Владислав Вознесенский (wwwlad@mail.ru)
НА БЕРЕГУ
ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ РЕКИ
Где-то меж двух берегов, мимо лесов, мимо лугов, мимо гор, течет река. Никто не помнит, когда она появилась и откуда, никто не знает ее имени. Она текла здесь задолго до того, как появился первый из тех, кто способен был как-то ее позвать; она будет течь еще много веков после того, как исчезнет последний из говорящих. Воды ее спокойны, прозрачны, текут неторопливо с запада на восток, текут в неизвестность.
На одном из берегов ее, в сыром и темном лесу, стоит дом. Стены его от времени покосились, заросли травой и кустарником, крыша истлела и обрушилась. В доме, в полусгнившем кресле около окна, в пыли и мусоре, лежит скелет жившего здесь когда-то человека. Там, где раньше были его колени, лежит небольшая, вырезанная из дерева фигурка, похожая на собаку. Это все, что осталось от старика.
* * *
Однажды, лет тридцать назад, он, убегая от войны и от человека, оказался в этом лесу, набрел на этот дом. Дом, принадлежавший когда-то леснику, оказался заброшен, и человек в нем поселился. Что случилось с лесником и его семьей, оставалось только догадываться. Все вещи, которых, впрочем, было не так много, остались. Притом, осталась не только мебель, но и столовая утварь, и инструменты. Было видно, что дом покидали в спешке и на то, видимо, были свои причины.
Первое, что он сделал, проверил свое теперешнее хозяйство. Оказалось, все не так уж плохо. Помимо всего самого необходимого для более менее комфортного существования, в его распоряжении оказались кремень, плотницкие инструменты, сеть, удочка, пара силков, капкан на мелкого зверя и даже ружье. От ружья, правда, толку было мало, потому что патроны скоро закончились, но в первое время оно его здорово выручило. К дому был пристроен небольшой хлев для скотины, но он, как и следовало ожидать, был пуст. Был небольшой огород, на котором росли картофель, морковь, свекла и капуста. Также в его распоряжении оказалась ткань, наподобие мешковины, пара иголок, нитки и еще кое-какие необходимые в хозяйстве мелочи. В целом, можно было сказать, что ему повезло.
Он не собирался возвращаться в тот мир. Он всегда, почти с самого рождения, был в нем лишний и чувствовал это. Даже в детстве, когда его сверстники объединялись в группы по нескольку человек для того, чтобы поиграть, погулять или для каких-то иных занятий, он чувствовал себя куда более комфортно, сидя где-нибудь в стороне, в углу, подальше от шума и суеты.
Он не скучал по людям. Он никогда не понимал их и не любил. Они были странные, эти люди. Они тратили свое время на разные глупые занятия, они создавали себе и другим проблемы из пустого места, они постоянно преследовали его и чего-то от него хотели, в то время, как ему нужно было так мало – чтобы его оставили в покое. Мало того, что он не скучал – он был счастлив и боялся только одного: снова встретить человека.
Он был, наконец, доволен своим существованием. Так прошло пять лет, потом десять. За это время ничего существенно не изменилось. Он оброс, хотя время от времени и подстригал волосы и бороду старыми тупыми ножницами – подстригал единственно для того, чтобы не мешали. Видеть его, кроме зверей и птиц, все равно никто не видел, а зеркало он выбросил за ненадобностью еще в начале своего отшельничества.
На стене висел календарь за год, предшествующий тому, в котором он набрел на свое теперешнее жилище. Поэтому, он примерно знал, сколько прошло времени. Не то, чтобы он намеренно считал дни – это получалось как-то само собой. Иногда он забывал посчитать пару дней, иногда считал один день по два раза. Это было не существенно.
Примерно на одиннадцатом году новой жизни, зимой, он зашел в лес несколько дальше, чем заходил обычно, и набрел на волчье логово. Сначала он испугался и хотел было поскорее уйти, потому что встречаться с волками ему до сих пор не доводилось: дикие звери, чувствуя где-то недалеко человеческое жилье, пугаясь неизвестного запаха, обходили его стороной. Но волчицы, как он понял, нигде поблизости не было и было похоже, что не было уже давно. Волчата, которым едва ли было больше двух месяцев, скулили, плакали и сверкали на него из темноты своими маленькими глазками. Он наклонился поближе, чтобы рассмотреть их. Волчата зарычали. Он протянул вперед открытую ладонь и тихонько посвистел. Через некоторое время один волчонок, который был смелее остальных, высунул свою острую мордочку, но тут же спрятался обратно. Человек решил не рисковать, поднялся и пошел по направлению к дому. Пройдя несколько десятков метров, он оглянулся. Волчонок стоял в нескольких метрах от логова и смотрел на него. Человек снова присел, достал из кармана кусок мяса и поманил волчонка. Тот оставался неподвижен. Тогда человек положил мясо на землю и пошел своей дорогой.
