рассказ
Я маленькая девочка лет восьми или девяти. Я играю с папой и смеюсь весело, заливаюсь. Радостно, очень радостно. Папа мой самый любимый и веселый и добрый, лучше всех!
Мимо выбегают из школы мальчики и девочки моего возраста. Закончились занятия. Никто на меня не смотрит, будто я часть дерева, под которым стоит скамейка, или куст олеандра, или розовая клумба. Я нарочно села на скамейку возле школьных ворот. Сижу и жду одного мальчика.
Он и не замечает меня. А я гляжу во все глаза — смотреть на него для меня наслаждение. Стройненький, худенький. Черноволосый. В бежевой или сиреневой футболке навыпуск. В сандалиях на босу ногу.
Вот они выбежали толпой, а вот и он. Пробегает мимо меня со всеми другими. Оставили меня одну — в их компании мне нет места, у них свое веселье.
Я гляжу на черноволосого, впитываю каждый жест его, шевеление каждого чувства на лице. Ах, как я хотела бы обняться с ним!..
«Доченька. Любонька. Не надо грустить. Снова стань веселой и радостной», — это мой папа, только он так всегда называет меня: доченька, Любонька.
И на девочек я смотрю, как они одеваются, как ведут себя. Очень непривычно — свободно, без стеснения, наравне с мальчиками. Иногда девочки даже больше задиристы и озорны. А уж звонкоголосье и размахивание руками — все горазды, полное равенство.
Всегда в это время сижу здесь. Каждый день в этот час прихожу заранее и сажусь на скамейку под дерево. Смотрю на спектакль толпой убегающих детей. Смотрю, пока «не опустится занавес»: толпа редеет и истаивает, и последние ученики пробегают из ворот во все стороны. По домам!
Я начинаю подниматься со скамейки, тяжело опираясь на палку, являю миру мою разлапистую, огрузлую фигуру. На мне панама с широкими полями, защищающими от солнца, а наверху красуется розово-оранжевый зонтик, отбрасывающий на лицо нежный, привлекательный флер. Но, увы, никого не привлекает — кроме папы: наверное, папе нравится, он единственный любуется моим очарованием.
Встаю. Иду прихрамывая на другую сторону парка. Теперь второе действие каждодневного путешествия.
Тут попросторней, пошире горизонт. Потому что возле школьных ворот как бы тупик, решетка забора и стена бассейна напротив перегораживают весь обзор. А тут широко и привольно смотреть на травянистый холм сразу через дорожку и могучие красавицы пальмы, затем сосны, кипарисы, и особенно одно дерево, оно единственное, называется пиния. Род сосны, но вся крона вверху и устремлена будто ввысь, в полет, так и тянет улететь вслед за нею.
Говорят, в Италии в Риме есть целая роща пиний.
Я открываю пакет и достаю из него кусок белого хлеба. Несколько птичек уже порхают рядом со мной — ждали меня. Чуть не на голову садятся.
Но вот я приступаю.
Отламываю первые крошки и бросаю перед собой.
И немедленно, откуда ни возьмись, из воздуха — целая стая, целая армия атакует пространство поблизости от меня. Тут и воробышки, в точности такие, как у нас в Калуге, и голуби сизари, и небольшие местные фиолетово-палевые голуби, и невиданные экзотические птицы, например, размером с сизаря гордые царевны с короной на маленькой головке.
Бог мой, что эти птички вытворяют. Самые прыткие, конечно, воробышки. Как я ни стараюсь откинуть кусочек подальше, чтобы накормить голубя или царевну, — воробышки начеку, не пропустят случая. Хвать! и утащили из-под носа у неповоротливых великанов. А голуби только шеей поворачивают и примериваются, когда уже и примериваться не к чему.
Я не даю им больших кусочков, чтобы второпях не заглотнули и не застряло у них в горлышке. Насыщение происходит почти в полной тишине. Некогда песни распевать. Вкусно им, и надо ухватить на сейчас и на будущее, все сложить в брюшко — а что потом? Когда-нибудь они могут насытиться? Не знаю. Мне кажется, я некоторых различаю по физиономиям, по окраске и устройству тела. Можно сказать, знакомцы мои. И я не заметила, чтобы кто-то из них улетел раньше, чем кормежка прекратится.
Мельтешат, суетятся, прыгают по земле, на мгновение взлетая и снова опускаясь, кажется, что глядя мне в лицо и на мои руки.
Кусок хлеба заканчивается.
Птички еще некоторое время исследуют округу, подбирая отлетевшие едва видимые крошечки. Многие разочарованно вспархивают и отбывают в стороны, точно как ученики после школьных занятий. Стая редеет.
Особенно влюбленные в меня пичуги еще прыгают и перелетают рядом со мной. Но их совсем осталось немного.
Возобновляется щебет, чириканье — сладкое, сытое, веселое пение.
И тогда я достаю второй кусок белого хлеба.
На этот раз я отламываю кусок посолиднее, бросаю у своих ног. На него налетает ватага моих приближенных, клюют, кто-то пытается утащить весь кусок, но силенок не хватает. Из-за моей головы, касаясь моего плеча, сигают на угощение несколько нахлебников.
И снова, откуда ни возьмись, словно услышав некий сигнал, армия птиц заполнила округу. По временам не видно воздуха. Такой ажиотаж! Как они узнали? какой призыв прозвучал в пространстве, ведь только что никого не было? Беспроволочный птичий телеграф. Мгновенный, бесперебойный.
Может быть, когда меня не станет, и понесут хоронить — птички будут сопровождать меня до могилы.
Больше некому, нет никого. Я здесь одна. Никого.
Но в Калуге тоже нет никого. Да и жить там нельзя.
А здесь живу, и сама ем и птичек подкармливаю. Снимаю комнату. И знаю, что похоронят меня, когда срок придет. И врачи, и лекарства, — все у меня что требуется человеку в старости. А там ни жить, ни умереть…
Печально. И ничего не сделать. И в Риме не буду, не увижу рощу пиний. И в Калуге, в родном городе, не побываю в этой жизни. Теперь уж что? Что я теперь могу, старая, беспомощная женщина?
Вспоминать. Разговаривать с папой. Весело играть с ним и с моими давними подругами: Света, Лена, Ирина — где они? что с ними?
А внуков нет. Потому что и детей не было. Что ж теперь? Все поздно.
Пора домой, темнеет. Сумерки. Пора.
Завтра опять приду в мой парк на весь день. И будет на мне панама с широкими полями, а надо мной зонтик нежного розово-оранжевого цвета. Повидаюсь с любимым черноволосым мальчиком. Покормлю веселых любимых птичек. Погляжу на красоту земную — сродни неземной. Несказанно синее, глубокое, как любовь, небо.
Живу пока жива.
Спасибо всем-всем!
За веселую старость!
Рассказывают, что когда старуху хоронили и сопровождали в последний путь, — стая птичек вдруг прилетела и порхала над и рядом с катафалком и не отставала до самой могилы и весело щебетала, устроив многоголосное прощальное пение, благодарное и благословляющее. Ведь у птиц беспроволочный птичий телеграф.
|
|