Когда с моря начинает дуть ветер, заставляя поднимать воротник, и город зажигает желтые огни фонарей, я выхожу к набережной и смотрю на черную воду реки. Ветер ломает течение, спорит с ним, гонит злые острые волны, увенчанные белой пеной. Мне почему-то нравится эта странная битва, не имеющая ни цели, ни смысла, вечная и привычно-яростная. Город за моей спиной остается безучастен к ней, выбирая роль наблюдателя. И этот выбор и злит и восхищает меня. Виденное, слышанное и сделанное мной ранее не выработало во мне спокойствия привычности, и каждый раз, когда моё безразличие оставляет меня, я сомневаюсь в правильности выбора моего города, и сомневаюсь в правильности своего.
Слово «город» в русском языке – мужского рода, и это накладывает на нас некоторые ограничения, как языковые, так и метафизические. Если, описывая характер города, мы ограничены его мужской природой – природой, не имеющей ничего общего с нашими отношениеми, мы ограничены языковым выбором, сделанным, к тому же, за нас – совсем другими людьми. Мужское начало города, навязанное нам языком, меняет сознание и меру ответственности. В то же время город и сам по себе во многом определяет то, чем мы становимся или к чему стремимся, и это влияние, в отличие от ограничения языкового, неслучайно. Город – это больше, чем здания, и больше, чем люди, его населяющие. Так или иначе, город обладает своим собственным «я», и, приняв изначальное соглашение о «мужественности» города, мы ставим себя в жесткие рамки вполне случайных правил. Есть города-мужчины, есть города-женщины. У каждого есть свой возраст, и он никак не связан с историческим возрастом – так же, как и у многих людей возраст не определяется датой рождения. Города-дети, пытающиеся уже говорить, города-девушки, делающие первые пробы своей женственности, молодящиеся старухи, тщетно старающиеся прикрыть следы времени деланной и напускной веселостью, мудрые старики. Отказавшись от суждения о городе только как о мужчине, я возвращаю себе свободу – свободу своих отношений и своих эмоций, своего понимания и знания.
Мой город – это женщина возраста расцвета женственности, утвердившейся в своих правах. Она знает о своей привлекательности, она горда этим и свободна благодаря этому знанию. Я люблю ее, и, разумеется, дело не только в её красоте и элегантности. Я видел красивее, и даже увлекался ими на время. Становятся ли такие кратковременные увлечения изменой? Что такое измена вообще? Мне представляется сомнительной возможность измены тому, что любишь – увлечение всегда носит отпечаток недолговечности, и оставляет после себя разве что набор воспоминаний-картинок – возможно, приятных, но не занимающих важного места в душе и не вызывающих особого желания их хранить. Перебирая старые фотографии, иногда находишь на них людей, незнакомых совершенно, находящихся рядом с теми, кто близок и дорог. И я с удивлением смотрю на эти чужие лица – надо полагать, я знал этих людей, говорил с ними, испытывал к ним какие-то чувства – но прошло время, и всё, что осталось от них – кусок фотографической бумаги, и даже с его помощью не вспомнить их имен. Вполне вероятно, я был увлечен кем-то из них, но они не стали ни друзьми, ни возлюбленными, и, стало быть, никогда и не были ничем иным, чем сейчас – картинкой на бумаге. Любовь предполагает исключительность, и говорить об измене ей с картонным человечком – смешно. И нужны эти люди-картинки и увлечения-фотографии только для создания даже не фона – грунта для чего-то большего.
Сильные привязанности создают верность сами по себе, так же, как самое увлекательное путешествие предполагает возвращение домой. Неискушаемая же верность вряд ли вообразима: отсутсвие соблазна и верность – явно не одно и то же, и что за гордость в том, что всегда шел единственной возможной тропой, даже не зная о существовании других? Неискушаемая верность, любовь, не имеющая объекта, гордость правильностью выбранного пути при отсутсвии выбора вряд ли могут стать смыслом и целью. Все религии так или иначе превозносят как великое благо любовь и верность, и уничтожают и то, и другое, подменяя понятия – любовь в религиозном толковании не имеет конкретной направленности, а верность существует только как отсутсвие соблазна и выбора. Все слова сказаны, все ответы известны – стоит только протянуть руку и прочитать одно из священных писаний. Личный опыт – тоже своего рода священное писание, но индивидуального пользования. Прошлое имеет склонность повторяться, и повторяться дословно, до мелочей.
Знание всех ответов заранее должно бы однозначно определять выбор поведения, заставлять наблюдать, но не вмешиваться. Смотреть, но не принимать участия. Роли наблюдающего и творца удивительно схожи, если их знания равны. Знание вместо веры не оставляет возможности для самообмана. Веря, можно усомниться. Зная – нет. Казалось бы, знание должно порождать уверенность и силу, но порой оно рождает только уверенность в бессилии. И тогда выбор становится беспощадно жестоким – наблюдать, не предвидя, но зная чем закончится бесконечно повторяющаяся история, или попробовать вмешаться с целью изменить ход вещей, зная заранее, что это невозможно.
Заметно холодает, я возвращаюсь, я иду по пустым улицам моего города. Я растворяюсь в лабиринте улиц, и падающий снег заметает мои следы и скрадывает звук моих шагов.
И в наступающей тишине я снова слышу ее голос.
|
|