«Глупо, это глупо, – говорил он себе. – Сейчас вернется волчица, увидит тебя и…»
И он ускорил шаг. Ближе к вечеру, выйдя из дома, чтобы набрать дров, он, к изумлению своему, увидел того самого волчонка, который, видимо, шел по его следу.
– Какой ты смелый, – пробормотал человек. – Или очень смелый, или очень глупый… Или слишком голодный, – добавил он.
Он вынес из дома кусок мяса и бросил на снег. Так у него появился друг.
Прошло что-то около года. Волчонок вырос в огромного волка. Полгода назад человек боялся, что не сможет его прокормить: он встретил волчонка совсем маленьким и, естественно, тот еще не умел охотиться. Но природа взяла свое. Быть может, Волк, как человек незатейливо назвал своего первого друга, и не был лучшим охотником, но кормить сам себя он начал уже с полугодовалого возраста.
Это была странная дружба. Человек редко играл с Волком и почти не разговаривал. Но Волк, похоже, раз и навсегда признал за человеком право лидерства. Он не бегал за ним, как собака, но часто сопровождал его, куда бы человек не пошел и сопровождал по собственной инициативе. Человек никогда не «воспитывал» его, но Волк четко понимал, если ему говорили «нельзя». Волк никогда не таскал из дома еду, хотя каждую ночь спал в доме, около печки, а по утрам терпеливо ждал, когда проснется человек и выпустит его наружу. После появления Волка, жизнь человека стала разнообразнее.
Прошло еще что-то около двадцати лет. Он разучился практически говорить, лишь иногда, если ему становилось или слишком грустно, или немного весело, он бубнил что-то себе под нос – тихо, невнятно. Иногда разговаривал со своим уже старым и немощным Волком, но того, казалось, это мало беспокоило. Старик уже давным-давно перестал охотиться, лишь ставил каждый день старую, штопанную и перештопанную сеть, в которую время от времени попадала какая-то рыба. Когда-то он любил рыбачить, но леска давным-давно кончилась. Силки и капкан время также не пощадило. Летом он, как белка, собирал про запас орехи, сушил грибы и ягоды. Он мог прокормиться, в общем-то, только этими запасами и овощами, которые давал огород, но волку нужно было мясо, и приходилось ставить сеть.
Так и текла его жизнь – подобно реке – тихо, размеренно, без каких-либо происшествий. Каждый нынешний год был похож на предыдущий, а каждый предыдущий – на следующий. Старик давно уже забыл о том, что в мире есть кто-то, кроме него и волка, забыл даже свое имя. Он не думал, что что-то может измениться.
В то апрельское утро он вышел из дома, как выходил обычно. Проверил сеть, накормил Волка, перекопал огород, чтобы вскоре высадить семена от прошлогоднего урожая. Сил у него уже почти не оставалось, и он сел в кресло, чтобы немного передохнуть, ничего не делать и ни о чем не думать. И тут он услышал во дворе какой-то посторонний шум. Старик насторожился. Он посмотрел на Волка. Тот поднял голову и навострил уши. За тридцать лет, что старик здесь прожил, все лесные звуки, все звуки, что могли появиться около его дома, он знал как самого себя. Что уж говорить о Волке, который слышал куда лучше любого человека. Старик не понял, что именно это было, но это было чужим.
В следующее мгновение в дверь негромко постучали. Старик вздрогнул, дыхание у него перехватило. Все его существо, от макушки головы до кончиков пальцев на ногах, охватил дикий, животный страх. Волк тихо зарычал. Старик поднял дрожащую ладонь вверх и дал понять зверю, что нужно вести себя тихо. В дверь постучали вновь. Он встал и, стараясь не шуметь, подошел к двери. Колени его дрожали, на лбу выступила испарина. В доме не было такого окна, чтобы можно было увидеть, кто стоит на пороге. Он приложил к двери ухо. Из-за нее доносились всхлипывания. Старик понял, что это ребенок.
