Высоко… высоко над границей материка и океана клубились вихри.
Они налетали друг на друга, сталкиваясь в бесконечной и бессмысленной сече, потом ровным строем надвигались на острия белоснежных, позабывших о наступившем лете, пиков. Наседали, нанизывались на сахарные, будто облитые глазурью, вершины - в ярости, в непонятной, необъяснимой борьбе за первенство, в неожиданном и бесконечном любовном экстазе. Они меняли очертания произвольно и бессистемно.
Непобедимые их шеренги вдруг теряли стойкость и напористость, рассыпались по небу беспечным тополиным пухом, и тут же вновь сплетались воедино в неожиданно страстном объятии. И в этот момент они казались ему лучшими в мире любовницами. Такими, о которых только и мечтать одинокому человеку на пустынном пляже.
Что он здесь делает? Что он вообще делает в этом диком месте, так далеко от дома и от своей женщины?
Он уходил.
Брел по берегу, и из-за пазухи его выглядывало непонятное существо – то ли кошка, то ли лисица. Оно то высовывало хитрую остроносую мордочку, то, проделав под одеждой какие-то замысловатые па, вдруг вываливало наружу длинный полосатый хвост и принималось раскачивать им перед лицом мужчины. В такт шагам: раз-два, раз-два.
Оно поселилось у него давно. Вечно изменчивое, как погода. Или, к примеру, как настроение его дражайшей супруги – большой, рыхлой женщины с мягкими, как гагачий пух, грудями цвета топленого молока.
Просто появилось однажды, ширкнуло хвостом, вспухло маленьким комочком под сваленным в углу тряпьем, скользнуло тенью под ходившей ходуном скрипучей кроватью. Да так и осталось. И, латая после рыбалки разорванные сети, оглаживая объемистые бока своей женщины, отирая усы и бороду после сытного ужина, мужчина всякий раз удивлялся происходящим с существом метаморфозам: то колючками обрастет – не тронь, уколю, то шариком воздушным надуется, то подушкой с кистями обернется. Совсем вот недавно клюв отрастило, уцепилось хваткими коготками в плечо и давай долбить его в темечко – не сгонишь, не отобьешься.
И супружница его нервничала-переживала – что за дрянь в доме завелась? Гони ее в шею! А он и сам понять не может. А гнать жаль. Что за зверь – кто его знает? Может ему место в Красной книге? Может, последнее на весь мир осталось – вот только у него?
Так и существо ведь неглупое. Увидит, что хозяйка не в духе, да и спрячется. Только глазками-бусинками из-под кровати поблескивает.
Вчера вот в доме тихо – и оно все снаружи, все на глазах. Кошка и кошка. Лежит себе тихонько, ушками только шевелит да хвостом подрагивает.
Весь вечер просидело спокойно в уголочке, примостившись у теплого бока печи, сложенной из гладких, окатанных морем камней. Только потягивалось время от времени гибким рыжеватым тельцем, скручивая и раскручивая кольца, играло длинным хвостом и пофыркивало насмешливо, слушая разговоры троих за грубо сколоченным столом.
Гость у них был. Старый знакомец. Учились когда-то вместе, потом разошлись их пути-дорожки. Тот в ученые подался. Не иначе, как от горя и разочарования. Постоял в церкви чуть позади невесты, поразглядывал кудряшки, вьющиеся по высокой шее, пожал счастливому сопернику руку и ушел. Вот прямо в день их с хозяйкой свадьбы – собрал пожитки и поминай как звали. Теперь гость - путешественник, первооткрыватель, известный человек. А он – обросший сединой рыбак.
С ума сойти – вздохнул мужчина - четверть века минула.
И ведь как все обернулось! Пришел, постучал в дверь, хозяйка так и обмерла. Двадцать пять лет – не пять минут. Переменился, конечно: бородой зарос, волосами поредел. А так – как был красавец да умница, так и остался. Словами непонятными раскидывает, будто зерно в теплую пашню сеет, глазами шустрыми – шмыг-шмыг по хозяевам – поняли ли, оценили ли.
Оценили, а как же. Хозяйка грудями на стол легла, да пуговичку верхнюю ненароком задела - она и ворот отворила. У мужа аж в глазах загорелось – хороши груди. Свежи, как простыни, что в сундуке стопочкой сложены.
А она гостю:
- Что ж ты, ластонька, борща не ешь. Отвык-поди, путешествуя.
И грудью заколыхала, привораживая.
