Из цикла "Эро-гигиеническое"
О совести… У меня нет совести, у меня есть нервы.
Акутагава
… если ты говоришь о ней, значит беспокоишься…
Техран Алишаноглу
Все приехали. Целое стадо оранжевых такси «Renault» остановились носом к носу. Пыль поднялась, убежала вперед такси. Под вечер в воздухе чувствовалась некая белизна. Было ни жарко, ни холодно. Вот именно такая погода мне и нравится.
Все приехавшие были в прикиде. Сделали себе прически, волосы блестели, а их лица были не как всегда небритые.
Как только первый вытащил ногу из такси, то по подолу его пальто я увидел, что он был одет из толкучки. И остальные также. Что это за показуха? Я же не звал их сюда – к моему стойбищу на берегу лебединого озера…
Немного поодаль паслись мои овцы. Отпустил я их на лужайку. Мои овечки поедали только цветущие травы. Не хотели в стойбище возвращаться. По мере того, как заканчивали обжевывать цветущую лужайку, они забрели в дебри моего сенокосного участка, которому конца-края не видно было. Спустя пару ночей вновь возвращались общипывать пастбище близ озера с уже подросшей к тому времени травкой. А по ту сторону мой цветущий сенокосный участок ни конца, ни края просто сгнивал от изобилия травы…
А сам я оставался на удобренном навозом стойбище, на открытом воздухе. В совершенно открытый шатер, сооруженный мной наверху стойбища, я залезал только когда любовью занимался, либо когда шел дождь. Ложился на спину, лицом к небу. Нежно ласкал ладонью и кончиками пальцев благоухающее плечико лежащей на мне, уставлялся ввысь. Как-то грудь ее сосал, остановился, посмотрел на небо через ее плечико: когда я понимал, что это не только женщина, но и крыло по ту сторону пути следования самолета и что каждый раз я гляжу на небо, проходя сквозь нее, улетаю в бесконечность, таю, угасаю, превращаясь в духа, раскидываю руки в пустоте. И она, только почувствовав это, молча и легонько обводит кончиками своих тоненьких пальчиков без ногтей по чертам моего лица и тела. Все, что у нее на душе, передает мне, смешивает со мной, и в тот момент не бывает ни меня, ни ее … И спрашивает в конце:
- Знаешь, какими бывают умиротворенные руки?
Я молчу, гляжу на свою руку и на ее руки.
***
Стойбище мое располагалось наискосок, к юго-востоку. Вдали находился аэропорт, как не посмотришь на открытое небо, оно рассекалось белыми полосами. Сначала эти белые полосы были прямыми, словно острый нож, пронзали небо, а затем таяли, словно человек, которого щекочут.
Глядел в уголочек неба, в которое виднелись следы самолета. Раньше пятился назад, чтобы именно так смотреть на небо, пятился вплоть до того, как уже упирался в стенку – в угол стойбища. Казалось, стоял, прислонившись к высокому зданию, что больше некуда отступать.
Отсюда смотрю на дальний уголочек неба. И кажется мне, что нахожусь внутри клубка, начинающего сворачиваться. А клубок каждый раз раскручивается, распадается, цепляет нитки, стремящиеся свернуться, за сорняки, катышками сводится. Вот есть такой клубок и у этого клубка есть желание свернуться, но ни веревка не сворачивается, ни клубок не скручивается. Тот уголочек, на который я смотрю, лицом вниз, и мое лебединое озеро располагалось внизу от стойбища, вон там вот. Я мог видеть обрывок этого клубка. Увидеть тот обрывок хватало мне сполна на всю жизнь, как нечто самое лучшее, увиденное когда-либо мною…
Откуда бы ни дул ветер, он едва ли доходил до стойбища, дул так, что отсюда всегда проходил прохладный ветерок. Откуда бы он ни дул, приносил с собой аромат цветков, растущих по ту сторону сенокосного участка.
