1.
Так и скользим как затерянные галеры
над глубиною
дыханием, взглядом, прикосновеньем -
по холмам и ложбинам,
равнинам и впадинам,
вдоль зыбкой поверхности,
но не глубже,
не глубже чем - кожа.
Говорю очень тихо,
чтоб ты не расслышал:
глубже может проникнуть
только сталь,
только нож или скальпель.
Скользим вдоль шелковой глади,
вдоль тверди упругой,
соприкасаясь, сплетаясь, срастаясь -
так втайне играют
недолюбленные матерью дети,
так трогают друг друга слепые,
чтобы узнать кто рядом,
так соприкасаются водоросли и ветви,
так срастаются корни,
сплетаются нити ночных гобеленов,
так слетаются птицы
на шелест спасительных зёрен,
так кружатся серебрянокрылые вестники смерти
над пляшущими рабами,
так любовь затаённо глядит из темнотищи
на оранжевые поленья бесноватых костров
в полнолуние, накануне Купала...
2.
В шелестящее тело врастает усмешкою страх...
В этом сонмище лунных идиллий
осторожной любви не дает постареть
фотографий искусная ретушь.
Не уснуть...
Осень в здешних местах.
Прошлогодней листвы посеревшая ветошь
устилает исхоженный путь.
Опуская глаза,
незаметно для прочих шепчу:
ничего,
ты древнее себя, этой ночью
за тобой приплывут
миллионы бумажных ковчегов,
когда грянет оранжевый снег,
и прозревшее небо
переполнится бронзовым клекотом
голубей, херувимов, комет...
В остром лезвие метронома -
холодок и нездешний свет.
3.
Не спешить, улыбаться,
молиться, дышать,
пить вино,
прорастать из глубин
тысячелетним цветком,
оплетая корнями
певучее хищное сердце;
погасить электрический свет,
закурить сигарету,
заполнить глубокие трещины
между словами,
зажигая свечу,
чтоб никто не заметил,
как вдруг побледнеет лицо
от чьего-то неловкого слова;
наблюдая, как речь
выдает говорящего с головой
и скрывая отчаянье,
втайне от всех
постепенно смириться
с тем что речь
неизбежно предаст и тебя;
исповедовать будущий грех,
уповая на то,
что исповедь
не бывает постыдной,
никуда не спешить,
улыбаться,
молиться,
дышать,
пить вино...
4.
Мне снилось всю ночь:
возвращаясь из сумрачных странствий,
я глотала свет и меня мутило,
тошнило,
рвало сверкающим фейерверком -
наверно рассудок померк от счастья.
Шепчу - это не твоё,
только голос -
глухонемая сомнамбула,
и глаза мои -
перламутровые раковины,
из которых выглядывают незрячие,
влажно-ласковые улитки.
Только рот - губы Пифии,
что незримо беседует с кем-то
по ту сторону полуусмешки,
и слова мои -
на библейском наречии, которое
помнят только женщины
и умершие.
Наверное я всю жизнь
притворялась странницей -
так наверное было спокойней,
так казалось будет надежней,
если мне не судьба быть счастливой…
Да, теперь я почти уверена в том,
что притворялась -
на самом-то деле
мне всегда была по душе
оседлость...
5.
Я не знаю,
зачем ты спросил меня
этой беспамятной ночью,
наполненной светом, грехом
и твоею поспешною речью -
зачем ты спросил у меня:
«Что это - счастье?..»
«Постой!»- вибрирует воздух певучий,
но в зыбком танцующем сердце толкнулся
страх - бастард вечных сомнений...
Я - гарем, размноженный в зеркалах,
как в силках, как в капканах… кто я ?
Куртизанка, шалеющая от страсти?
Неприкаянная невольница будущей старости?
Выскальзываю вовне:
вижу вовсе не то, чего так хотела душа,
хотя - уловила несколько тусклых звезд,
и листву поблекшего цвета,
и отчаянье пляшущих мотыльков -
там, на дальних холмах.
Хохотать или плакать?
Голосить обезумевшею Кассандрой
о грянувшем горе,
и о том, что внутри меня что-то
пришло к согласию с тьмой?
Ночь огибает ночник,
овладевает пространством,
превращается в окоченевшую куклу,
но в узких зрачках её чудится взгляд
женщины,
она шествует к зеркалу,
усмехается отражению,
что-то шепчет в стекло,
запотевшее от дыханья,
глядит как белесое небо
льётся в оконный проём
парным утренним молоком,
а потом исчезает так быстро,
не успеешь спросить:
«Что приснилось тебе
рано-рано, ещё до рассвета?
И почему плакала ты?.."
Это похоже на позднее покаяние,
но я на другом берегу -
отвечаю (тебе ли?.. ты вряд ли услышишь...):
«Счастье?..
Постижение смысла...»
6.
Тело - мудрое древо:
корнями цепляюсь за детство,
врастаю все глубже
в пустоты болотистой зыби,
в гниющую тину,
которая сверху усеяна звёздами
тихо светящихся тел гнилушек и лилий,
но где в глубине
обитают злопамятные рептилии
и Офелии, позабывшие обо всем...
Врастаю корнями
в забытую безответность любви,
в мамины руки, что били наотмашь:
ты ведь всегда хотела, мама,
чтоб я была самой лучшей -
самой талантливой, самой послушной,
самой невинной, самой мёртвой...
Ты так хотела мною гордиться!
Разве не ощущала ты, мама,
запах тлена и ранней смерти,
источаемое оскаленным,
лицемерным словом -"невинность"?
Разве не знала ты, мама,
сколько похоти в этом убийственном слове -
"целомудрие"?
Разве станешь сегодня спорить
с тем, что всё это не имеет
ничего общего с чистотой?..
О, не вкрадывайся вероломно
между мной и моей любовью
обезумевшей Ламией -
я всё равно не поверю!..
Цепляюсь ветвями
за белизну простыней,
осыпаюсь увядшими листьями и лепестками,
осыпаю плодами белопенное ложе,
шепчу:
не моё, не моё, не моё...
Царапаю кончиком черной обугленной ветви
по изрытой лунной поверхности,
хочу начертить внутри лунного кратера
слово "люблю",
потом твоё имя -
оно походит на улей
в форме готического собора,
и только потом - своё имя,
в последнюю очередь,
в самом углу гобелена,
и даже не имя - а так,
вензель, виньетку, намек,
что это - именно я,
а не кто-то другой,
чтобы ты догадался об этом
и твёрдо запомнил,
что тело моё
небеса почему-то снабдили душой -
наверно, чтоб я
умела испытывать боль,
и могла приносить плоды,
и тоже имела право на смерть -
наравне с остальными...
|
|