Берега
Начало своей жизни я, естественно, просто не помню. Самое первое сознательное воспоминание относится к периоду между 2-3 годами, когда я очень тяжело болела корью и лежала с мамой в больнице. Что-то в моём лечении не понравилось моему отцу, и он ночью умыкнул нас с мамой из лечебного учреждения. Именно этот момент запечатлелся в моей памяти: окно, фонарь над окном, очень кусачее солдатское одеяло (1952 или 1953 год) серого цвета и ветер, хотя за последнее не ручаюсь; мама передаёт меня отцу в окно. Мне страшно, но я рада, что меня уносят из этого дома, где делают «болючие» уколы. Как рассказывала мне потом мама, несмотря на уговоры участкового врача, меня так и не вернули в больницу, туда возвратили только казённое одеяло.
Следующее воспоминание, относящееся к тому же периоду жизни в Запорожье, это просмотр фильма. Но помню я не сам фильм, а только фрагмент киножурнала, который показывали перед фильмом. С экрана на меня смотрит усатый дядька с трубкой в зубах, он не шевелится и поэтому я решаю, что это, вероятно, памятник. Неподвижность этого памятника длится очень долго, что окончательно утверждает меня в моей мысли насчёт памятника, но вдруг он сходит с пьедестала, который оказывается трибуной, и под текст диктора начинает расхаживать перед зрителями. Я испытываю глубокое потрясение от оживания «памятника» и эта сцена остаётся со мной на всю жизнь. Позже я понимаю, что видела не кого иного, как «отца народов».
Запорожский период моей жизни откладывается в памяти безбрежным Днепром, на берегу которого маленьким перочинным ножичком мама вырезает мне из мокрого песка такие аккуратненькие яйца, а я в это время строю что-то из того же песка. Я добилась своего и мне так радостно, потому что мама запретила мне брать с собой этот маленький ножичек, но я положила его в сандалию и, превозмогая боль и неудобство, почти не хромая, всё-таки принесла его на берег и уговорила маму сделать мне эти восхитительно гладкие и такие кругленькие шарики. В это же время меня начинают мучить ночные кошмары, один из которых будет преследовать меня всю жизнь: в нашей комнате, высоко под потолком ярко горит лампочка, я сижу в углу на полу, а на меня движется очень высокий человек, большой и страшный, но я его не боюсь, мне его жалко, потому что у него на глазах железная скоба, которая забита большими гвоздями в виски. Его страдания настолько мучительны, что я их чувствую и переживаю, как свои. Вероятно, я видела этот сон во время болезни, потому что он повторялся именно в такие периоды и позднее.
В 1954 году моего отца «позвала даль» и мы поехали на лесоразработки в Архангельскую область. Скорее всего, это было осенью, потому что я помню ожидание на вокзале и отцовскую фразу о том, что скоро будет снег, и вид этих облаков помогает предсказывать мне снег до сих пор. Дорога до места назначения отпечаталась страшной болью внезапного чирья, который выскочил на ягодице и вызвал повышение температуры, он болел сильно и не хотел прорывать, а в это время мы, вместе с остальными «завербованными» семьями, в теплушках двигались на север, к Архангельску.
Недолгое пребывание в Архангельской области запомнилось вкусными пончиками, которыми детей угощала добрая тётя – повариха, вкусным мясом рябчиков, приносимых отцом с охоты, знаменитой русской баней и огромным грибом боровиком, которого я сама! нашла на околице деревни под каким-то большим деревом.