Прошло уже около получаса, но старик все еще стоял у двери; Волк, насторожившись, лежал у печи; а тот, похоже, все еще стоял на пороге. Старик отчего-то знал это. Он это чувствовал. И, самое страшное, не знал, что ему делать. «Откуда, откуда это взялось, – носилось у него в голове, – откуда?» В конце концов, после долгих раздумий, когда он понял, что пришелец, скорее всего, заблудился и никуда отсюда добровольно уходить не намерен, он решился открыть дверь.
Он резко распахнул ее. На пороге сидел мальчик лет девяти. Старик быстро, насколько позволял его возраст, схватил его за шиворот и поволок прочь от своего дома. Волк бежал следом, рычал на незнакомца и скалил зубы. Мальчик был перепуган, слаб и даже не пытался сопротивляться. Старик оттащил его на несколько десятков метров от своего дома, бросил на землю и быстро пошел обратно. Затем остановился, вернулся к мальчику, погрозил ему кулаком и попытался прокричать, чтобы тот уходил и больше не возвращался. Но язык не слушался его и изо рта старика вырывались только какие-то смятые булькающие звуки.
– Пожалуйста, помогите мне, – прошептал мальчик пересохшими губами. – Я не знаю, куда мне идти. Я уже три дня… – и он закашлялся и заплакал.
Одежда на мальчике была грязная и рваная, сам он был бледен и, было видно, говорил с трудом и из последних сил. Старик замахнулся на мальчика, резко опустил руку и показал ему куда-то в направлении леса. Показал на дом и замахал руками, пытаясь сказать, что здесь гостей не ждали и здесь ему делать нечего. Затем повернулся и быстро пошел в дом. Волк пошел следом. Старик пропустил Волка вперед, зашел сам и резко захлопнул за собой дверь.
Старик был в смятении… Вот уже тридцать лет он жил вдали от людей, не видел их лиц, не слышал их голосов, не чувствовал их запах. Он разучился практически говорить и думать и надеялся, что так оно и останется. Мальчик разрушил его совершенный мир.
Он выглянул в окно. Мальчик сидел на прежнем месте и смотрел на дом. Старик решил напугать мальчика, заставить его уйти. Он достал из чулана топор и вышел на крыльцо. Он знал, что мальчик испугается, и мальчик испугался. Старик поднял топор и замахнулся на него издали. Мальчик подался немного назад, но не двинулся с места. Тогда старик пошел к нему. Он все ускорял и ускорял шаг, потом, насколько это было возможно в его возрасте, перешел на бег, стал кричать что-то невнятное и жуткое. Мальчик пытался вскочить, но, видимо, был настолько слаб, что тотчас упал, закрыл голову руками и тихо заплакал.
– Пожалуйста, пожалуйста, не надо… – повторял он.
Старик не знал, что ему делать. Он вернулся в дом, взял еду и воду и оставил их около мальчика.
Он хотел отвести его куда-нибудь к людям, но понял, что некуда вести. Он боялся, боялся его настолько, что думал даже убить его и уже приготовился это сделать, но… Он вспомнил его маленькие трясущиеся плечи, немного острые, такие хрупкие и беспомощные… Ведь мальчик был только начинающим человеком, не настоящим, и старик не испытывал к нему неприязни. Он не хотел причинять ему зла, он только хотел, чтобы все оставалось, как прежде…
Но мальчику некуда было идти, и мальчик остался. Так они стали жить втроем.
Мальчик хотел помочь старику, но старик настолько ревниво относился ко всему своему, настолько яростно воспринимал все непривычное, что первое время почти непрерывно кричал на мальчика, запрещая ему все, что только можно было запретить. К старику начала постепенно возвращаться речь, он вспоминал слова, которые, казалось, уже давно и навсегда забыл. Зато мальчик, почему-то, теперь совершенно его не боялся и болтал без умолку. Так, сам того не желая, он узнал, что мальчик был сиротой, что его воспитывали в приюте и он оттуда сбежал только для того, чтобы сбежать, потому что там было совершенно невыносимо; что зовут его Славой, что ему восемь лет; что… На старика обрушилось такое количество информации, жизнь его настолько круто переменилась, что у него, впервые за тридцать лет, начала болеть голова и он всерьез боялся сойти с ума.
