ДОМИНИК
ПО КОЛЬЦУ
Это был час Великого Смешения Лиц, Слияния Дыхания, Столпотворение, Толчеи, Битвы за Каждый Сантиметр, час гнетущей духоты, когда даже ветер струящийся над головами не приносил прохлады, лишь раскачивая тяжелые светильники висящие на огромных цепях. Потолки, переливающиеся мозаикой из полудрагоценных камней, равнодушно нависали над кипящем внизу водоворотом, ограниченным мраморными колоннами. Роскошь дворца, никогда не знавшего жара полуденного светила, оставалась такой же холодной и безразличной даже в час Невольных Объятий и поспешных столкновений. Рев незримых чудовищ, таящихся в бездонных норах и шелест тысяч шагов, гул голосов и похожий на стон звук одновременно распахивающихся дверей – все сливалось в однообразный рокот, свидетельствующий о том, что час Бесконечных Соприкосновений достиг своего апогея... Точно в огромном храме, скрытом глубоко под землей от нескромного любопытства непосвященных, во время ежедневной службы лица людей утратили свою индивидуальность, взгляды скользили равнодушно, движения обрели суетливую монотонность привычного ритуала. Все рассчитано, все отмерено раз и навсегда, никаких сбоев быть не может. Излишняя торопливость, как и излишняя медлительность немедленно каралась Напором – в Толпе не место чужакам. Здесь властвует единый Ритм, Ритм Часа Пик в метро на кольцевой.
* * *
Она вошла в вагон вместе с толпой, но совершенно отдельно ото всех. Сам воздух вокруг нее был наполнен чудовищной пустотой, а границу блистающей ауры не решился бы осквернить ни один святотатец. Она так же выделялась из толпы, как бесценная старинная драгоценность, попавшая в шкатулку с пластмассовыми пуговицами. Миниатюрность ребенка, достоинство королевы, красота ошеломляющая, точно выстрел в упор. Люди поспешно расступались, пропуская истинную Царевну Подземных Лабиринтов, идущую с невозмутимостью врожденного величия и уверенности в своем праве остаться в одиночестве в час Великого Пересечения Жизненных Путей. Лицо ее сияло в мертвом свете вагона неправдоподобной белизной, бездонные провалы глаз соперничали с темнотой сомкнувшейся за окнами. На крошечном маленьком цветке губ замерла полуулыбка, свойственная иконам и мечтательным детям. Она и была ребенком, девочкой лет четырнадцати-пятнадцати, в светлом пальто и шали накинутой на волосы, со струящимися шелковыми кистями, обрамляющими ее лицо строгой рамкой.
Путь ее сквозь толчею вагона походил на скольжение капли по черному матовому стеклу и был так же прихотливо непредсказуем. Иногда она замедляла шаги, словно собираясь остановиться окончательно, но, затем, повинуясь какому-то внутреннему зову, двигалась дальше, минуя услужливо развернутые, как у египетских фресок, плечи и жадные взгляды. Аромат ее духов стлался драгоценным шлейфом за узкими плечами, королевской мантией на малом парадном выходе, а каждый шаг походил на стежек серебряным люрексом по плотному шелку пространства. Ни единого препятствия не возникало на ее пути, густой воздух вагона обтекал миниатюрную фигурку легким касанием ласкающейся кошки.
И вдруг она замерла. Замерла вся – от бездны распахнутых глаз, до тоненького носка сапожка. Так замирает клинок, занесенный над колыбелью, так останавливается маятник вечности. Маленькая царевна увидела торос изваянный из мрака и торос этот непреодолимой твердыней стоял перед ней.
* * *
Он не был ни стар, ни неимоверно высок, но чтобы увидеть его склоненное над книгой лицо, ей пришлось бы запрокинуть голову, как если бы захотелось в летний полдень увидеть солнце в зените. Волосы его, темные и длинные, падали на такую же темную хламиду, и, казалось – весь он одет во тьму. Только белые руки строго и отрешенно держали раскрытую книгу, такую же тёмно-белую; черную снаружи и слепящую внутренней белизной листов.
Мужчина с книгой стоял неподвижно. Он не видел никого и ничего. Миры вокруг могли возникать и рушиться, людское море вздыбливать свои валы, шуметь и бушевать – длинные ресницы так же холодно скрывали ото всех глубину его взгляда. Он не видел даже замершую перед ним бледную красавицу с глазами глубже всех тайн мира. Он не слышал биения ее сердца, подобного тихому стуку руки затянутой в перчатку в потайную дверь, укрытую ковром. Лишь подземный ветер донес до него аромат ее духов похожий на цветок, плывущий по прозрачной лесной реке, сквозь благоухание июльских лугов. И тот, кто читал книгу, задержал дыхание.