***
Сидели в огороженном забором стойбище. Был накрыт большой, широкий стол, (этот стол и днем, и ночью должен был быть накрытым, а на нем должно было быть полно всякого свеженького - шекербуры, пахлавы, винограда… виноград прямо свисал, валился со стола. Я за столом, в его торце. Она сзади, стоя за мной, обвивает руками мою шею. Прислонил затылок к ее пупку. Ласкал своим затылком ее пупок, нежился с ним; в подножии забора, по ту его сторону плавали утки, гуси и лебеди, квакали лягушки… Веточка гроздевого тополя свисала с вершины плетеного забора в сторону стойбища, где мы сидели. ..
Я давно выбросил из головы этих собравшихся. Поначалу немного засуетился. Но когда узнал, что я их давно забыл, и когда почувствовал гуляющее по моей шее теплое дыхание той, которая обвивала меня сзади, то пришел в довольное состояние. Даже не дернулся с места.
- Это не мои гости, это гости моего лебединого озера, - сказав это, я обернулся к ней.
«Как минимум, это непрошенные гости. Перед такими гостями не бывает каких бы то ни было обязательств и т.п. пусть пожалуют к столу, он накрыт» - подумал я. Вновь пришел к душевному спокойствию.
***
Дорога к стойбищу проходит через цветущий сенокосный участок. У входа есть большое пыльное место. Оттого, что сюда никто никогда не приходит, пыль не поднимается. Не пылится и мой любимый «Шевроле». Из-за спокойствия я паркую его на краю стойбища – на возвышенности рядом с этим пыльным местечком: оттуда он видит и меня, и стойбище, и ту бесконечную дорогу, проходящую по лужайке, которая находится по ту сторону перевала, обросшую посередине травой и не пылящуюся никогда…
Пыль стояла столбом. Моя охрана уже потеряла голову от такого количества такси, и от собравшегося у входа в стойбище стада из женщин и мужчин. Проход приехавших внутрь стойбища был похож на студенческую демонстрацию. Среди них не нашлось бы старше 25 лет. С того дня, когда стал владельцем этой усадьбы, поручил своей охране не вмешиваться в мои дела и не попадаться мне на глаза. Я не должен был знать о существовании этих людей на земле. Но гости пришли, каким-то образом пройдя охрану. По настроению моей охраны я понял, что те представили себя как званные гости. Может, они в чем-то убедили охрану? Я же им наказал, чтобы никогда никто не приходил ко мне, и я разрешаю пройти через забор только пасущимся на цветущем сенокосном участке овцам… Пока эти незваные гости добирались сюда, прошли и через заповедники, арендуемые иностранными посольствами. И почему эта охрана не преградила путь пришедшим? Земельный участок страны, которая шила нижнюю и верхнюю одежду и присылала сюда, находился на моей дороге, там тоже должна была быть служба охраны. Я позаботился, чтоб каждый месяц платили определенную сумму тамошнему, вскормленному мною полицейскому из особого подразделения. С послами этих стран не встречаюсь вот уже год, поссорились, с того времени, как я открыл фабрику по пошиву нижней и верхней одежды, они свои носы свесили.