Еще – старик ревновал к нему Волка. Тот, который был подобен старику если не во всем, то почти во всем, всегда спокойный, молчаливый и угрюмый, теперь, несмотря на то, что у него клоками вылезала шерсть, бегал за мальчиком, приносил брошенные палки, бросался за ними в воду, – в общем, тронулся окончательно. Теперь Волк не ходил за стариком – он ходил за мальчиком. Причем, всегда и всюду, куда бы тот ни отправился.
Так прошел год или немногим больше. Был теплый майский день. Все в природе распускалось, оживало после долгой зимы, теплело и в душе старика. Конечно, он уже давно полюбил мальчика, полюбил почти сразу, как тот появился в его жизни. Но многолетний панцирь, которым он оброс, мешал чувствам выйти и как-то себя обнаружить. В апреле Волк заболел. К началу мая он совсем перестал вставать, почти не ел, а только поднимал уши, когда в дом кто-то заходил и смотрел на вошедшего своими умными, немного грустными глазами. «Видимо, пришел его черед, – сказал старик». Через два дня Волка похоронили.
Мальчик сидел на берегу реки, возле небольшого холмика свежевырытой, еще мерзлой земли и плакал. «Сколько он там уже сидит? – думал старик. – Час, два, а то и больше». Он вздохнул и пошел к реке.
Мальчик сидел неподвижно и смотрел на противоположный берег. Там, вдалеке, был такой же лес, такое же небо. Но далекое всегда видится иным, всегда чудеснее. Мальчик сидел и думал о Волке. Он представлял, что там, на другом берегу, где он ни разу не был и куда ему было совершенно невозможно попасть, находится другая страна, другой мир. Мир, где нет горя, нет смерти, где его друг по-прежнему молод и весел; они вместе бегают, играют, купаются… И дедушка тоже молод и совсем-совсем добрый и никогда не сердится. И там не надо ничего, что надо здесь. Там живут не люди, а ангелы. Они не едят и не пьют и не ходят в туалет; там не надо мыться, потому что нет грязи; там никто не болеет, потому что нет болезней; никто не умирает, потому что нет смерти…
«Я научусь хорошо плавать и переплыву реку. Переплыву всю, до самого того берега, – думал он. – Каждый день, все лето буду плавать, а к осени уже научусь плавать хорошо, и переплыву».
Старик подошел к нему и присел рядом.
– Грустишь? – спросил он.
¬– Наверное, – ответил мальчик непослушным от слез голосом. – Немного.
– Не грусти, – сказал старик и, сам того не ожидая, обнял мальчика за плечи. – Не грусти… Слава. Все будет хорошо.
Старик никогда раньше не называл мальчика по имени, сам не знал почему. Ему отчего-то было мучительно трудно это сделать. Старик знал, что это глупо, но не мог себя перебороть. Мальчик зарыдал и уткнулся лицом в пыльный рукав его тулупа.
– Дедушка, почему он умер, почему? – всхлипывал он.
– Он был старым, от этого и умер. Не плачь, Слава, не плачь. Ему сейчас хорошо. Хорошо… Лучше чем нам.
– Он на том берегу, да?
– Да, он на том берегу.
– И мы когда-нибудь туда попадем?
– Попадем, обязательно попадем. Я раньше, ты позже – все там будем.
– Я научусь хорошо плавать и переплыву туда, на тот берег.
– Переплывешь, обязательно переплывешь.
– И ты переплывешь.
– И я переплыву, куда ж я тебя отпущу одного, – он потрепал его по голове. – Теперь уж я тебя никуда не отпущу…
Мальчик обхватил старика обеими руками и глубоко вздохнул.
– Я люблю тебя, дедушка, – прошептал он чуть слышно.
– И я тебя люблю, Слава, и я тебя люблю, – говорил он, гладя мальчика по голове. – Не знаю, что бы я делал, не будь тебя… Не знаю. Ты все изменил, всю мою жизнь. Все поменялось. Прости меня, прости за все. Я не говорил тебе никогда… Я тоже тебя люблю… Больше всего на свете.
Мальчик поднял голову и доверчиво посмотрел в глаза старику.
– Даже больше Волка? – спросил он.
– Даже больше Волка. Намного больше.