* * *
. . . Как он красив! Если бы он не был мужчиной, я бы сказала, что передо мной мое отражение. Его волосы так же темны, как мои, на завитках вспыхивают те же рубиновые отблески, когда луч света запутывается в них. Если ветер дерзким порывом смешает его пряди с моими – они потекут согласно, как струи одного и того же источника, и никто не сможет различить разницу между ними.
Его руки так же белы. Как мне хотелось бы скользнуть щекой по этой неподвижной руке невесомым прикосновением, чтобы ощутить, так ли она мягка, как кажется. Тогда тепло моих щек растопит лед его пальцев и, возможно, они затрепещут и погладят мою кожу, которая мягче пуха, танцующего в лунном свете над спящей землей.
Он силен и грациозен, хотя это трудно понять, когда он стоит так неподвижно. Все ветра мира не сдвинут его ни на шаг, а между тем, я чувствую, что там, под грубой хламидой таится гибкий зверь, способный одним прыжком вознести себя на неприступную скалу и самое высокое ложе. Как могучее дерево сильно его тело, и, верно, так же стройно оно – ни ливни, ни бури, пугающие робкую поросль, не страшны для него – он из тех, кто дерзает расти на вершине, и нет никого, кто бы мог стать рядом. Только солнце в полдень одевает его в мантию своих лучей, только облака небесные замедляют свой бег над его кроной, а в ясные ночи Луна прижимается к его ветвям своим белым ликом, Луна, не знающая стыда, Луна, влюбленная в его стать. Не она ли дала цвет его коже?
Почему так густы его ресницы? Они как ряды опущенных копий у входа в чертоги души – никому нет доступа туда. Но на ровное сияние листов он смотрит, и видит там что-то, что заставляет его стоять так отрешенно – ни улыбки, ни скорби – никаких чувств на его лице. Зачем он смотрит в свою книгу? Я хочу узнать каков цвет его глаз. Говорят, глаза зеркала души. Пусть так, тогда его глаза -–небо над бездной моря, водоворот или буря. Смотреть в них, наверно, так же страшно, как совершить невиданное под Солнцем преступление или сказать правду палачу. Пусть он взглянет на меня! Не может же он не знать, что я стою перед ним, словно его тень, нарисованная китайской тушью на самом белом пергаменте, ожившая тень, незнающая еще, зачем пришла в этот мир и как теперь ей быть. Не может не чувствовать луча моего взгляда, который устремлен к нему и только к нему… А если знает он обо мне, почему тогда так неподвижен? Неужели строки, написанные на обычной бумаге важней для него тех строк, что пишутся сейчас в книге судеб пурпурными чернилами?
Он так красив, что я не могу даже сердиться на него. Хотя, наверно, стоило бы. Рассердиться по-настоящему, так, что бы с жалобным всхлипом обрушились все стекла в вагоне, устилая пол ледяным ковром осколков. Вскинуться пламенем факела, заставив почернеть от жара листы его книги…Полыхнуть молнией низвергаемой с небес. Может тогда его глаза удивленно распахнуться мне на встречу, и я смогу отразиться в его зрачках, точно в полированных пластинках эбонита.
А когда он увидит меня, для него уже не будет существовать ни книг, ни иных истин, кроме одной единственной, заключенной в невозможности нашей встречи, в ее невероятности и неизбежности. Он поймет - мы так похожи, как брат и сестра – и должны быть вместе.
Почему же он не смотрит? Он же знает, что я жду его взгляда целую вечность, и она уже подходит к концу. Когда же? Когда же он оторвется от своей книги!
* * *
Почти ребенок… Девочка. Откуда это жгучее пламя в глубине ее глаз? Я его не вижу, но чувствую, я его помню. Словно когда-то прежде уже кто-то смотрел на меня так. Или это должно было произойти в грядущем. Она обычный подросток с нескромным взглядом, бесцеремонная, как сотни других девочек ее лет. Почему же ее фигура, неподвижно замершая передо мной, так пугает меня, словно за спиной ее встают все силы Ада, точно она амулет заговоренный на несчастье, которое неминуемо обрушится на привлекшего ее огненный взгляд.
Откуда я знаю, что мы уже встречались не раз? Как по кольцу кружит нас от встречи к встрече, бесконечно, безжалостно, безразлично.
Аромат ее духов невыносим. Он напоминает испарение над трясиной; сотни смертоносных цветов, поднимающихся из топи, распахнули запрокинутые рты бесстыжих бутонов в крике сладострастия. Разве можно составлять такие духи? В них запах зла.
Почему она так пристально смотрит на меня? Я думал, что надежно защищен от подобных взглядов. Мне трудно сосредоточится на строчках, словно кровавая мгла стоит перед глазами. Наверно, во всем виновата духота. Я знаю все, что написано в моей книге наизусть, но сейчас мне трудно вспомнить слова – мгла не только перед глазами, она во мне, она застилает мой разум. Господи, помоги мне!