Следующим пунктом мотания по белу свету была деревня в далёкой Тюменской области, куда мы приехали в 1955 году. Воспоминания становятся более полными и более подробными. Речка, резкий спуск к ней и дом на сваях, вероятно, на случай наводнения, но на моей памяти таковых не было. Через речку-- узкая кладочка – два бревна, по которой мы ходим на другой берег. А там! Там большая поляна, вся покрытая красивыми жёлтыми цветами невиданными мною до сих пор, вид и запах которых будут преследовать меня ёще долгие годы и будут олицетворением того периода моей жизни (много позже, будучи взрослой, я нашла описание этих цветов в журнале, это оказалась купальница). Через эту поляну нужно идти строго по досочке, потому что почва очень влажная и, соскользнув с доски, утопаешь в грязи по колено, что я и сделала однажды, оставив там спортивные кожаные тапочки, свою единственную обувь на всё лето. А ранней осенью мы с ребятами охотимся на пиявок. Речка мелкая и прозрачная, сквозь воду очень хорошо видно, как пиявки (а может это были и вовсе не пиявки, а какая-то другая живность) собираются в кружок в одном месте. Мы, вооружённые вилками и обутые в сапоги на босую ногу, заливаемые водой, бредём к пиявкам и, накалывая их на вилки, выбрасываем на берег. Зачем мы это делали, я просто не помню, помню только ледяную воду и ещё более ледяной восторженный страх, который испытывала на этой охоте.
Рождение сестры и брата застаёт меня играющей в уголке возле тёплой грубы, я слышу крик только одного ребёнка и будучи приведенной в другую комнату, где на одной кровати лежит измученная мама, а на другой две куклы в зелёненьких пелёнках, не сразу понимаю, что одна из них – это мой мертворождённый брат. Он привлекает меня крупными кольцами кудрявых волос на почему-то непокрытой голове и молчанием, в то время, как второй свёрток орёт благим матом. Дав мне только дотронуться до них, меня уводят. Не знаю, за какие грехи, но мечта моего отца иметь сына так никогда больше и не осуществится.
У меня подрастает сестра и я в своём детском эгоизме начинаю сваливать свои провинности на неё. У нас была такая маленькая кругленькая перечница, с которой я очень любила играть, но которую мне не разрешали трогать. Стояла эта перечница на полочке достаточно высоко и, однажды, доставая её оттуда, я и разбила мою любимую игрушку. Раскололась перечница пополам, без осколков, поэтому я сложила половинки и поставила её на место. Вечером, за ужином моя хитрость была обнаружена и я сказала, что перечницу разбила Ирина зацепив её веником, что было абсолютно невозможно, так как сестра только ползала и ещё не могла ходить. Наказали меня хворостиной и поскольку это было даже больнее, чем ремнём, этот урок я усвоила на всю жизнь, как говорится, ври да не завирайся.
Деревню или посёлок, где мы жили, населял разношёрстный народ. Здесь были завербованные, бывшие зэки и местные сибиряки. Народ крутой и необузданный, поэтому для устранения конфликтов и преступлений в таких посёлках был установлен сухой закон. На свадьбах или каких других мероприятиях пили бражку, довольно вкусный и слегка пьянящий напиток. Но на советские праздники привозили водку и вино. Вот тут-то все скрытые неприязнь и ненависть, соперничество выливалось наружу в самых буйных формах.
1 Мая 1956 года в нашем магазине продавалась водка, всё мужское да и женское население с самого утра начало отмечать праздник международной солидарности трудящихся и поэтому к обеду началось великое разбирательство, а кто здесь первый?
Мой отец был бригадиром первой бригады, а некто Савенков –второй. Бригады соперничали в выборе более выгодных участков для вырубки, в количестве вырубок и … просто, как сейчас бы сказали, кто круче. Так вот, папаша мой, успев до обеда напиться, подраться немного, проспаться, сидел на высоком крыльце и курил, мы с сестрой играли тут же у крыльца. Вдруг появляется Савенков, пропустивший весьма важную часть отцова распорядка, то есть не проспавшийся, а даже наоборот, добавивший огненной воды и, решив разом разрешить все наболевшие вопросы, целится в моего отца из двустволки, выкрикивая при этом ругательства и угрозы. И тут моя мама преподаёт мне урок самопожертвования – она становится впереди отца – и этим вызывает заминку в действиях Савенкова, давая отцу возможность, спрыгнув с крыльца, схватить ружьё за дуло и после борьбы выпустить оба заряда в землю. Но двустволка из огнестрельного оружия превращается в холодное и приклад, взлетая, опускается не на голову отца, как намечалось, а на подставленную руку неизвестно откуда взявшейся матери. Тот день не мог не остаться в моей памяти, потому что, даже будучи 6 лет отроду я вполне сознательно поняла, что могла остаться и без матери и без отца, а налитые кровью бешеные глаза Савенкова (даже фамилия не забылась!) стали олицетворением страшной опасности. Потому что это соперничество, как поговаривали в посёлке, стало причиной тяжёлой травмы, нанесённой отцу бензопилой при падении на него спиленного дерева, которое почему-то упало не туда, куда ему следовало упасть. Раскрытая пропиленная рана на груди отца, которую мать перевязывала каждый день, засыпая стрептоцидом, других лекарств не было, как и не было врача в округе, до сих пор стоит перед глазами.