Смерть Волка объединила их. Старик даже начал шутить, хотя, казалось, давно забыл, что это такое. Мальчик каждый день, с утра, бегал к реке и подолгу, пока не отнимались руки, плавал. Потом приходил, обедал, делал что-то, если надо было, по хозяйству и уходил в сарай, который раньше был хлевом и в котором мальчик первое время жил, пока старик не позволил ему перебраться в дом. Там он мог просидеть и час, и два, и старик никак не мог понять, чем же он там так долго занимается. Однажды, когда он зашел туда по каким-то своим делам, мальчик быстро что-то спрятал и сделал вид, что просто сидит и рассматривает свои камушки, которые он вытаскивал из реки и хранил в старом деревянном ящике.
– Чем ты здесь каждый день так долго занимаешься таким секретным? ¬– спросил его старик.
– Ничем… Так…
– Секреты тут какие-то у него, гляди ты, – проворчал старик и пошел дальше по своим делам.
Где-то через неделю, утром, когда они вместе пропалывали грядки, мальчик спросил его:
– Дедушка, а у тебя когда день рожденья?
– Да откуда ж знать, – рассмеялся старик, – я сроду никогда его не отмечал, разве только в детстве. Я уж и лет-то мне не помню сколько… А у тебя когда?
– В октябре. Семнадцатого октября.
– Надо бы что-то тебе подарить, наверное. Да что тут дарить? – улыбнулся он и посмотрел по сторонам. – Тут ничего и нету.
– Ничего не надо, – сказал мальчик, вырвал из земли травинку и стал перебирать ее между пальцами. – Дедушка, давай, у тебя будет день рожденья сегодня?
– Ишь, чего выдумал… – старик пожал плечами. – Мы ведь, ни ты, ни я, все равно не знаем, какой сегодня день.
– Сейчас, подожди…
Мальчик побежал в сарай и вернулся через минуту, держа что-то за спиной.
– Вот, – сказал он и протянул старику вырезанную из дерева фигурку. – Это Волк… это тебе… подарок. Теперь он всегда будет с тобой.
Старик от неожиданности сел на землю, протянул дрожащую руку и стал рассматривать фигурку со всех сторон.
– Гляди-ка, – смеялся он, все еще не веря своим глазам, – а ведь на самом деле похож! И даже глаза есть, и нос, и уши… Ты посмотри…
Он еще долго разглядывал ее, восхищался, целовал мальчика и, казалось, был совершенно счастлив. Мальчик тоже был счастлив оттого, что счастлив дедушка.
Так они и жили примерно до конца августа. Старик все расспрашивал мальчика о том мире, в сотый раз, наверное, задавал одни и те же вопросы, ему все было интересно. Он часто даже кричал на мальчика, упрекал, что тот сочиняет, когда говорит, что есть такие маленькие ящики, в которых сидят маленькие люди, и почти как живые, хотя не живые вовсе, и что там показывают разных людей, рассказывают разные истории и т.д. Но мальчик клялся, что говорит правду, и старик в конце концов поверил ему. Мальчик рассказывал ему еще много чего удивительного, а старик все вздыхал, все качал головой и никак не мог поверить.
– А ты не хотел бы вернутся туда, к людям? – спросил старик однажды.
– Нет, – мальчик задумался и опустил глаза. – Мне с тобой хорошо… Люди злые. Я навсегда останусь здесь, с тобой. Мы переплывем на другой берег и будем опять все вместе. Навсегда, навеки. Ты, я и Волк…
Приближалась осень. В то утро старик сидел в кресле и отдыхал. Было часов десять утра, мальчик, как обычно, ушел к реке.
«Становится прохладно, солнце уже не то, что летом, не надо бы ему, наверное, так долго купаться-то, – думал старик. – Заболеет еще, простудится, чем лечить-то тут его? Ничего, никаких лекарств-то нету».
– Пойду, посмотрю, как он там, – пробормотал он, поднимаясь из кресла.
До реки было идти минут пять. Мальчик, конечно, добегал и за две, но у старика ноги были куда старше, они уже за свой век находились, стали капризными, частенько не слушались хозяина и мечтали только об одном: чтобы их оставили в покое.
Идти оставалось совсем немного и, чем ближе старик подходил к реке, тем тревожнее становилось у него на сердце. Как будто он услышал какой-то крик. Или только показалось? Может, Слава просто резвится в воде, играет? Он ускорил шаг.