Ведь это всего лишь ребенок! Она не достает мне и до плеча. Ее лицо белеет треугольником, а на месте глаз – провалы. И сквозь эти провалы смотрит на меня ужасное существо, имени которому я не знаю и не хочу знать. Оно спряталось за детским обликом, как за тонкой фарфоровой маской и ждет мгновения, чтобы скрестить со мной взгляды. Но я не создан для подобных поединков, они для кого-то другого, закованного в медные латы, чьи крылья покрывают полнеба утренней зарей, чей конь вздымается валом морским.
Я всего лишь должен не думать о ней. Я не стану смотреть на нее, и может быть тогда она уйдет, как уходят дети от наскучившей игрушки. Я не подниму глаз от книги – в ней мое спасение.
Но почему мне все время кажется, что эта встреча была предопределена? Какой-то голос звучит в душе и в нем тоска и обреченность. Он говорит: тебе ничто не поможет! Я не хочу ему верить, однако, знаю, он никогда не лжет, этот голос из глубин моей книги. Его пророчества всегда сбываются.
Она никуда не уйдет, эта девочка в тиаре царицы, с глазами наполненными пустотой и смертью. Она пришла за мной.
* * *
Я знаю музыку, которой факиры завораживают змей. Ее переливы повторяют изгибы смертоносного тела и, поэтому, змея доверяет ей, постепенно сливаясь со звуками, пока не перестает осознавать, где кончаются границы ее чешуи и начинается стон флейты.
Я знаю танец змеи, завораживающий факира. Для него не нужно аккомпанемента. Магия движения так сильна, что только ритм сердца сопровождает этот танец. Найдется ли в целом свете человек, который сумеет противостоять моему искусству? Нет, если в его груди бьется пойманной птицей живое сердце.
Я зачарую тебя магией гибких движений, я наложу на тебя заклятие невесомых касаний, тысяча взглядов сплетут вокруг тебя тончайшую сеть паутины, из которой невозможно вырваться. Ты околдовал меня своей красотой и неподвижностью – я отвечу тебе своим очарованием и танцем.
Посмотри на мои руки. Не правда ли, они похожи на белоснежные цветы? Ты еще не видел их, потому что их скрывает шелк перчаток. Так драгоценные стилеты, предназначенные для ритуального жертвоприношения, прячут в темные футляры, что бы нескромные взгляды ни коснулись их, ведь все священное должно быть тайным. Смотри, я обнажила их для тебя. Теперь каждое их движение – смертельно.
Но есть кое-что более опасное, нежели мои руки. Сейчас они птицами взлетели к лицу и коснулись шелкового покрывала, которое я набросила на волосы свои. Знаешь зачем? Разве не видел ты, как факиры накрывают корзины, в которых прячут они змей, пестрыми платками? Я впускаю своих змей на волю. Черными блестящими прядями разбегаются они по плечам, их гибкие тела блестят мокрым шелком. Разве не видишь ты, что кончик каждой из них заострен смертоносным жалом? Достаточно мне слегка качнуть головой и они затанцуют. Те, которые венчают мой лоб - маленькие завитки – от их укуса замирает сердце. Самые длинные, медлительные - те, которые скользят по спине – они порождают любовное безумие. Но самые опасные – две твари, стекающие с висков. Они читают мои мысли. Каждый их изгиб – изгиб моей судьбы. Если они ужалят – тебе нет спасения, ты обречен.
Как просто заставить танцевать моих змей! Я запускаю в них пальцы и путаю их гибкие тела. Они протестующе шипят и упруго сопротивляются. Но им нравиться дерзкая ласка. И вот уже в истоме они вьются, ластятся друг к дружке, раскачиваются из стороны в сторону. Я повела плечами, и сноп алых искр заплясал на их извивах, ведь на самом деле, кудри мои цвета огня потемневшего от своего жара до черноты углей.
Слышишь тихий звон? Это мои сережки, точно колокольчики у храмовых танцовщиц, только звонче, тоньше, пронзительней. Лишь чистое серебро умеет так петь – печально, когда я говорю «нет», и радостно, когда я киваю «да». Слышишь, сколько радости в напеве моих сережек? Они знают, что я скажу тебе, когда ты, наконец, посмотришь на меня.
Аромат моих духов как покрывало из тончайшего газа. Одним движением ресниц я могу взметнуть его над собой или низринуть его к ногам. Хочешь, я наброшу его тебе на плечи, словно мантию и ты будешь стоять в своей величественной неподвижности, окутанный царским пурпуром моих духов?
