Шлюха милосердия
Анатолий Антонов
Новелла
Эта, рассказанная случайным попутчиком, история о сестре милосердия долго не давала мне покоя. Пауза в написании возникла лишь потому, что я и сам никак не мог определиться с оценкой ситуации. Что было главным составляющим в возникшей коллизии: махровый разврат, милосердие в чистом виде, а может - своеобразный героизм, проявившийся в такой вот форме жертвенности собой? Кстати, майор, в вагоне купе рассказавший мне эту историю и принимавший во всём этом самое непосредственное участие, о первом оценочном варианте не хотел и слышать, и превозносил эту женщину до небес. Я, уважая его мнение, поддакнул тогда, но долго потом колебался. А в результате, так и не придя к окончательной точке зрения, рассказываю всё как есть.
Жанна (имя изменено) никогда не пользовалась особенным вниманием мальчиков: ни в школе, ни в медицинском училище. При стройной фигурке, лицом была наделена самым заурядным, хотя и со здоровым цветом кожи. Тем не менее, даже хорошенькой её было назвать трудно, но ведь молодость красива сама по себе, да и беспечна до определенного времени. А потому, не отягощаясь до поры возникающими у сверстниц сексуальными проблемами, она спокойно закончила медицинское училище и пошла работать по специальности. И возникла проблема первая: при всём дефиците и востребованности профессии, оплата за труд была настолько мизерна, что молодой девушке, даже без особых претензий на шик, на приличное существование денег катастрофически не хватало. Кто-то ей дал разумный совет: в Чечне такие как ты на вес золота – и платят хорошо, и женихов валом. Долго не размышляя, пошла в военкомат, а вскоре оказалась и в госпитале, на сортировке того, что выходило из военной мясорубки. Где и возникла проблема вторая, и основная.
Жанна всегда, до этого периода в своей жизни, была уверенна, что адаптацию к своей профессии прошла окончательно: её давно уже не подташнивало от вида язв, людской немощи, содержания уток и судков, спецефичного запаха старых бинтов и вида свежей крови. Но то, с чем она соприкоснулась теперь, повергло в шок. Молодые ребята - и её сверстники, и чуть старше - иногда поступали к ним в таком нечеловеческом состоянии, что в первые часы она только огромным усилием воли не давала себе здесь же, у операционного стола осесть в обморок. И всё же в первый день работы кровь из прокушенной губы проступила даже на маске. Правда, никто на эту слабость внимания не обратил, только хирург чуть задержал взгляд на её глазах.
Впрочем, постепенно эта чувствительность пошла на убыль. Хотя и плакать в подсобке, особенно при наиболее немилосердном четвертовании на хирургическом столе очередного молодого парня, она продолжала почти ежедневно. Тем более, что иногда они и умирали: и под скальпелем, и потом, на реанимационной койке.
Её это удивило, но практически все выздоравливающие обратно, под пули возвращались с явной охотой. Ещё до выписки многие обращали внимание на скромную девушку, пытаясь вызвать у неё особое к ним отношение. Не раз бывало, что ей и хотелось бы ответить взаимностью, но вся эта госпитальная обстановка её не располагала к любовным играм. Она со всеми была любезна, и не более.
Лишь однажды Жанна чуть было не уступила страстному натиску выписывающемуся на следующий день солдату, годами немногим старше её. Он шагнул вслед за ней в подсобку и закрыл дверь на шпингалет. Этот жест не испугал её. Каким-то интуитивным женским чувством она знала, что заимела над ним какую-то власть и сила эта, если понадобится, защитит её. А парня этого она заприметила давно: он-то, как раз, с ней никогда не заигрывал, но неотступный взгляд его, казалось, прожигал насквозь и волновал её. Иногда она намеренно старалась пройти поблизости от его койки, чтобы ещё раз испытать это пленительное ощущение учащающегося пульса.
Он молча подошёл к ней, сел рядом на клеёнчатый топчан. Затем поднял обе руки, положил ей на плечи и крепко стиснул.
- Я завтра уеду, хочешь – хоть сейчас поженимся, а я… - хриплый его шёпот прервался. Полубезумный взгляд сверлил в упор, губы беззвучно шевелились в нескольких сантиметрах. И вдруг они с силой прижались к её губам, только что-то, как стон, доносилось из его груди до её сознания.
Жанна раньше уже не раз целовалась и знала, что это довольно приятно. Но от этого поцелуя, когда больно не только губам, но он почти вывернул ей плечи, а грудь – он же совершенно оторвал ей грудь, - от этого поцелуя она, фактически, потеряла сознание. Нет, она не была в обмороке, но эта волна сладкой истомы, так внезапно хлынувшая ей в сердце, полностью выключила в ней осознание действительности. Это волшебство, творимое с ней, длилось неизвестно сколь долго, но оно разом исчезло, когда его рука начала стаскивать с неё трусики.
