Проснувшись утром, я раздёрнул, скрывающие от меня жизнь, шторы и попытался разгладить скопившиеся на щеках морщины.
Была зима и поэтому жизнь сегодня светила ярче обычного. «Обычное» – это лето.
Свет сдетанировал в зеркале и испещрил моё лицо мелкими тенями от неподдающихся никакой дрессировке морщин.
Утро почти наступило. Его бабочка уже почти разорвала шерстяной кокон в моём желудке. До момента ощущения резкого утреннего голода оставались считанные минуты. Кто их считает и зачем – мне неизвестно и неинтересно. Просто так говорят. Так говорит мой сосед – жуткая смесь старого, всего в прожилках, педераста и футбольного фаната, носящего обтягивающее бельё с эмблемой его любимой команды: «Ха! До матча века остаются считанные минуты!». И ещё много кто.
Кран громко срыгнул в мои сложенные «чашечкой» ладони. Я плеснул рыжую воду себе в лицо. Следующие литры были уже более прозрачными, но привкус железа так и не исчез. Я представил себе километры ржавых труб проходящих под землёй. Их загорелые тела впитывали собачью мочу, отфильтрованную парой тонн гнилого чернозёма. Сквозь шелушащиеся хрупким металлом язвы, диаметром с кулак, лезли жирные насекомые. Всяких разнообразных цветов. У них, по-моему, нет шовинизма. Они просто видят вход и входят. Не ищут глазами таблички типа «Убирайтесь вон, грязные пятнистые клопы!» - подписано Тараканами. Их подвижные глаза, усы оглядывают и ощупывают шумящую уже грязной водой темноту. Через некоторое время, поняв, что здесь им делать нечего – уходят.
Некоторые, воспользовавшись непроглядной теменью, ещё успевают нагадить. Некоторые, со слаборазвитыми лапками, но с особо жирными задницами не удерживаются на осклизлой поверхности ржавых внутренностей труб и громко жужжа и стрекоча, падают в бешеный поток, стремительно несущий их уже почти бездыханные тела прямо мне в рот – я уже успел почистить зубы без зубной пасты – закончилась, и, распахнув свою розовато-зелёную с жёлтыми зубами пасть подставил её под струю холодной воды.
Это было бы в обычное время. А сейчас зима. Все божьи коровки спят.
В детстве мы называли муравьиные задницы жопками. Мы брали самых толстых за их твёрдые головы и, не обращая внимания на яростное сопротивление всех шести лапок, высасывали их жопки. Они были приятно солоноваты. Муравьёв после такой липосакции мы чаще всего отпускали. С тех самых пор я неравнодушен к соли.
Растрёпанный шерстяной кокон давно переварился, бабочка выпорхнула на свободу и мой желудок жалобно, но очень настойчиво – только он так умеет – потребовал мякоти новых гусениц. Чертовски много белка в этих тварях, живущих на дне бутылки.
Старый футбольный фанат, живший прямо у меня за стенкой снова яростно на кого-то кричал, постоянно срываясь на писклявый фальцет. Он часто ругается по телефону со своим, таким же, как и он сам старым, любовником. Он громко кричит ему в трубку: «Пошёл ты в жопу!», но уже через считанные минуты ласково у него интересуется: «Ну, так ты сегодня приедешь?». Я довольно много времени провожу, вжавшись ухом в двуглазую розетку в нашей общей стене. Иногда мне кажется, что он вообще ни с кем не разговаривает. Просто сидит у себя в комнате и орёт. Может он хочет, чтобы я это слышал. Я даже подставил к розетке кресло – чтобы удобней было. Я слышу.
В моей комнате жуткая вонь. Почти такая же, как у меня во рту. Я не выходил из дома уже лет сто. Пол исшаркан тапками – две параллельно идущие дороги, по одной ходит левая нога, по другой правая. Когда возвращаюсь назад – соответственно наоборот. Я правил не нарушаю. Трассы – «кровать – туалет», «кресло – холодильник» и различные их вариации, иногда включающие в себя маршрут до входной двери, я знаю наизусть. Наверное, если бы я ослеп, я бы этого даже не заметил.