Были и другие события, более радостные, которые помню и храню, как талисман.
В магазин привезли три детских пальто, какие это были красивые пальто! Тёмно - бордовые, с серой каракулевой опушкой, с расчудесной пелериной, мечта, а не пальто!
Но самое главное – соседской девочке, сопливой, растрёпанной неряхе уже купили такое, а мне нет, потому что они уже были распределены заранее. Я заболела этим пальто, мне по-настоящему было плохо и мой папа сумел всё-таки отвоевать одно из них. Какой счастливой я тогда была, как гордо я ходила по единственной улице нашего посёлка!
Там же в посёлке лесорубов я получила и урок экологического, как теперь говорят, воспитания. Вокруг нашего посёлка росло много молодой поросли ельника, одну такую красавицу отец поставил у нас в доме на Новый год. Под корой молоденьких ёлочек есть слой сладкого камбия, который у нас, детей, выступал в качестве бесплатного лакомства, конфетами нас не часто баловали. Соседский мальчишка раздобыл где-то топорик и мы с ним срубили несколько молоденьких ёлочек, за что получили, каждый от своего папаши порцию берёзовой каши и нравоучений. О чём мне говорил отец, какими словами не помню, но больше никогда в жизни я не сломала ни одного дерева просто так, ради баловства.
Там же, в этом далёком таёжном посёлке я впервые почувствовала приступ ностальгии. Когда мы жили в Запорожье, мама меня часто возила к бабушке Ане, своей матери, в село. Добираться было далеко и сложно. Сначала поездом, потом попутками, а последний отрезок пути обычно мы проходили пешком. Шесть километров для маленького ребёнка – это огромное расстояние, но как всё было интересно. Сначала исчезал дом у дороги, которую почему-то называли «друм» (очевидно это болгарское название большой дороги, моя мама – болгарка и бабушка моя жила в болгарском селе Лозоватка), а потом оставалась только просёлочная дорога, деревья вдоль неё и призрачная «вода» на дороге, которая куда –то девалась по мере приближения к тому месту, где она была. Куда ни глянешь, слои горячего воздуха текут, колеблются и кажется, что далеко-далеко невидимый чабан гонит стадо баранов. А потом появляются крылья ветряной мельницы и это признак скорого конца пути. И хотя надо идти через всё село, на другой его край, это не страшно, потому что мы обязательно зайдём к каким – нибудь родственникам и нас угостят холодной водой из колодца или фруктами. А у бабушки вечером поют сверчки и заливаются песнями доярки, возвращаясь с вечерней дойки, утром поют петухи, а днём кудахчут куры, сообщая о своей готовности снести яйцо. Так вот именно такое кудахтанье кур вызвало такой приступ ностальгии у меня, 6-тилетнего ребёнка, что я до сих помню щемящую тоску в груди, возникшую у меня при воспоминании о бабушке в селе, о её небольшом домике.
Вскоре, в связи с тем, что мне надо было идти в школу, а в нашем посёлке не было даже начальной школы, мы с мамой и сестрой уехали из далёкой Сибири в наше болгарское село в Приморском районе Запорожской области. Запомнился мне этот переезд криком моей сестры-пищухи в какой – то гостинице, толчеёй большого города, как я понимаю теперь Москвы, страхом попасть ногой в щель эскалатора при выпрямлении ступеней и долгими переездами на поезде.
