Как-то все не заладилось с утра. Сначала не прозвонил будильник, и она безнадежно опоздала на встречу, убежал кофе, кот Симба опять вскрыл клетку с хомяком, и пришлось вырывать несчастного прямо из зубов прожорливого хищника, не сразу нашлись перчатки, а когда нашлись — тут же пропал зонтик.
— Опоздаешь Маша, Маша — растеряша, — бормотала она себе под нос детские стишки, которыми мама сопровождала когда-то ее утренние сборы в школу.
Все, надо что-то делать с этой утренней суетой. Может ложиться пораньше спать, навести, наконец, порядок в шкафу в прихожей. Купить кофеварку, наконец. Старенькая турка давно требовала замены и оставалась на кухне только из-за ее вечной привязанности к старым вещам.
На часах было уже одиннадцать, когда она, наконец, вышла из дома, на ходу заталкивая в сумочку мобильник и перчатки. На улице было солнечно и по-весеннему пахло дождем, набухающими почками, свежей травой и еще чем-то весенним, радостным, новым.
Автобусы в Германии ходят четко в соответствии с расписанием, сослаться на опоздание "буса" нет смысла, только посмеются. Придется идти к врачу, брать справку на весь день, благо это не проблема. Здесь даже "проспала" является уважительной причиной, сообщи только вовремя и все будет в порядке. Просидев в очереди к врачу добрых полчаса и позвонив на работу, Элина отправилась на площадь к ратуше, где услышала вчера русские песни — такие знакомые с нотками грусти и извечной русской тоски.
Зачарованно пошла она вчера на голос и поняла вдруг, что не песни, а именно голос привлек ее внимание. Голос был знакомым, откуда-то из далекого прошлого — забытого, но очень близкого когда-то.
— Помню, помню, мальчик я босой, в лодке колыхался над волнами. Девушка с распущенной косой мои губы трогала губами — пел голос, такой знакомый, чуть глуховатый с хрипотцой.
— Иволгу с малинника спугну, рассмеюсь от счастья и заплачу, — так пел когда-то ее первый мальчик, когда они в студенческом стройотряде помогали колхозникам убирать урожай.
Вечерами они сидели у костра, пекли картошку, пели, пили самогон — первый раз в жизни, шутили, влюблялись. Даже деревня, в которой они жили, со своими ветхими домиками, магазином, где продавалось сразу все: продукты, галантерея, бумага и книги, старые журналы — однажды она обнаружила даже свою любимую «Юность» с рассказами Дины Рубиной и Долматова — в последствии авторов труднодоступных и почти запретных и старые пластинки. Винил уже выходил из моды, все старались покупать кассетные магнитофоны, и Элина отнесла старенький проигрыватель в комиссионку.
Лучшим гитаристом в группе был он — Женька. Он знал неимоверное количество песен, великолепно мог пародировать, а своего любимого Высоцкого мог петь долго и с чувством, с каждой песней все больше вживаясь в образ любимого певца.
Но чаще всего его просили петь такие вот простые, наивные городские народные романсы. «Иволгу» очень любили девочки, мальчишки чаще просили что-нибудь с налетом воровской романтики, часто просили спеть модного тогда Макаревича, песни из репертуара группы «Воскресенье». Но заканчивал Женька всегда только Высоцким. С хрипотцой и надрывом, стараясь вместить в свой голос нотки обреченности и жизненной мудрости автора, хотя исполнителю было всего восемнадцать лет.
Элина остановилась. Этот голос — с хрипотцой и надрывом принадлежал Женьке. Это его манера, его интонации, так мог петь только он. Бред. Этого не может быть. Женьки давно уже нет, его вырезали автогеном из смятой в лепешку машины, которая на бешеной скорости угодила под панелевоз на мокром шоссе под Павлодаром. Тогда же погибла его жена Наташа.
Это была их первая потеря. Всей группой стояли они над гробами своих друзей. Это было так чудовищно и глупо — смерть в тридцать лет. Двое детей — сироты. Дочку он назвал ее именем. Наташа не ревновала, она всегда радостно встречала ее в своем доме, доставала на стол все, что припасла на зиму: соленые огурчики, маринованные грибы, капусту. И горячая картошка с лавровым листом.
— Жена у меня деревенская — радовался Женька, — В доме всегда есть, что покушать.
Они часто собирались у них всей группой. Дом на земле — это было для многих ново и интересно. Топили баню, обливались ледяной водой из колодца, а потом пили и пели. Наташа никогда не вмешивалась в их долгие разговоры, молча сносила сигаретный дым, и горы грязной посуды исчезали как-то сами собой.
Последний раз Элина пришла к ним на день рождение своей тезки — маленькой Эли, Элины. Наташи не было дома, Женька стирал пеленки своей дочурки, стол уже был накрыт, ждали гостей. Он был таким милым, трогательным в фартуке, с мокрыми руками, растрепавшимися кудрями над мокрым лбом.
Она вспомнила, как целовал он ее тогда в деревне, в стогу сена. Как говорил, мечтая:
— Поженимся, Элька? Ты мне двух деток родишь, хорошо? Мальчика и девочку. Обещаешь??
Она смеялась счастливо, соглашалась со всем этим легкомысленным бредом, как казалось ей тогда.
Им было по восемнадцать — вся жизнь впереди! А как же диплом, аспирантура? А где жить?
Только Женька, выросший в детском доме и живущий в общежитии мог так торопиться создавать семью, вить гнездо. Элина была трезвой и предусмотрительной. И про свой аборт она ему не сказала. Он узнал сам, молча встретил у крыльца больницы, молча отвез домой. Она молчала тоже, подавленная мгновенным пониманием всего того горя, что обрушила на него.