- Ем-ем, хозяюшка. Вкусно очень. Так ведь земли там какие – бросил одно зерно, заколосился целый гектар. И уж животные диковинные - miraculus bestias!!! А цветы! Цветы!!! Один Ammorphophallus чего стоит!
- Ну, животные диковинные и в наших краях водятся, - не выдержал хозяин. Поднялся, шваркнул ладонью по столешнице. – Гляди, чудо какое.
Подхватил на руки существо, поднес к столу – Гляди.
А гость:
- Да что за чудо? Кошка - как кошка! Окраса, правда, чудного. Но и только. А так – felis vulgaris – кошка обыкновенная.
А существо, как назло, ни тебе клювом побаловаться, ни чешуей обрасти. Лежит себе на руках хозяйских, помуркивает, падла.
И хозяйка его, нет бы сказать – действительно, чудо… вчера ж только орала, что чешуя егойная хуже рыбьей к ногам липнет, спасу нет, - так нет, кивает гостю.
- Какое ж это чудо? Кошка – как кошка.
Рассердился хозяин, разогорчался. Но вида не подает. Так только – позевывать принялся. Дескать – спать пора.
Хозяйка быстро смекнула что к чему. Говорит:
- Что-то ты совсем раззевался. Устал, видно. Ложился бы, старый, баиньки. А я гостю нашему потом постелю. Интересно про страны чужие послушать - спасу нет.
Так и пошел муж. А что сделаешь? Не скажешь ведь, что, дескать, расхотелось спать. Целый час перед этим зевал, да так смачно, что чуть углы губ не разорвал до самых ушей.
А хозяйка с гостем все «шу-шу-шу», да «хи-хи-хи».
Он уже придремал было совсем, как вдруг шум, треск, будто крыша рушится. Да и свет погас, маслом горелым запахло. Вот беда. Лампу опрокинули. Как бы не вышло чего. Уже встать собрался – помочь. Да голос гостя будто комнату осветлил.
- Ах, ч-ч-черт. Вот, незадача. Свет, хозяйка. Быстрее свет!
Шорохи еще, звуки, будто кролики в клетке завозились. Да и полыхнул, зашипел, разгорелся фитиль.
Хозяин только глаз приоткрыл полюбопытствовать.
Хозяйка его вся взъерошенная, с глазами распахнутыми. Дышит, как печь, пирогами заполненная. И гость – на самой ее груди руками возит. Пальцами тонкими блузу расправляет, да пришептывает:
- Ах, ч-ч-черт. Вот это экземпляр! Acherontia atropos. Мертвая голова. Из-за кружев твоих, матушка, такую красавицу чуть не упустили. Давай банку - пока крылышки не повредил.
И хозяйка вся зашлась, забегала – ах, ты… де ж банки-то пустые?
Тут и сон хозяина сморил.
Существо побродило по дому, потыркалось из угла в угол, да и прикорнуло сбоку от сложенной в «подушку» хозяйской куртки.
А едва сумеречный рассвет вполз в дом, проснулось и принялось куролесить.
Пощекотало, пробуждая, хвостиком мужчине под носом, шепнуло нежные слова в заросшее седым волосом ухо - он спросонья и не понял что, - и зазмеилось по заметно одряхлевшим мышцам груди вниз, куда-то к пупку.
Ах, баловница какая! – отодвинул он, сбросил существо со своего живота. – Не вводи в грех.
Да какое там! Все ползает да щекочет. И не захочешь, а проснешься да подымешься.
А с утра, как всегда, пить хочется. Бегом в сени.
Громыхнул ведром, оглянулся… Гостя б не разбудить. Спит себе в соседней комнатке, посапывает латынью. Хр-агррриус-конвольвули-хррр-бррррахипелма-хррр.
Ведро отозвалось бульками колодезной воды да бликами света на заколыхавшейся поверхности.
А жена уже воды натаскала, квасу процедила в кувшин да на базар унеслась - быстра.
- Слушь, а что это ты мне сегодня поутру в ухо-то шептало? – спросил ненароком, забывшись.
Хихикнуло существо, носик хвостом прикрыло.
- Слова нежные, чтоб о себе не забывал… Об организме своем… Не молод уже, чтоб деньками разбрасываться.
Тот так и сел:
- Ты что ж - говорить умеешь? А раньше чего молчало?
- Так раньше чего с тобой говорить было? Ты и знать не знал, чего хочешь…
- А теперь знаю?