Каждое мое движение – магический пас – и тени оживают у ног моих. Чувствуешь – весь мир проникся моим танцем? Пол под твоими ногами качается в такт ему. Ты тоже стал частью моего танца, ты его ось, его центр и тебе не вырваться. Подними глаза, посмотри на меня. Кончики твоих ресниц дрогнули. Звон серебра, переливы шелка, белый стилет руки запутавшийся в извивах черных змей…Посмотри на меня, не бойся. Я не из тех, кто превращает взглядом в камень – я хочу оживить неподвижную скалу. Ты очнешься от своего сна и взглянешь на меня. Не все ли равно, что произойдет потом? Разверзнется ли твердь земли и вознесутся ли к поднебесью дворцы, никогда не видевшие солнца или опустятся еще глубже в недра…Ах, мне нет до этого дела. Только бы ты взглянул на меня! Мне кажется, я жду твоего взгляда много веков, бесконечное число кругов прошло с того момента, когда я замерла перед тобой в первый раз.
Под копьями твоих ресниц разгорается пламя. Сейчас твои взгляд коснется моего лица. Ты же знаешь, что это неизбежно, ты знал это с самого начала, просто дразнил меня своим каменным видом. Смотри же на меня, мой завороженный повелитель. Я заслужила это. Смотри!
* * *
- Нет!!!
* * *
Мужчина в длинном черном пальто резко захлопнул книгу. На его усталом бледном лице на какое-то мгновение промелькнуло выражение непереносимой муки. Он быстро отвернулся к двери. Поезд подъехал к станции, пассажиры устремились к выходу. Подхваченный людским потоком, все так же, не поднимая глаз, мужчина шел очень быстро, стараясь уйти как можно дальше от какой-то грозной опасности, оставшейся позади. Его уносило все дальше и дальше под шелест шагов и шум отъезжающего поезда. Это был час пик в метро, час, когда никому не было ни до кого никакого дела сильней, чем в любой другой из часов проведенных в подземном мире.
Мужчина перешел с кольцевой станции на радиальную. Здесь оказалось еще более людно, видимо, поезд задерживался. Казалось, какое-нибудь единоличное движение на платформе невозможно, все передвигались мощными пластами по сотне человек, не меньше.
Наконец, поезд подошел. Как губка он впитал в себя некоторую порцию содержимого перрона. Мужчина в черном пальто оказался на самом краю платформы. Он нетерпеливо посмотрел в черное жерло туннеля. Почему-то его не покидала уверенность, что если ему удастся покинуть кольцо – неизбежность отступит, чудовищная беда, нависшая над ним, потеряет силу, а самое важное – разорвется бесконечно повторяющийся цикл роковых встреч, начавшийся в незапамятные времена и длящийся по сей день. Он это точно знал, как могут знать только ясновидцы.
Из туннеля потянуло сквозняком. Мужчина замер, ему послышалось, что за его плечом тихо зазвенели колокольчики. Нет! Она осталась в том поезде, она не успела тогда сойти. Даже если и успела, зачем ей идти следом? Конечно же, ему просто показалось.
Перрон задрожал неуловимой подземной дрожью, предчувствуя движение несущегося к станции поезда. Ветер дунул сильнее. Мужчина едва сдержал стон. Ветер бросил ему в лицо сладкий аромат ее духов. Она была здесь, она стояла за его спиной, неотвратимая, точно смерть и ее горящий взгляд жег его нестерпимым жаром. Он не мог никуда скрыться – со всех сторон его обступили люди равнодушные, точно камни, впереди – край платформы.
Хищно полыхнули глаза летящего из мрака поезда. Мужчина устало прижал к груди книгу, хранящую в себе множество тайн и ответов на сотни вопросов. В ней было предсказано и то, что происходило сейчас на самом краю кольца с человеком, знающим слишком много и царевной, знающей только одно, что ее отвергли. И конец их был предрешен уже тогда.
Легкий толчок – никто не заметил его, тонкая, как стилет, рука мелькнула быстрей молнии – и крик сотен голосов взметнулся погребальным плачем. Толпа, обезумев, отшатнулась. Началась паника. Среди криков ужаса, воплей боли, яростных возгласов, никто не расслышал один слабый детский стон, похожий на удивленное «ах» ребенка уронившего фарфоровую куклу.
* * *
Вчера вечером, между 18:30 19:00, на кольцевой линии Московского метрополитена, погиб мужчина. По не установленной причине он сорвался с платформы и попал под колеса выезжавшего на станцию поезда. Личность погибшего установить не удалось – документов при нем обнаружено не было, а из вещей – только карманная библия в кожаном переплете.
В результате этого, как полагают, несчастного случая возникла паника, и в последовавшей затем давке погибла девочка, личность которой так же не установлена. На вид – 14-15 лет, одета – длинное светлое пальто и шелковая шаль. Документов нет.
Движение на кольцевой линии было на некоторое время приостановлено, но вскоре возобновилось с обычной интенсивностью.
* * *,
Толпа сомкнулась и раздавила ее. Так погибла Саломея, царевна Иудейская.
|
|