Я так любила, когда он играл на фортепиано. Его длинные, белые пальцы скользили по клавишам, иногда содрогаясь, иногда задерживаясь на одной, то уверенно и быстро, то нервно и неумело. Я тенью проникала в комнату, где он играл, и пряталась в глубоком кресле за его спиной. Я слушала и смотрела в никуда. Только в такие моменты я могла видеть сквозь всю комнату, не замечая ничего. Казалась, что я созерцаю только музыку и танец его острых пальцев. Он меня не видел. Порой он начинал безумно нервничать и быть по клавишам. Он кричал, ругался, носился из угла в угол, иногда плакал. Я всё глубже растворялась в кресле, потому что знала, что сейчас он в борьбе с самим собой и своим талантом. И помочь ему я не могла. Потом он уходил, пил воду, залпом, жадно, отрывистыми глотками. Говорил, что хочет всё бросить, что больше не может. Скрывался в темноте коридоров, огрызался с родителями. А через полчаса с опаской и самым горестным вздохом возвращался за пианино. И снова нотка за ноткой мелодия запорхала по комнате, как живая, она хотела родиться вся, хотела заискриться в лучах вечернего солнца. Она почти ему давалась. Он сидел очень ровно, но очень низко наклонял голову и напряженно глядел на свои руки, на клавиши, пожирал их и умолял не сбивать. Он всегда был в слишком сильном напряжении. Возможно, поэтому так часто сбивался и опять психовал. Бывали моменты, когда он отрывал взгляд от инструмента, закрывал глаза и пытался играть душой, порывался соединиться с той музыкой, которую так отчайно не хотел впускать в себя. Пальцы бегали вперёд-назад, всё быстрей и быстрей, и вдруг резко останавливались, впиваясь в чёрные полоски, а мелодия продолжала литься, заканчивала сама себя, подымаясь куда-то вверх и там еле дыша, таяла. Когда ему удавалась сделать это – подчинить себе ноты и заставить пространство петь под его музыку, он превращался в свет. На долю секунды его зрачки излучали блеск и удовлетворение. И словно боясь потерять эту гармонию, поломать эту лесенку из нот и мук, он вскакивал и одним прыжком исчезал из комнаты. А я заворожено ловила последние обрывки звуков, как золотой дождь, хотела собрать их в свои ладони и сохранить на память, чтобы потом доказать ему что он мОжет, показать ему, что это сделал он. Я знала, что он опять ненасытно поглощает воду, как после сильной физической нагрузки, как будто задыхаясь. И я знала, что сегодня он уже не вернётся. Фортепиано казалось раскалённым после его ласк, горело и пылало, но он не вернётся. Я впитывала в себя воздух, напитанный музыкой. Здесь, в этой комнате, всегда жила душа музыки. И не важно, что он играл, не важно, как оно получалось, рождалось или нет, здесь, несомненно, присутствовал дух вечного, аура классики, и сама Муза жила именно в этой комнате. Она смеялась с меня, когда я осторожно и скромно притрагивалась к ещё тёплым клавишам инструмента. Я выстукивала «Собачий вальс» так, как он играл симфонию Шуберта. Я играла двумя указательными пальцами и даже не могла себе представить как можно задействовать все! А Муза веселилась у меня за спиной, в том самом глубоком кресле. А назавтра я знала, что в тоже самое время, он снова сядет за пианино, и в адских муках творчества его длинные, белые пальцы затанцуют по блестящем чёрно-белым клавишам. И я опять спрячусь за его ровной спиной, и буду восторженно ловить каждый звук, каждую нотку, пусть и фальшивую, а такую родную и всем сердцем любимую.
Где же ты, мой пианист? Где сейчас твоя Муза? Она уж давно покинула стены этого дома. Здесь была Смерть, и после её визита музыка здесь больше не живёт. Здесь стало пусто и тихо. Сюда никто не заходит. Здесь никто не улыбается. Твое чёрное, атласное фортепиано состарилось и покрылось пылью. Теперь на нём громоздятся никому не нужные свалки книг и исписанной бумаги. Оно поблекло. Оно больше не горит. После твоих рук, оно не верит больше никому. Я осторожно снимаю с инструмента стопки макулатуры, и открываю крышку. А оттуда, словно проснувшись ото сна, на меня смотрят чёрно-белые, грустные глаза, безнадёжно опустевшие и молчаливые. Они узнают меня. Я легонько касаюсь одной клавиши, потом ещё одной, и ещё. И как много лет назад я выстукиваю «Собачий вальс» только уже не двумя пальцами, а всеми. А по щекам медленно и незаметно стекают слёзы, тихие и одинокие слёзы, как и эти клавиши, как и мои ноты.
Вы помните его руки, клавиши? Вспомните его сердце! Его длинные, белые пальцы! Они вас любили, они вас зажигали.
Где же ты теперь, мой любимый пианист? Зачем оставил своё дитя пылиться и замерзать в старом заброшенном доме? Где живёт твоя душа? Где живёт твоя музыка? Забери меня к себе! Я хочу как тогда, как в детстве, собирать твои неудачные нотки, греться светом твоих безумных глаз и растворяться в мелодии твоей вечной музыки! Ведь я так любила, когда ты играл на фортепиано!
|
|