Отряд охраны боязливо дошел до косогора. Спешно разбежавшись, куда-то исчез. Может, мой преспокойный вид успокоил их. Я говорил им, что вы будете охранять не меня, а мое владение и овец, никто не может прийти ко мне. Может, до них не дошло значение слова «не может», а может, пришедшие доказали, что они наведались с благими намерениями. Или же просто охрану подкупили? Как бы там ни было, подтянувшаяся к вершине охрана, почуяв мое спокойствие, уставилась на овец. Наверняка они считают безопасность овец первостепенно важным делом, и наверняка, спрятавшись среди них, уставляются на повадки приехавших…
Остановились у дверей. Ожидали моих инструкций. Вспомнил стоявшую рядом с одним из пришедших. Что мы с ней вместе только не вытворяли в караван-сарае. Она никогда не скажет ни слова об этом ни мне, ни тому, который рядом, ни кому бы то ни было. Этого не знает никто, кроме нас обоих и того официанта в караван-сарае. А тот забыл о нас в ту же ночь. Даже если пойдем, скажем, не узнает никак, разозлится, может, даже выгонят. Тайна и есть такая вещь, сколько тайн каждый день в могилу уходит. Тогда я и сам был бессовестным. Показал ей себя неким всесильным. Мы с ней в Ичери-шехер продали переметную сумочку, который я у бабушки стащил, и пошли в ресторан в караван-сарае. Я думал, что она стеснительная, после того, как закрылась келья, она охотно принялась за шампанское, яблоки, фрукты. Напилась, потеряла контроль над собой. После того, как напилась, не слишком-то могла приютиться ко мне, я подумал, что стесняется. … И я набросился на нее, повалились на подушечки. На улицах таких было тысячи, я мог бы выбрать из них самую лучшую, чтобы сделать благодарной моим деньгам. Сифилиса опасался, а еще искал в ее душе пустое и безнадежное местечко. Утомляющим меня было то, что я заранее знал о нахождении точки, что я искал, в пустоте и ничтожестве. Ничего до меня не доходило. Себя берег. Берег для завтрашних дней и сбереженное хотел удержать таким образом, чтобы, проводя одинокую жизнь на берегу лебединого озера, все у меня было здоровым и забывчивым. Это мне диктовал не разум, не сердце, и не душа тоже, было что-то другое. Правда, в те времена, что бы я ни заложил, тому суждено было сгнить. Немного моей ненасытности, немного борьбы за жизнь встречавшихся мне людей… я не хотел, чтобы они были приставлены к стене, чтобы я накинул на их голову уздечку и скручивал бы. Но каждый день с большим задором вовлекался в это дело, потому и ушел от них…
Сейчас я жил своей жизнью, той, что стояла позади меня, мне хватало сполна. Будто всю жизнь прожил ради этого моего стойбища. И сейчас оставался за счет ее, сильным был. Если бы не было ее рук на моих плечах, я не встретил бы пришедших ко мне с такой легкостью. И она знала это. Она знала все мои грехи. Не сказал бы, что я жил только лишь для нее: сражался, как дикарь, невзирая ни на что, я был моральным животным… Она знала и это. Каждый день с тысяч точек зрения рассказывал ей историю моей жизни и впредь, после этого, я мог бы протянуть руки и ноги и умереть. Теперь не доходящей до меня была лишь она, та, что позади меня…
***
Прогуливавшиеся рядом с пришедшими тоже выглядели без каких-либо претензий. Зачем пришли? Просить прощения, либо поквитаться? Один из шагавших впереди получил оплеуху от меня когда-то, покраснел весь, но сказал: «Хозяин ты наш». Когда ударял его, знал, что разорвать меня сможет надвое, если захочет. Полюбил я его, оттого что не сделал этого, и теперь только лишь на него обиды не держу. И сейчас он ничего не сказал. Не связывался со мной, будто специально показывал то, что меня вообще не замечает. Правда, девушку с собой не привел, но по его одежде было видно, что его одели женские руки. К тому же он был из тех, кто любит с шиком одеваться. Помню, когда оплеухи ему понадавал, волосы его отдавали потом!
Нынешний любовник той из караван-сарая с порезанным пальцем резал яблоко. Тот с порезанным пальцем был деревенским парнишкой. Раньше зачесывал волосы как в индийских фильмах, потом снюхался с той, которая рядом стояла, и налысо постригся. Я давно уже умыл руки от его подати и убрал свое крыло над ним. И с того времени он стал человеком. Он управлял здесь всем, что происходило. Он прямо стоя начал рассказывать о том, что без всяких там наездов, не выуживая денег, направил целую кучу людей (в отличие от меня) в нужное русло и за счет того, что спихнул на рынок нижнюю и верхнюю одежду третьих стран, накормил кучу людей. По пути заглянув к послу страны (там тоже должна была быть охрана), шьющей и присылающей сюда много нижней и верхней одежды, и, заплатив какую-то сумму денег нанятому мною полицейскому особого подразделения, сказал, что идет навещать меня…
То, что я хочу, так это получить местный товар, пусть даже некачественный, а ему лишь бы продавать по дешевке товар, приходящий издалека. Вот здесь мы и расходились…
***
Поели, попили, смели все со стола. Я и словом не обмолвился. Будто меня тут и не было… Выбросили кожуру от бананов и виноградные косточки в лебединое озеро, загрязнили все вокруг… Один из них пошел и пописал с этой стороны забора в ту сторону – в лебединое озеро. Тот с порезанным пальцем так, для вида погорячился на писающего, провел его к месту, где стояли такси. Подошел, взял меня под руку. Отвел в сторону, поднялись на возвышенность рядом с «Шевроле». Встали. Он спросил:
- Ну чем еще занимаешься?
