Сосед мой – Мартын Петрович Корзинкин – человек благоразумный, поэтому мусор выносит не часто, зато помногу. У него имеются для этого две специальные сумки – левосторонняя и правосторонняя. Не спрашивайте меня, в чём их отличие, и так всё понятно – одну удобнее носить слева, а вторую - справа. Во всяком случае, он так говорит. У меня самой не было случая проверить его утверждение, так что настаивать не буду – не хотите, не верьте. Не стала бы об этом упоминать… но меня это раздражает почему-то ужасно…
Мартын Петрович – человек презабавный. И обликом и манерами поведения и, даже некоторыми своими мыслями. Впрочем, мысли дело сугубо личное, и я могу рассуждать только о тех из них, с которыми он почему-то считает необходимым ознакомить не только ближайших родственников, но и меня. Например, он любит рассказывать мне о том, как правильно организовывать толпы митингующих граждан и какие лозунги вывешивать наиболее правильно. При этом, сам он никогда и ни в каких сборищах и шествиях не участвует, поэтому к чему все эти рассуждения я понять не могу. Ещё он любит фигурное катание и новостные программы, а я – бессмысленные комедии и мелодрамы. Чтобы посмеяться или поплакать. Я вообще люблю поплакать, а соседу нравится объяснять мне отчего именно это со мной это случается. Тоже раздражает.
На голове у соседа – зачёс. Это такое понятие, но никак не действие и даже не эпитет или определение, потому что зачёсывать давно уже стало совершенно нечего. Но Мартын Петрович оптимист, причём напористый и спорить мне с ним недосуг. Под зачёсом, на затылке - пресмешной, коротенький хвостик, состоящий из не более чем двадцати-тридцати волосинок. Я думаю, что наличие хвостика поддерживает во владельце уверенность в его собственной молодости. Или же он призван доказывать окружающим лояльность соседа по отношению к современным реалиям. Не знаю. Мне никогда не приходило в голову побеседовать с соседом на эту тему. Иногда на меня вдруг находит что-то, и я прошу его сбрить остатки былой шевелюры и стать модно-лысым. Отказывается, отмахивается, хмурит густые брови. Нервирует.
Когда Мартын Петрович надевает кепку, очки или становится ко мне спиной, я готова в него влюбиться. Когда же он поворачивается или снимает и то, и другое, благое намерение немедленно пропадает. Готовность влюбиться объясняется наличием у соседа фигуры Мела Гибсона, кажется, ничего, кроме этого, привлекательного в нём нет. Ну… если только неприлично большие в его возрасте глаза. Отвращает же меня от влюблённости в числе многого прочего ещё и отсутствие растительности на его лице, обнажающее все его морщинки и каким-то образом резко увеличивающее лысину. Не знаю почему, но очки и кепка в совокупности с медальным профилем скрадывают этот недостаток и придают Мартыну Петровичу хоть и мифическое, но всё-таки благородство. Эдакое демоническое благородство внешнего облика…
Буквально вчера, вставая с моего дивана, он заметил, что если бы у него было другое имя, то вполне возможно я любила бы его сильнее. Кто ж знает, что произошло, если бы учёная мамаша назвала его как-нибудь иначе? Может быть, он давно бы женился? Может быть. Я всегда соглашаюсь со своим соседом. Ну… почти всегда. Глупости он говорит крайне редко. Он вообще редко говорящий птиц из отряда нелетающих.. Впрочем, сосед в одном точно не прав - нельзя любить ещё сильнее того, кого не любишь вовсе. Он этого не понимает.
Мне нравится отражаться в его глазах. Это трудно объяснимое чувство, оно посещает меня очень редко, не чаще, чем Мартын Петрович смотрит в мою сторону.
Не могу даже поверить в то, что есть на свете женщина, которой захочется пойти с ним в ЗАГС. Мне вот, например, не захотелось ни разу. Стать мадам Корзинкиной? Обречь своих детей на смешки по поводу и отчества, и фамилии? Нет, эти эксперименты точно не для меня.
- Не для тебя?
- Нет, уволь, и давай лучше поговорим на другую тему.
- Как скажешь. О последних тенденциях в генной инженерии поговорим?
- Говори. Мне не жалко.
- И ты будешь слушать?
- Как всегда.