- Нет! – И взгляд, и голос её были твёрже стали.
Парень пытался, было, что-то ещё сказать, но, всмотревшись пристальнее в её лицо, лишь молча встал и, покачиваясь, вывалился из подсобки.
На следующий день его выписали, и вместе с его исчезновением что-то исчезло и из жизни Жанны. А попросту – она затосковала. Может и не конкретно по этому парню, но воспоминания о тех ощущениях не оставляли её ни на один день. Она хотела повторения той встречи. Которая и состоялась почти ровно через месяц, и в корне изменила всю дальнейшую судьбу Жанны.
На операционном столе она увидела даже не его, а, фактически, то, что от него осталось. Оставалось, впрочем, не так и мало, но мина, на которой подорвался горемыка, оказалось безжалостной по полной программе - взрывом разворотило не только ногу, но и пах. Хирург, отнявший ногу выше колена, горестно поцокал языком. Но это сожаление, как можно было догадаться, относилось не к ноге. Правда, добавил он, с этим безнадёжно не окончательно, может в центре и помогут.
Но Жанна всех этих разговоров не слышала. На её счастье обязанности хирургической сестры на этот раз выполняла не она, но в операционной она находилась. Только свои вспомогательные хлопоты выполняла в полной прострации. Перед глазами стояло лицо парня в кислородной маске, капельница и изуродованное его тело. Звуки окружающих плохо доходили до неё, в уши как будто налили воды, но она вряд ли осознавала это: в её груди с каждой минутой нарастало чувство, что это она виновата в теперешнем уродстве этого парня. И не будь она тогда такой щепетильной дрянью, может он и поостерегся бы там, и не наскочил на мину. В мозгах у неё это – «Дрянь! Дрянь! Дрянь!», звучало всё сильнее, и даже начало пульсировать в висках болью.
Убрав в кабинете после операции, она пошла по коридорам, не отдавая себе отчёт, куда и зачем идёт. И только у отделения выздоравливающих поняла, зачем она сюда пришла. Она внутренне содрогнулась, но это не поколебало её решимости. Подошла к одному из спящих, легко тронула его за рукав и, когда тот открыл глаза, жестом показала идти за ней. Она привела его в подсобку, закрыла дверь на шпингалет и сняла с себя трусики.
Потом парень, осознав, что он у неё первый, спросил всё же – да зачем же она так, какая в том была необходимость? «Ничего, - ответила она, поглаживая его коротко стриженую голову. – Всё нормально, ты только не говори никому».
Но, видно, не надолго хватило этого паренька, и перед выпиской он кое-кому о своей «победе» шепнул. И когда вскоре ещё один её, не так сильно и упирающуюся, затащил в подсобку, она приняла решение.
К счастью, забеременеть она не успела. Но на будущее решила обезопаситься, благо знаний у неё хватало. Больше вариантов «затаскиваний» она никому не позволяла, а сама определяла с кем ей быть и когда. Более одного раза с ней никто не уединялся, были это только вчерашние пацаны, и только те, кому предстояла выписка в район боевых действий. Никогда своих услуг не предлагала офицерскому составу, да они и не домогались её, может, даже и не знали об этой её стороне жизни. Вполне возможно, что солдатская солидарность, храня ей своеобразную верность, особо об этой форме милосердия и не распространялась. И ещё. Никто никогда не был с ней груб или вульгарен. А, наоборот, перед уходом ей всегда говорили: «Спасибо, сестричка». Ей и было довольно.
Шила в мешке не утаить, а это, почти поставленное на поток мероприятие, долго держаться во всеобщей тайне, конечно, не могло. Начальник госпиталя, тот самый хирург, вызвав её в кабинет, долго тянул сигарету. Потом сказал с недоумением:
- Шлюха… Да как ты могла, Жанна! Ты же такая была чистенькая и светленькая, и вдруг – солдатская подстилка. Не верю! И вот до сих пор не верю! Ну-ка, рассказывай!
Она не размазывала сопли признания и раскаяния, но слёзы из её глаз капали сами собой. Но голос был ровный, без надрывов. И она рассказала ему всё: как мальчишка признался ей, что никогда ещё ни с кем, как она предпочла сохранить целомудрие и, возможно, по этой причине он не сумел сохранить себя, как она решила сохранить остальных, если это хоть немного в её силах.
- И, ты понимаешь, я смог только подойти к этой пичуге, и поцеловать ей руки, хотя следовало ей ноги целовать. – Мой вагонный майор с размаху чёкнулся со мной остатками водки в стакане. – Ну, и устроил ей перевод в хороший госпиталь, подальше от свежей крови. И до сей поры жалею, что не попытался её к награде представить. А разве она не достойна? Ну, скажи!
|
|