- Спасибо, хорошо все, живу. А ты как?
- Боремся.
- Все, кто рядом с тобой, барахло просто, а не люди.
- …да все твое…и барахло твое, и сливки…
***
Поднялся к своему «Шевроле» вместе с тем c порезанным пальцем: во все глаза посмотрел в даль. Там, где заканчивались мои владения, виднелись расположенные на берегу реки в один ряд посольские коттеджи, покрытые керамзитом. Несмотря на то, что у каждого коттедж был своеобразным, все они были покрыты керамзитом, были скрытые на вид. После того, как завладел стойбищем, впервые поднимался на этот холм. Мне казалось, что прогуливавшиеся в этих зданиях люди холодны и непоколебимы, как черви. Но они в один день должны были продвинуться в сторону моих земель и это ожидаемое мною шествие было интересным для меня, как некая развлекаловка. Я захотел на правах старшего обнять того с порезанным пальцем, может, дать ему парочку советов. Замолчал я. Уходя, сказал мне, что взялся за табак. В свое время и я с тем же задором насаживал страну на галоши, хну, хурму. Но никто меня в лицо не видел. Все привезенное мною после того, как оно продавалось, с неожиданной для меня учтивостью, истрепали, износили, забыли. В то время я думал, что помимо того, что деньги зарабатываю, я еще и великое дело совершаю: обуваю и кормлю страну. Ни один из моих покупателей не пришел и не потребовал от меня ничего, и даже если сейчас выйду на улицу и надсмеюсь над ними, скажу если, что «эй вы, несчастные, в одно время я вас обувал в галоши и кормил хурмой», скажу если, что я и есть тот парень, который все это делал, то они мимо меня пройдут… Я пьянел. Тот с порезанным пальцем взял меня под руку: вернулись обратно, поел лимон и я сел на свое место.
***
Ни словом не обмолвились, ни отчета не упросили. Ни на меня не посмотрели. Будто это был банкет после деловой встречи и никого не интересовало, за чей счет он был устроен. И я как рядовой участник банкета развлекался со своей женщиной, остальные также – были заняты своими делами…
Тот с порезанным пальцем почистил еще одно яблоко. Порезанные ломтики, словно игральные карты, швырнул он тем, кто был рядом, один ломтик оставил себе. Держал в руке. Его ломтик соскальзывал между его порезанным и большим пальцем, и он, не глядя мне в лицо, просто так, небрежно мне его бросил. Завертевшись, ломтик яблока попал в мою пепельницу. Обернувшись, пофлиртовал с той, которая была рядом. Та, что была за спиной, обняла меня, легонько надавила на плечи.
Одновременно у всех заработали мобильные телефоны. Каждый, разойдясь по углам, беседовал о своем. Встали и разошлись. Не попрощавшись, направились к выходу. Не успел и глазом моргнуть, как все такси собрались у выхода из стойбища. Каждый норовил к своему такси просунуться. Поднялась пыль. Мой «Шевроле» стал невидимым. Такси повернули свои носы и развернулись к нам задом. Напылили, и подпрыгивая, словно кузнечики, перевалили через косогор и исчезли. Пыль улеглась. Мой «Шевроле» был как мельник, вышедший из мельницы: пыльный, обидевшийся, устало глядел он на меня. Я смеялся над ним, сейчас он смахивал на женщину, вылезшую из-под тысяча мужчин…
Та, что была позади меня, повисла на моей шее. Поцеловала мое тело. Села мне на колени. Посмотрела в глаза. Налила шампанское. Я протянул свою руку к ее щеке, а она к моей…
Февраль 1999
Перевод с азербайджанского Романа Агаева
|
|