- А разве нет? Разве не ты вчера перед сном самым думал, сколько, дескать, можно у юбки бабской сидеть да сети чинить? Пора б, мол, и делом заняться? Открытий всяких наоткрывать, умных слов полную голову насобирать. Чтоб бабы у твоего удилища косяками ходили, вертелись, да плавниками посверкивали. Не ты думал?
Засмущался.
- Скажешь тоже – косяками. Баб-то в нашем поселке – раз-два и обчелся.
- Так знаешь сколько поселков и городов на свете? – махнуло хвостом, взлетая на край стола.
Почесал голову.
- Твоя правда. Сколько можно жизнь у дома просиживать? Другие – вона, сколько всего повидали да понаузнавали. А я чего ж? Хуже, получается? Жизнь полную приключений на тело мягкое да губы горячие променял? Не дело это. Тем более… - замолчал, будто язык прикусил. – Ладно, идем, и правда. Только вот кваску на дорогу глотну.
- Молочка мне не забудь налить.
Так и собрались. Допили молока и кваса, обтерли губы.
Оглянулся на гостя, насвистывающего сонные рулады мясистым носом.
Поднялся он и вышел из продуваемого всеми ветрами домика, прошел по улице, еще вчера встретившей предыдущего путешественника, а сегодня - провожающей его.
Он шагал по равномерно вдавленным в землю кубикам мостовой с небольшим мешком за плечами, поддерживая одной рукой пригревшуюся на груди животину.
В этот ранний, рассветный час покинул, наконец, серый, призрачный рыбацкий поселок, ступил на влажный песок узкого длинного пляжа и, сняв старые туфли, закинул их в заплечный мешок.
Со стороны казалось, он разговаривает сам с собой.
- Знаешь, полжизни думал, если честно… правильно ли, верно ли выбрал. Вот, гляди… почти всю жизнь про… В общем, прожил. И всегда рядом была она. И я думал, что любил ее. И никак не мог понять, почему, если я так люблю эту глупую, смешную женщину, мне так хочется однажды собраться и уйти? Вот так, как сегодня. Вперед. Знаешь, я всегда хотел ее всю – от плоских, намятых неудобной обувью и бесконечным стоянием у плиты пяток до давно поседевшей макушки. Она красила волосы этой дурацкой красной травой. Она думала, я не вижу, как она седеет. Я просил, позволь мне видеть тебя. Я хочу видеть, как ты кричишь. Как в зрачках вспыхивает удовольствие и прокатывается судорогой по всему телу. А она отвечала… если б ты только знала, что она говорила. Она смеялась, зажимая ладонью рот. И говорила – «Ты старый чудак… нет ничего более бесстыдного и нелепого, чем это… когда души улетают на небо, позволяя телам становиться животными, предоставляя им следовать животному инстинкту… это отвратительно, это жутко, это безнравственно, наконец». И я подчинялся ей. Гасил свечи, закрывал ставни, укрывался одеялом. И вот вчера явился он, и я понял… Я понял, она просто не любит меня. А, может, и не любила… никогда. Он – тоже немолодой, давно не стриженый, он – путешественник, первооткрыватель, ученый. Он отправился в путешествие двадцать пять лет назад, в день нашей свадьбы. И вернулся вчера. Он пришел к нам. И мы пили вино и слушали его рассказы об открытых им невиданных землях и плодороднейших плантациях. И я понял – сегодня, с ним, она оставит ставни открытыми.
Он шел по пляжу. Сердце его колотилось от выплеснувшейся, наконец, обиды. И от гнева, вдруг выросшего на этих его словах, как хлеб на дрожжах. И от жалости – сначала, к ней, глупой, не понявшей, не увидавшей своего счастья. Потом к себе – потратившего жизнь на иллюзию.
Ступни его сердито приминали песок, оставляя на прибрежной полосе недолговечные углубления.
Оно зашевелилось на груди, вдруг легонько корябнуло его когтями.
- А ты никогда не замечал, что все стремится к одному? Деревья, кусты, травы в садах…Все стремится вырваться из прямоугольной человеческой логики. Трава прорастает сквозь гравий дорожек, деревья распластывают ветви по сторонам – с каждым днем все дальше и бессистемнее, кусты прижимают ветки к почве, укореняя, отбрасывая побеги. И каждый раз секатор садовника ограничивает их свободу, втискивая все в придуманные человеческие рамки. Но вот что интересно – как бы ни стремились все эти травушки-муравушки к свободе, они все равно в конце концов оказываются побеждены садовником. Не навсегда, но регулярно.
Он спустил его с рук.
- Пройдись, засиделось на моей груди. Всего уж меня исцарапало.