Мартын Петрович Корзинкин тоже в меня не влюблён. Это не огорчает нисколечко. Нельзя же всем быть в меня влюблёнными.
- Всем?
- Ага.
- Ну, как скажешь…
Чем хорош сосед в отличие от мужа – его можно вежливо прогнать. Посетовать на занятость или неожиданных гостей. Головная боль тут не катит. Головная боль – это отмазка для замужних, и я её берегу для лучших времён. С Мартыном Петровичем особых хлопот не бывает, обычно он покидает меня сам, как только видит усталость и отрешённость в моих глазах. Он называет это задумчивостью и уходит, преисполненный благоговением.
Подозреваю, что кроме задумчивости, видит он и морщинку, ту самую, новую морщинку, которая образовалась как-то вдруг, и никакие кремы и массажи теперь не могут удалить её с моего лица. Обидно. Старею. Радует ли это его, не знаю.
Я часами простаиваю перед зеркалом. В поисках признаков старения. Пока их не так уж и много, но я знаю точно, что если уж они навалятся на меня, то станут прибывать и прибывать в геометрической прогрессии и ничего, кроме пластической операции, на которую у меня никогда не хватит денег, их уже не остановит. Наверное, волосы мои поредеют, кожа на голове высветится то ли розовым, то ли белым, станет поблёскивать. Совсем как это началось у него года три тому назад, когда ещё было что зачёсывать и из чего делать хвостик.
Сосед уходит от меня в своё жилище, к маме, любящей его безмерно. Больше всех других детей, давно уже вприпрыжку ускакавших из-под её тяжелого крыла.
Аглая Васильевна меня терпеть не может. Она не считает себя виноватой в холостяцком образе жизни сына. Она считает, что в этом виновата я.
"Чтоб вы провалились, милочка!" – говорит она мне томно, протяжно, привычно и перебирает в руках поводки, на которых устало и безнадёжно дёргаются два резвых японских пекинеса, удивительно похожих на свою хозяйку. С Аглаей Васильевной я встречаюсь только на лестнице, и всякий раз благодарю бога за то, что мы с ней не живём в одной квартире. «Вот ведь кому-то повезёт со свекровью», - всякий раз думаю я и еле удерживаюсь от того, чтобы не перекреститься на оконную раму всю в крестах. Аглая Васильевна это, конечно, строго бы осудила.
Изредка по ночам накатывает что-то, заставляющее меня петь. Вдруг становится совершенно необходимым подойти к окну и затянуть: «На маленьком плоту сквозь бури, дождь и грозы…» Понятия не имею, почему ко мне привязалась именно эта песня, и как Мартын Петрович догадывается о том, что я пою. Ведь делаю я это очень тихо – боюсь разбудить сына.
Но сосед догадывается и стучит в дверь. Даже если за полночь. Даже если ему что-то вслед кричит озабоченная мать.
Не знаю, зачем ему это надо, только он становится рядом у окошка и начинает фальшиво подпевать: «Я тихо уплыву…». Мороз пробирает меня, когда он не пропевает, но произносит эти слова – я не хочу, чтобы он уплывал. Никогда.
Если всё-таки просыпается сын, сосед берёт его на руки и уговаривает не плакать: «Плохо маме, мамочке плохо, - шепчет он, - я с тобой, ты же видишь, я с тобой, не надо плакать…» Он прижимает сына покрепче, гладит его круглую, вихрастую головёнку, я смотрю на них и думаю, станет ли мой Пашка когда-нибудь столь же вопиюще лыс, как его отец? Может быть, и нет… если он хоть чем-то пошёл в меня.
- Пашенька мой, - шелестит тихий голос, только в таких случаях тихий голос профессора Корзинкина, - мальчик мой, мамочка пусть поплачет, наша мамочка пусть поплачет, устала наша мамочка…
Ну и я плачу, конечно. По самой себе. Всю свою сознательную жизнь хочу, сама не зная чего, ищу, сама не знаю что, надеюсь на удачу, мечтаю о принце…
- Ты, наверное, и есть мой принц…
- Мамочка нам это уже говорила, правда, сынок? Мамочка нам это много-много раз говорила. И каждый раз в полнолуние. Наша мама – ведьма. Или оборотень. Но скорее всего, наша мама – вампир.
- Ага, - соглашаюсь я скорбно и прикидываю, как бы уже сплавить соседа к мамочке…
Дура я...
|
|