истинную сущность человека, которого она любила, ибо ей, несомненно, легче будет уйти от подлеца и негодяя, каким он теперь предстал перед ней, нежели от того Евгения, каким его представляла и любила. Того ей пришлось бы выдирать из своего нутра, словно частицу себя, – с болью и кровью, со слезами и мучительным, горьким раскаяньем в несуществующих прегрешениях. Теперь в ней рождалось презрение и отвращение к «падшему ангелу», и частички вросшего в нее Евгения омертвевали, отслаивались перхотью и отваливались от нее – почти незаметно и безболезненно. Душа ее болела от предательства, а не от горечи утраты бесконечно любимого человека, как ныла и корчилась она в муках еще полгода назад при одной лишь мысли об возможной потере Евгения.
Татьяна давно маялась над трудной задачей: каков должен быть финал разыгрываемого ею и мужем спектакля? Свекровь невольно подсказала ей поистине шекспировский эпилог, где занавес опускается, закрывая сцену, на которой лежат горы трупов. Кровожаден был великий драматург: зло, считал он, можно искоренить лишь смертью. Она не мнила себя великой, и рядом с Шекспиром не ставила, но была с ним совершенно согласна: зло необходимо покарать, оно должно быть наказано.
Однажды вечером, когда Татьяна, как обычно, совершала мнимый променаж, а Евгений наслаждался беседой с «милой Танюшей», настойчиво умоляя ее приблизить день свидания, ибо ожидание становится невыносимым, та задала неожиданный вопрос: «Евгений, если бы исполнению твоего сильнейшего желания мешал какой-то человек, ты смог бы устранить это препятствие? Смог бы ты убить человека?».
– О, да! Я его непременно прикончу! – рыча по-звериному, приняв вопрос за шутку, шутливо же ответил он.
– Не смейся, я спрашиваю серьезно: ты способен убить человека?
– Танюша, я никогда не думал об этом. На охоте я легко убивал зверя, а человека …не знаю …
– Ты любишь меня?
– Да, да, разумеется! В этом можешь не сомневаться: тысячу раз «да»!
– И я люблю тебя, во всяком случае, так мне кажется, ибо, согласись, странно говорить о любви человеку, которого никогда не видела. Теперь представь: мы любим друг друга, как Ромео и Джульетта, мы хотим быть вместе, но нашему счастью мешает определенный человек, и только через его убийство мы можем соединиться. Пошел бы ты на такое убийство?
– Мне кажется, да, я бы убил этого мерзавца!
– А если бы этим человеком оказалась твоя жена?
– Она не может чинить препятствий нашему счастью.
– Я прошу тебя ответить на мой вопрос: смог бы ты убить свою жену? Мне важно получить ответ на этот вопрос.
– Танюша, это глупый, нелепый вопрос … Жена не преграда нашему соединению.
– Если ты не ответишь, я положу трубку и никогда больше не позвоню. Ты потеряешь меня навсегда: ведь ни адреса, ни номера телефона, ни моей фамилии ты не знаешь.
– Я с удовольствием убью эту чертову бабу! – Опять переходя на шутливый тон, ответил он. – Но ведь ты не потребуешь от меня этого? Пусть живет: она не мешает мне, – она ноль в моей жизни.
- Я в последний раз прошу: будь серьезен, иначе я, действительно, прекращу разговор. Ты убил бы свою жену, Евгений?
Он не понимал настойчивости Танюши, но почувствовал, насколько важен для нее его ответ: ее голос дрожал – она, по-видимому, плакала. «Испытывает она меня, что ли?» – растерянно подумал он, и крикнул в трубку: «Я же сказал тебе: я ее убью, линчую, четвертую, гильотинирую – я не мечтаю ни о чем другом, кроме как об убийстве этой проклятой женщины! Где она? Как только явится, я устрою ей образцово-показательную публичную казнь! Удовлетворена?» – Он продолжал игру, рискуя, что Танюша выполнит свою угрозу и бросит трубку. Увлеченный разговором он не понял, где раздался звонок. Решив, что в их прихожей, хотел подняться, открыть входную дверь, как вдруг Танюша быстро проговорила: «Не клади трубку, подожди. Ко мне кто-то пришел…». В трубке послышался скрип открываемой двери, затем возбужденный разговор, какой-то шум, и вдруг Евгений услышал неприятный голос жены: «Ты спрашивал, где я? Вот она, я. Ты мне казнь готовишь, о, мой супруг? Ну-ка, быстро ответь, где в настоящий момент и в данной ситуации следует поставить запятую в пресловутом вердикте: «Казнить нельзя помиловать?». Отвечай быстро, от твоего ответа зависит очень многое, быть может, чья-то жизнь. Молчишь? Растерялся ? Где твоя недавняя решительность? Ну, что ж, казнись там сам, а я здесь устрою образцово-показательную, как ты сказал, казнь!»