Фыркнув, то ли недовольно, то ли насмешливо, существо разметало хвостом ракушки.
- И ты иди. Только про травку с деревьями не забывай.
И оно тенью заскользило рядом с человеком.
И он шел вперед, широко, в сердцах, размахивая руками. Уходить – так уходить. Так, чтоб навсегда. Чтоб вырасти, выпрыгнуть из собственной шкуры, стать умнее, сильнее, красивее. Чтоб женщины… ух… И не только своя, которая знакома до последней складочки, до последнего ноготка. И чтоб… господи, как же он говорил?.. миракулюс чего-то там… чтоб не только говорить, чтобы сны видеть на латыни, а не то, что… Ох, а сны-то ему снятся хорошие. Здоровые сны. Хоть и знакомые до последней складочки, до последнего ноготочка…
Мысли эти подпрыгивали в такт его шагам – раз-два, раз-два… И сменялись на каждые «два».
«Раз» - уходить, так уходить...
«Два»- складочки…
«Раз» - вырасти бы из себя…
«Два» - тенью стелется…
Остановился.
- Слушай, а ты-то кто? Живешь в моем доме, пьешь молоко, спишь на моей подушке. И меняешься не спросясь. То «об организме позаботься», то «про травку с деревьями не забывай»! А не наподдать ли тебе хорошенько?
- Бестолковый ты человек, - обиделось существо и на глазах стало зарастать иглами. – Тебе все наподдать да наподдать. А ум - дома забыл? Не быть тебе ученым. Себя не признаешь… Я – это ты, твоя тень, твои желания, твои устремления. Все тебе разъяснять да показывать надо. Дубина.
Оно зло дернуло головой и пошло вперед, иноходью, по-военному чеканя шаг.
- Ладно, не обижайся. Решено, значит решено. Вперед – значит вперед.
Мужчина догнал его, пошел рядом. Упрямо рассекая ладонями воздух. Раз-два! Раз-два!
Он шел, растворяя собой туманные дали. Преодолевал сопротивление воздуха, ощущая себя все более и более невесомым. Наконец, на восходящих воздушных потоках поднялся в небо. Он черпал силы в этом движении, опирался ладонями о встречные течения, ощущая самые тонкие различия в их температурах и плотностях. И стихия нежно баюкала и ласкала его. И вихри, клубящиеся над побережьем, уносили его прочь от материка – к неизвестным континентам и таинственным островам.
Прошло шесть часов.
В доме пахло шкварками и жареным луком.
Хозяйка возилась у плиты и напевала речитативом:
- Ну, и о чем ты думаешь только? Сети не чинены. Завтра в море выходить, а у тебя дыра на дыре.
Он черпал деревянной ложкой суп из миски, ронял по сторонам жирные капли и блаженно улыбался.
Непрерывное ворчание баюкало и наполняло счастьем.
- Опять ведь не один явился. Опять с этим… животным? Да и то сказать - что-то поистрепалось оно у тебя. Глянь, какое всклокоченное да неухоженное. Где ты его таскал-то за собой? Ах, ты, дурашка – женщина осторожно погладила существо по отросшим иглам. – Где ж вас, дураков, носило?
Охая и вздыхая, она налила борща в блюдце.
Поставила, наклонясь, на пол у плиты, колыхнула задом.
Не утерпел, залез под юбку, скользнул по округлым ногам вверх. – Эх, хорошо!
Почесал загоревшуюся от шлепка руку.
- Капусту вон с бороды сними, охальник.
Села напротив, оперла подбородок на руку:
- Так где шатались?
- Гость где?
- Гость? – сверкнула зубами, засмеялась дробно. – Проснулся, да к себе пошел. Ему до поселка его как раз часов пять ходу оставалось. Так он переловил сегодня с утра всю живность в доме. Таракана вон какого-то – бла… бля… тьфу, не запомнила… с печи снял - да в банку. Говорит, особенный какой-то таракан. Не того цвета, что должен быть. Смешной он. Ты заметил, как он постарел?
Мужчина кивнул коротко, по-мужски скупо.
- И храпит не по-нашему. А я это… - поискал глазами существо, приосанился, увидев, что оно запрыгнуло на сундук и притворилось ветошью. - Мы ходили смотреть, где бы сети получше поставить. Место искали. Да проголодались. Шли, шли, думали - сейчас, вдохнем воздуха полную грудь, горы свернем, а как в животе трубы заиграли, да черти в пляс пустились, так и все наши благие намерения, как корова языком… Давай-ка… это… ставни закрывай!
|
|