Карлсон в Питере.
Карлсон смотрел в окно. Эта чертова погода и этот чертов город сведут его в могилу. Как он мог, польстившись на «дорогого Карлсончика», переехать к старой карге в этот проклятый город?
Напористый острый ветер рвал в клочья тяжелые волны тумана, наплывающие на Питер со стороны залива. В такие дни хандра особенно сильно донимала его, грозя сумасшествием.
Проклятый город! Прожив полтора месяца с внуком, вечная путешественница бросила его и улетела в Париж. «Карлсончик, дорогой! Весна в Париже! Карлсончик! Увидеть Париж и умереть!». Вспоминать тошно… Но как давно это было! Сейчас он и сам стал стариком. Где тот мужчина в самом расцвете сил, где тот розовощекий – кровь с молоком - весельчак? В холодной комнатке под тремя одеялами лежал угрюмый старик, чьи впалые желтые щеки и спутанные волосы довели бы до энуреза любого привычного к ужастикам современного Малыша.
Впрочем, в нынешнем состоянии Карлсона были виновны эти самые Малыши. У каждого Карлсона должен быть свой Малыш. А лучше несколько Малышей. Чем больше Малышей, тем веселей и упитанней Карлсоны. Здесь, в этом безумном городе, Малыши интересовались чем угодно – сериалами, компьютерами, машинами, деньгами… все больше деньгами. Весельчак Карлсон, меняющий радость на варенье (Боже! Варенье… Сейчас он был согласен на голимый горячий чай с сахаром) никому не был нужен.
Отсутствие Малышей превратило легкого эгоиста в мелкого воришку. Открытые форточки, тесные кухни. Опасаясь любого шороха, Карлсон отхлебывал суп, жевал макароны, плов или что-либо другое, что было приготовлено на обед у добросовестной хозяйки. Набивая карманы холодными котлетами, печеньем, хлебом, он испуганным воробьем вспархивал на крышу.
Его комната в уютном некогда домике превратилась в продуктовый склад. Сахар, засохший хлеб и сыр, окаменевшая колбаса, банки тушенки и сгущенки. Превращаясь осенью в бурундука, он тащил в свой домик на крыше все съестное, что попадалось под руку. Этой осенью бурундуку повезло – на помойке ему встретился старый радиатор с пустяковой поломкой. Что стоило ему, с раннего детства имеющему дело с мотором, починить такой пустяк! И все бы хорошо, но пробки… Пробки, которые периодически вылетали... Разве мог Карлсон в благополучном Стокгольме знать, что такое пробки?!
Сейчас, дрожа под тремя одеялами, Карлсон решался. Семнадцать шагов до слухового окна по обледеневшей крыше (лететь опасно – унесет), затем полминуты лета в полутьме чердака под стропилами. Через весь чердак, к распределительному щиту, к теплу, к чертовым пробкам. Через весь чердак, провожаемый воркотней огромных нахохлившихся голубей.
Карлсон давно понял, что чердак был для голубей кладбищем. Прилетая сюда умирать, они метались в собственном дерьме, дергая лапами, волоча за собой бессильные крылья. Какой придурок назвал голубя птицей мира? Голубь – вечно гадящий, бестолковый, с оторванными или покалеченными лапами – символ мира?
Да, символ его мира, того мира, в котором он сейчас жил. С этим трудно было не согласиться.
Воспоминание о птичьем кладбище внизу вызвало очередной приступ хандры. В этом хаосе все не так. В Стокгольме все упорядоченно и нет места неожиданностям. Если по плану крышу должны чинить через тридцать шесть лет, а дымоходы давно не работают, то на крыше ни рабочих, ни трубочистов ближайшие десятилетия ждать не приходится. А здесь… Всю последнюю неделю вынырнувшие из ниоткуда на соседнюю крышу кровельщики в ватниках и валенках с яростью колотили по железу молотками, выбивая из этого города порядок и утверждая хаос.
Здесь все не так. Пробки, Малыши, кровельщики, голуби. В не менее негостеприимном зимой Стокгольме он за всю свою жизнь не видел ни одного мертвого голубя. В Стокгольме что, не мрут голуби? Или тогда он был слишком беспечен и не мог видеть того, что есть и будет всегда?
Закрыв глаза, он видел, как с каждым ударом молотка по соседней крыше из глубины больного сознания всплывает: удар… пробки… удар… Малыши…удар…кровельщики…удар…голуби… Собравшись в круг, слова эти закрутили хоровод вокруг всплывшего последним: удар… не так…
Не так…
пробки…
Малыши…
кровельщики…
голуби.
Режущий северный ветер продолжал кромсать туман. Холод утра пытался выстудить из зимнего города хаос. Не получалось. Над Питером разносился бойкий перестук-перезвон железа о железо. Прыгая с крыши на крышу, звон пугал ветер, ломился в окна и бился о глухие стены…
Карлсон, решившись, одевал валенки.
|
|