Наконец всё закончилось, и мы живём в селе у бабушки, а мама устроилась на работу в Бердянске и иногда приезжает к нам на воскресенье или на праздник. В одно из осенних таких воскресений у нас выдался неожиданный праздник: мама не сумела уехать в Бердянск, стояла очень плохая погода, она вернулась поздно вечером домой. То-то было радости у нас с сестрой! Когда я была уже взрослой, мама рассказала мне, как она стояла посреди степи и ждала попутной машины (автобусного сообщения тогда не было), как решила вернуться к нам, но и в село попуток тоже не было и только какой-то пьяный тракторист, согласившись подвезти её стал требовать оплаты «натурой», как, отчаявшись, она стала кричать, что ей всё равно, что он с ней сделает, только бы ещё раз увидеть детей. Но всё это я узнала много позже, а тогда у нас был праздник—мама вернулась и мы ещё одну ночь побудем с ней!
А потом заболела сестра, тяжело заболела, она лежала и пыталась дышать, но не могла, вместо дыхания у неё вырывались какие – то всхлипы. Их с мамой увезли в больницу, а у меня началось то же, я пыталась вздохнуть, но что-то загораживало мне горло и у меня вырывалось какое-то иканье, потом после укола мне сделалось легче, и я уснула. Мне снова приснился страшный страдающий дядька с железными гвоздями в висках, я плакала и просила пожалеть его и вытянуть эти гвозди. Потом вместо дядьки появилась длинная стена посреди песка, узкая полоска тени, в которой лежит моя спеленатая сестра и мерзкий маленький старикашка, который держит яйцо на волоске и противно хихикает: «Ага, сейчас порвётся волосок и твоя сестричка умрёт». Я стою на коленках и умоляю его держать яйцо покрепче, чтобы моя сестричка осталась жить. Сон уходит со слезами и всхлипываниями, я слышу, что фельдшер говорит бабушке, что у меня нет дифтерии, скорее всего я просто очень сильно расстроилась и у меня начались спазмы. А вот сестре плохо, признают дифтерию и к нам приезжают какие –то люди, опрыскивают все комнаты и нашу одежду вонючей жидкостью, от которой портится мамина выходная кофта. Но всё это потом, а сейчас я лежу и думаю, что это я выпросила у противного старикашки жизнь для своей сестрички.
1 сентября 1957 года. Я иду в школу. Как ни странно, я вообще не помню ни своей первой учительницы, ни самого 1 сентября. Помню только, что у меня не было портфеля и поэтому мне просто связали учебники верёвочкой и в какую-то торбочку сложили ручку с пером, карандаш и чернильницу – невыливайку. Не помню ни уроков, ни перемен, ни даже товарищей-одноклассников, помню только, что я хорошо говорила по-русски, в отличие от моих товарищей- болгарчат, за что меня хвалили, а вот чистописание или как тогда говорили каллиграфия, у меня хромала и первой моей оценкой была банальная «тройка».
Я сижу дома и вечером учу уроки при кадиле (электричества тогда в селе не было, а керосин был довольно дорог для нашей семьи), нам задали написать две строчки шестёрок, мне ужасно скучно и я рассуждаю: «Пусть все пишут так, как сказала учительница, а я напишу вот так : ». И целых две строчки обратных шестёрок появляется в тетрадке. Контроля особого за мной нет и я на следующий день приношу «2». За что меня и наказывает дядя Ваня (мамин брат) ремешком.
В школу мы ходим с подругами через всё село, по мосту пересекаем речку Лозоватку. Сейчас это уже просто ручей, но тогда вода в ней ещё была. Не доходя до моста, мы затеваем спор, у кого портфель легче, у того, у кого «5» и «4» или у того, у кого «3» и»2». Начинаем считать и выходит, что мой портфель должен быть тяжелее, что явно меня не устраивает, так как его только недавно мне привёз папа и мне не хочется ударить в грязь лицом. Спор кончается возле моста – мы бросаем портфели в воду. Ни один из них не тонет, но как их теперь достать? Об этом мы и не подумали, но река сама подсказывает нам выход – портфели плывут по реке, а мы бежим вдоль берега до небольшого мыска, где наши многострадальные портфели наконец – то причаливают к берегу и мы их вытаскиваем. Портфели не пострадали, а вот учебники нам придётся подклеивать до конца учебного года ( это при том, что клей мы делали из натёков смолы на фруктовых деревьях), а тетради и вовсе выбросить, при этом рассказав о своей глупости и домашним и учителю.