Берег в том месте, где обычно купался мальчик, был крутым и увидеть, что происходит у самой реки, можно было только, подойдя к нему вплотную.
– Дедушка… – услышал он далекий крик.
Старик увидел его… Далеко-далеко, почти на середине реки… Сердце у него замерло и, казалось, остановилось…
– Слава! – закричал он изо всех сил. – Слава, плыви сюда!
– Помоги… – донеслись до него обрывки слова.
Слава тонул, старик понял это почти тотчас же, как его увидел. Он то исчезал, то появлялся на поверхности воды, то исчезал снова… Старик стал метаться по берегу, стал скидывать с себя одежду, чтобы плыть, спасать своего мальчика, но… Мальчик уже не появился…
Старик проглядел все глаза, пытаясь отыскать на водной поверхности хоть что-то, хоть какую-то точку; он уже не знал наверняка, где именно было то место, он все надеялся, что Слава появится, что произойдет чудо…
Но чуда не произошло. Старик сидел на берегу до вечера, сидел всю ночь, сидел все утро и весь следующий день, и все на что-то надеялся, чего-то ждал. Он рыдал, рвал на себе волосы и одежду, он катался по земле… На следующий день он ждал, умолял реку отдать ему хотя бы тело его мальчика, но река была неумолима.
Прошло две недели. Старик поседел, сгорбился, глаза его запали и смотрели на все безучастно. Он почти не спал, почти не ел, почти ничего не делал. С первыми лучами солнца он приходил к реке и приносил с собой деревянного Волка, которого подарил ему Слава. Он держал его в руках, подолгу смотрел на него, шептал ему что-то, улыбался. Он сидел здесь почти весь день, иногда лишь отлучаясь, чтобы что-то поесть. Он сидел, смотрел на противоположный берег и пел свою песню.
В песне этой не было слов, не было мыслей. Она не была грустной, не была веселой – ее вообще нельзя было назвать какими-то словами. Она даже не была тоскливой, хотя напоминала и жалобы голодного осеннего ветра, просящегося в дом, и плач старых дверей, и скрип половиц в пустых сенях.
Песня была всякий раз разной, хотя мотив оставался прежним. Он пел ее долго, часто останавливался, проваливался в себя, в прошлое, плакал беззвучно, начинал снова, снова останавливался, прислушивался к реке, снова пел, – пел бесконечно.
Бесконечная река текла мимо него, звала его с собой. А он все пел и пел, как будто спрашивал у реки: «Где мой мальчик?» Но река не отвечала ему, не могла ответить. Река была всякий раз разной, и та, которая помнила мальчика, давно ушла, расплылась по океанам. «Где мой мальчик?» – как будто спрашивал старик, но река хранила молчание.
Стремительно, один за одним, как будто приговоренные, умирали дни, смешивались друг с другом, с ветром. Волос на голове старика становилось все меньше да и росли они как-то иначе: по привычке, на всякий случай. Потом и они умерли.
В середине октября выпал первый снег да так и остался. Огород старика, вместе с урожаем, который, впервые за много десятков лет, был никому не нужен и который никто так и не собрал, засыпало толстым слоем холодного белого пуха. Пришла зима, трезвая и безжалостная, заполонила собой все до самого горизонта и даже дальше. Сначала уснули деревья, потом и река. Старик как будто не заметил этого, ходил, как и прежде, босиком, в своем рваном тулупе, под которым была одна рубаха, и старых истертых штанах на берег, пел свою песню. Потом перестал ходить.
Уже спустя много лет, в какое-то лето, на заброшенный дом в глухом лесу набрели туристы. Дом к тому времени уже покосился, стены его заросли травой и кустарником, крыша истлела и обрушилась. Внутри, в полусгнившем кресле около окна, они увидели человеческий скелет. Там, где раньше были колени, лежала небольшая, вырезанная из дерева фигурка, похожая на собаку…
* * *
Река течет, течет неторопливо. Она могла бы много рассказать любопытному путнику, но никогда не расскажет. Она повидала на своем веку много путников, и все они когда-нибудь уходили. Услышать голос ее может лишь такой же, как она – бесконечный. Чьи воды спокойны, прозрачны, чьи воды текут неторопливо с запада на восток, текут в неизвестность.
2006 г.
|
|