Евгений сидел – ни жив, ни мертв: он потерял дар речи – язык окостенел, кровь застыла в жилах, руки и ноги отнялись. А трубка там, где-то, в неизвестности, не была положена на рычаг, и из ее раскаленной пасти до Евгения доносилась мольба Танюши: «Женечка, помоги! Спаси меня, Евгений!». И плач, и вздыбливающий волосы шум борьбы. Это продолжалось бесконечно долго, так показалось ему, в его полуобморочном состоянии, ибо, когда он, ненароком, глянул на стенные часы, то его поразило, что прошло не более пяти минут этой пытки. Внезапно в трубке опять раздался ненавистный голос запыхавшейся жены: «Ты еще здесь? Ну, вот и все, о, мой супруг! Свершилась казнь! Ах, если б ты не медлил, если б своевременно и правильно подсказал, где поставить запятую!». И тишина… Трубка там вновь не была положена на рычаг: давящая, могильная тишина царила в ней. Потом послышались частые гудки: вероятно, Татьяна уничтожала следы своего преступления – стирала отпечатки пальцев и задела рычаг. Евгений продолжал прижимать обжигающую трубку к воспаленному уху, словно надеясь на продолжение увлекательной игры, отказываясь понимать, верить, что дьявольская игра завершена ужасной трагедией. Затем с отвращением отшвырнул трубку. Куда бежать? Что предпринять? Стал лихорадочно одеваться, не попадая в рукава пиджака. Трясущиеся руки не могли справиться со шнурками кроссовок. Ключи не обнаруживались на обычном месте. Он махнул рукой и, не заперев входную дверь, вышел в ночь.
А «убийца» истерично рыдала на плече Верочки, словно в самом деле совершила ужасное преступление. Верочка истово успокаивала подругу: «Дурочка, ведь ничего не случилось: просто закончился затянувшийся спектакль. Да., я понимаю, весьма печальный финал, но ты говорила, что готова к нему, что к этому все идет». Но сквозь рыдания едва можно было разобрать: «Я полагала, что это игра, даже – фарс. Нет, Верочка, это трагедия! Я думала, что совершаю вымышленное самоубийство, а убийство произошло в действительности. Евгений сейчас в ужасе, ибо поверил в реальность происходящего, не потому только, что я прекрасно сыграла свою роль, а еще и потому, что допустил, что я способна на убийство! Таково его мнение обо мне. Он теперь мечется, не зная, где совершено убийство. А оно, Верочка, произошло на нашей планете, и сегодня, этой страшной ночью, погибла любовь – моя и его: она была убита. Ты понимаешь, подруга?! Преступление не выдумано – оно имело место. Мы – я и мой муж – садистски убили любовь: ни я, ни он никогда более не испытаем этого чувства. Оно не простит нам жестокости и предательства, ибо не заслужило такого отношения: оно возвышенно и трепетно – к нему нельзя прикасаться грубыми, грязными руками. Мы совершили великий грех и достойны Божьего наказания, и я его боюсь, ибо я соучастница преступления, хотя раньше считала себя безвинной. Ах, Верочка, мои Вера, Надежда и Любовь умерли, я сама их убила. Чем теперь мне жить? Для чего жить? Кому она нужна – эта выхолощенная, пустая, никчемная жизнь?!».
Ночь, вместившая столько трагических событий, все не заканчивалась, темнота не уходила. Евгений сидел на мокрой скамейке во дворе своего дома, не замечая холодных капель пока еще робкого весеннего дождя. Татьяна смотрела из окна Верочкиной квартиры на расхристанного Евгения и тихо плакала, поскуливая, словно на похоронах.
|
|