7-го ноября – годовщина Великой октябрьской революции запомнилась мне награждением отличников и подарками, которые выдают всем детям и которые представляют собой скрученные вручную кулёчки с «подушечками», карамель с начинкой в виде маленькой пузатенькой подушечки. Нет ничего вкуснее, чем эти конфеты моего детства!
Если нам каким-то путём перепадает несколько копеек, на перемене мы всем классом бежим в магазин, расположенный через дорогу в здании бывшей церкви и покупаем всё те же «подушечки» или второе любимое нами лакомство – халву. Кто-то пустил молву, что на вырезанные из учебника математики копейки можно в магазине купить лакомства и самые легковерные первыми испытали крушение планов наесться доотвала любимых лакомств.
Сейчас мне странно, что я была свидетелем той убогости, в которой мы жили в далёком 1957году. Бабушкин небольшой домик, состоявший из большой холодной комнаты и небольшой кухни, где стояла печь, на которой и возле которой мы все покатом спали во время зимних холодов, потому что топилась она специально заготавливаемым и быстро прогорающим кураём, дающим много тепла, но так же быстро и выветриваемым. Если надо было испечь хлеб, то тогда топили сухими стеблями подсолнечника и соломой, которые нагревали печь настолько, что она способна была прогреть тесто и испечь его. Под одной крышей с нами жила и кормилица наша – корова. К ней можно было пройти по длинному коридору в сени, называемые “дам”, где она стояла, и где в отдельном закутке находились куры. Кроме молока наша корова давала и ценное топливо – сухой навоз. Всю зиму и лето его собирали в кучу, а когда наступали самые жаркие дни, навоз разбрасывали по двору ровным слоем и так сушили, потом рубили квадратами и ставили пирамиды наподобие карточных домиков, где он досыхал окончательно. А летом, мы, дети, ходили собирать сухой навоз на пустырь, по которому прогоняли общественное стадо. Иногда такой навоз привозили и с фермы, где моя тётя начала работать дояркой с 14 лет. Такое топливо горит долго и жарко, его всегда использовали в степных районах ещё с тех времён, когда здесь жили ногайцы.
Самым ярким отрицательным воспоминанием того времени остаётся непролазная грязь, которую приходилось месить и по пути в школу, и даже во время походов в туалет, так как все удобства располагались только во дворе. Самой большой проблемой были сухие ноги, решали мы её с помощью резиновых сапог, которые носили, не снимая, с первых осенних дождей до последних весенних, иногда, во время сильных морозов, сменяя их на валенки, что было доступно далеко не каждому. Мытьё этих сапог было ежевечерним ритуалом, который ни в коем случае нельзя было нарушать, их же надо было ещё и высушить, чтобы утром не пришлось совать ноги в мокроту грязных сапог, потому что ноги в них немилосердно потели.
Летом же самой незаменимой обувью были брезентовые тапочки с резиновой подошвой, называемые «працмены». (Много позже я поняла, что это было искажённое слово «спортсмены».) Колени, локти и пятки всегда были покрыты слоем грязи, которую нас заставляли выскабливать каждый вечер перед сном с помощью шершавого камешка.
Ёще тогда некоторые мужчины, работавшие пастухами, носили сыромятные «царвули», что – то вроде лаптей, но сделанные из одного куска кожи. Под них надевались летом лёгкие вязаные носки, а зимой «калцуни», очень толстые носки, связанные из нитей, на которые шли очёски овечьей шерсти. Эти калцуни были настолько тёплыми, что грели не хуже валенок. Моя мама до сих пор нам вяжет их на зиму, чтобы мы не ходили дома по нашим холодным полам босиком.