Дверь – тяжёлая металлическая, с массивными замками – это пункт приёма. Открывается раз в два месяца, чтобы раздавить взглядом, напугать своими глубокими морщинами и густыми бровями сисястую девку из соседнего подъезда. Она регулярно пополняет мои запасы. Нет – она не беспокоится, просто я ей плачу.
Подошва у моих тапок толщиной уж не более двух миллиметров. А шаркают как новые. Хорошие тапки. Я накрутил на спидометре ещё пару метров по знакомым трассам и остановился отдохнуть в кресле. Двуглазая, поплавившаяся розетка, грязная и жирная от моего немытого уха молчит уже полчаса. Большой, в некоторых местах облупившийся холодильник молчит уже совсем давно. Сверху до низу он заполнен бутылками с прозрачной жидкостью. На дне каждой бутылки смирно лежит толстая гусеница. Если присмотреться, все они разных цветов. Но большинство – бледные, выцветшие утопленники с тёмными точечками вдоль пупырчатого брюшка.
Именно такая только что с громким чмоком проскользнула мне в желудок. При этом, не забыв на прощанье прохрустеть миру последние новости. С шипящим, расходящимся волнами, плюхом она нырнула на самое дно моего кислотного пруда, чтобы расплыться приятными пузырьками сытости по всему моему телу. Я вытянул ноги и скинул тапочки-промокашки. Розовые в два года и вот почерневшие к той тысяче лет, которую я живу, пальцы – заскорузлые ветви с ороговевшими наростами и распухшими узлами – тихо потрескивая, зашевелились. Я постарел. Ещё одна бутылка со свистом улетела в ящик. Вторая с утра бабочка уже на свободе и вот уже следующая гусеница отправляется в заплыв. Интересно, где они их отлавливают в таком количестве?
На улице уже стемнело. И возможно если бы я распрямил, согнутую временем спину, расправил скомканные встречным ветром плечи и разогнул со скрипом колени та самая сисястая девка из соседнего подъезда даже согласилась бы весело провести со мной этот вечер. В абсолютной темноте я бы рассказывал ей выдуманные истории о своём героизме и время от времени вместе с рукой под её юбку запускал похабные шуточки в её сторону. Мы бы пили и смеялись всю ночь. А потом, когда она бы, наконец, вырубилась, я бы включил ночник, раздел её и вдоволь бы насладился её молодой измеряющейся в килограммах красотой.
В ящике вновь раздался звон.
Розетка, явно скучающая без вилки, молчала уже слишком долго. В жёлтых пятнах жира и ушной серы, расплавленная от резкого скачка напряжения в прошлом году, она смотрела на меня своими грустными овальными глазами, и я понял, что что-то здесь не так.
Тысячу лет я уже не был на улице. Ветер ударивший кубометрами воздуха, вдруг как-будто бы раздул моё тело. Наполнил его жизнью и новым мясом. Но со следующим выдохом я, как дырявая покрышка или тот муравей с высосанной жопкой, вновь превратился в болтающийся на ветру сморщенный мешок с кожей.
Скорее всего, до квартиры старого футбольного педераста мне помог добраться именно ветер. Он и дверь распахнул. Лёгкая, фанерная дверь со сломанным шпингалетом вместо замка жалобно проскрипела, приветствуя такого же, как она тысячелетнего обветшалого мертвеца. И тебе привет, фанерная дверь!
Голые стены, железная кровать, и жуткая вонь мочой. Старый педик с открытым ртом лежал посреди комнаты. Он умер и обоссался. Я бы так не хотел.
Ни телевизора, настроенного на спортивный канал, ни телефона, в который он так громко кричал. По худому телу, по высохшим напомаженным губам ползали муравьи. Я взял одного из них. Ухватил живчика прямо за голову и высосал его жопку. Это конечно не те жирные муравьи из детства, строившие в лесу огромные муравейники, но вкус примерно тот же. С собой я взял новую бутылку. Встряхнул – и жирный закоченевший трупик насекомого заплясал вместе с неожиданными волнами. Потом он медленно осел на дно, так же как неприятный осадок, который, осев, обычно всегда остаётся на утро после неудачного дня. Я сделал большой глоток и прислонился ухом к оплавившейся розетке. Здесь у неё были такие же тёмные и грустные глаза, а в комнате напротив – молчали.
|
|