Через год он женился на маленькой беленькой девочке Наташе из сельскохозяйственного. Свадьба была шумной, и она напилась тогда, и плакала в плечо его лучшему другу Славке, а он утешал неумело:
— Да брось, Элинка, ты же у нас самая красивая, не стоит он тебя и слез твоих. Брось!
Никому не рассказал Женька, а она и подавно, почему они расстались. Только до сих пор помнит она тот вечер после получения диплома, когда он поздравил ее, обнял — крепко до боли и сказал горько:
— А ты знаешь, ему сейчас уже три года было бы, нашему сыну.
— Почему сыну, а может дочке? — попыталась она свести все к шутке, — а может неведомой зверушке?
Он посмотрел удивленно:
— Сама ты... неведома зверушка, — закончил горько, развернулся и ушел, ушел и не вернулся. Нашел себе девочку Наташу, любившую его, (да и как его можно было не любить!) так трепетно и самозабвенно, как только в русских провинциях могут любить девочки, женщины.
Примирение пришло позже, когда она, сделав прекрасную карьеру, пришла к ним приглашать на свадьбу. Выбор был прекрасен — иностранный специалист из Германии, богатая семья, фамильный дом в Баварии. И место для нее уже было в фирме его отца. Все было так красиво, кружило голову перспективами и обещало совершенно новую, отличную от совка жизнь.
Дитер был действительно прекрасным мужем. Они работали, вместе отдыхали, объездили всю Европу. Часто бывали и в России. И дети у них были. Все сложилось. Только близости настоящей не получалось.
— Я могу любить только по-русски, — призналась она как-то своей подруге — немке. Похоже, та не поняла Элину и долго внимательно смотрела на нее, наверное, вспоминала все цитаты и заключения о непонятной русской душе. Элина рассмеялась, свела все к шутке и больше никогда ни с кем не говорила на эту тему.
— У нас все хорошо, нам спокойно и уютно, у нас прекрасные дети, — часто повторяла она маме и себе, и, в конце концов, сама поверила в это.
И вот сейчас голос напомнил ей дом, родной город.
Десять лет назад она была там последний раз, когда хоронили Женю и Наташу. Два маленьких человечка — их дети стояли рядом с гробами. Мальчик крепко сжимал плечо маленькой Элинки.
Они поклялись тогда всей группой помогать. Чаще бывать в их доме, помочь стареньким Наташиным родителям вырастить детей. Элина знает, что обещание исполнил только Славка. Он буквально вошел в жизнь этой семьи. Она же посылала деньги, посылки с детскими вещами. Впрочем, нет, и этого не делала она уже давно.
Голос звал ее из прошлого, звал Женькиным голосом. Теперь это была незнакомая песня. Она не слышала такой раньше. Ну конечно, это просто песня про иволгу напомнила ей то счастливое студенческое время!
Элина прошла ближе к сидящему возле раскрытого футляра гитаристу.
Мир замер, остановилось время. Перед ней сидел ее Женька, ее первый мальчик, ее первая и пожалуй, единственная любовь. Черные кудри свешивались на лоб, тонкие брови, нервный тонкий нос и голос, его голос.
Как завороженная она простояла возле поющего мальчика до вечера. Наконец осмелилась подойти, пригласила посидеть в кафе. Он был смешливым и открытым, рассказал, что учится в театральном, в Германии на заработках.
— Сестренке надо помогать, она растет у дедушки с бабушкой. Совсем невестой стала. Надо приданое собирать.
— А родители что же, — спросила Элина тихо, уже зная ответ.
— У нас с Элиной нет родителей, погибли давно, есть только папа Слава, да вот еще одну тетку надо добрую найти, он мне ее телефон дал, она нам деньгами помогала. Только я звонить боюсь. Вдруг она по-русски не говорит уже.
Он засмеялся Женькиным смехом и откинул прядь волос со лба, таким знакомым движением, что замерло сердце.
— Не думаю, — ответила она, — Звони смело! Я тоже здесь давно, но русский не забыла, как видишь.
Они расстались поздно вечером. Он пообещал еще бывать здесь на площади и еще попеть песен из папиной тетрадки. А вечером позвонил, попросил встретиться. Так холодно и спокойно, так отстранено и официально звучал его голос, что она не сразу согласилась на встречу. Сказала, что занята, что рада была его услышать и... не надо никаких благодарностей. Бог знает, что она еще наговорила. Он удивился, причина отказа была непонятна.
— Ну, я же Вам письмо привез от дяди Славы и фотографию вашей группы.
Отказываться было уже неудобно, и она назначила место и время, а сама проспала. Элина не спала всю ночь, курила, думала. Мешать некому: Дитер уехал в командировку, а дети гостили у бабушки.
Вспоминала, перебирала старые фотографии, — пожалуй, только у нее остались фотографии, где они вдвоем. Женька, сказал как-то, что свои сжег, в отчаянии и нежелании простить.
Решение пришло внезапно, она должна отдать мальчику эти фотографии, на каждой из них писал Женька слова своих песен, которые сочинял тогда. И еще, она должна еще раз услышать этот голос, голос ее юности ее первой любви. Будильник она завела на 7. А потом, потом все не заладилось, не заладилось уже с утра, и пока она бежала к Ратуше, солнечный день сменился грозой. Площадь была пуста, только под козырьком старого дома высокий черноволосый мальчик укладывал гитару в футляр. Элина быстро зашагала к нему через площадь, не замечая дождя, забыв про зонт.
— Женя! — крикнула она.
Мальчик вздрогнул, поднял глаза,
— меня зовут Максим, сказал он, смахивая со лба черную прядь таким знакомым движением. — Я очень похож на папу, все говорят. А это, значит, были вы, Элина.
|
|