Очень многое из тех далёких детских воспоминаний стало основой моей деятельности в роли хозяйки дома. Я варю зелёный борщ по бабушкиному рецепту на сыворотке или пахте, добавляю в него не только традиционные приправы, но и несколько листочков мяты или чабреца, потому что именно этот вкус я помню с тех далёких лет.
Зимой особых развлечений для детей в селе нет, поэтому в каникулы и в воскресенье я устраиваю на подоконнике целые представления: Золушка и принц (красивые бусины из ящичка старого бабушкиного сундука) разъезжают на карете из спичечного коробка, шумит страшный старый лес (на подоконниках всегда было много комнатных цветов, за которыми очень тщательно ухаживала моя тётя Маруся); вообще любая вещь, которая попадала мне в руки, превращалась во что-нибудь сказочное. В моей жизни было так мало игрушек, что я до сих пор чувствую к ним какую-то особую нежность и очень не люблю выкидывать старые игрушки, с удовольствием их чиню, а иногда сама делаю новые.
Моя бабушка была верующей, она была 1903 года рождения, и её так и не переделали в атеистку, поэтому строго придерживалась религиозных праздников.
Вероятно, это было в 1957 году, осенью праздновали «храм» в соседнем селе Инзовке, откуда родом и была моя бабушка. Мы поехали на «каруце», т.е. телеге, к бабушкиной сестре в гости на празднование. Не знаю, кого угораздило угостить меня сладким храмовым вином и сколько я его выпила, но я хорошо помню то восторженное сумасшествие, которое меня охватило, как я каталась по полу в большой комнате, куда меня отвели подальше от людских глаз, потом я так и уснула на полу на полосатых домотканых половиках. Вот так я впервые познакомилась со спиртным и его действиями и последствиями. Сейчас я испытываю запоздалый стыд, но тогда этого не было, потому что я просто не знала, что это нехорошо.
Особенное место в воспоминаниях занимает чёрная тарелка радио, которая висела в каждом доме и которая была единственным средством узнать, что творится в стране и в мире. Помнится, она была включена круглосуточно, и я часто слушала по радио спектакли, песни, знала их наизусть. Детская память сохранила голоса популярных тогда певцов и теперь, слушая программы ретро, я узнаю их имена . В центре села на столбе висел алюминиевый колокол репродуктора и вещал на всю округу с шести утра до полуночи, очень громко, так и слушали мы его помимо своего желания, и можно было, в принципе, внушить нам всё, что угодно, что и делалось с большим успехом.
Длинными, зимними вечерами мы сидели у тёплой печи и слушали либо сказки, либо какие-нибудь былички. Особенно я запомнила болгарскую сказку про «питку» (плоская пресная лепёшка), хотя называлась она традиционно «Про дедову и бабину дочку», в русском варианте есть очень похожая сказка «Морозко». Основной особенностью этой сказки было то, как дед сумел заманить свою дочь в лес: он просто покатил питку, девочка побежала следом и заблудилась. Потом служила у доброй волшебницы и получила в награду за усердие купание в жёлтой воде и стала золотой, а в придачу ещё и сундук со всяким добром. Позже, уже в девяностые годы, прочитав эту сказку в сборнике народных болгарских сказок, я поняла, что бабушка получила её в наследство от своих матери или бабушки. Вероятно, она была привезена вместе с материальным имуществом при переселении из Болгарии. Прочитать бабушка её не могла, т.к. была неграмотной.
Былички же были страшными и таинственными. Они повествовали о тех, кто пренебрёг верой, например, о девушке, которая танцевала с иконой и поэтому ушла в землю по колено, о неупокоенных душах мужей, являвшихся своим жёнам и т.д. и т.п. Слушать такое было жутко и интересно -- так мы обходились без электрического света и без телевизора. Ложились спать рано, но и рано просыпались; с тех пор я по утрам просыпаюсь рано и работа у меня спорится именно в утренние часы.
|
|