Цок-цок-цок…
Плетется по мостовой убитый в хлам ослик…
Цок-цок-цок…
Сбитые копытца поднимают каскады брызг с мокрых камней…
Цок-цок-цок…
Облепившая натруженную шею сырая грива тускло блестит в свете редких фонарей…
Цок-цок-цок…
Поводит из стороны в сторону головой, глаза неподвижны, унылый взгляд скользит по обшарпанным стенам, разводам на мокрой штукатурке, ручейкам воды, сбегающим по притворенным ставням окон к щербатым камням мостовой…
Цок-цок-цок…
Шарахаясь от обступивших его хороводом случайных теней, отбрасываемых неровным, прерывистым светом фонаря, всхрапывает и прядает ушами; слезы, выступая в уголках воспаленных глаз, стекают по мокрой шерсти, мешаясь с дождевою водой, в приоткрытую пасть…
Цок-цок-цок…
Во рту ощущается горечь - не беда: он привык к этому вкусу; становится тяжело дышать, из пасти в прохладный ночной воздух вырывается, тотчас в нем растворяясь, облачко пара; воздух насыщен запахами, большей частью они едки и неприятны; но вот - удача - появляется новый запах - запах, что донес сюда с зеленых лугов прохладный ночной ветерок, - чудесный запах цветущего луга, высокой, сочной зеленой травы, первых весенних цветов…
Цок-цок-цок…
Запах слабеет, тускнеет – порыв ветерка, увы, быстротечен; поводя носом, ослик осторожно перебирает запахи, словно тонко сотканное кружево, но его обоняние притупилось за годы работы в угольной шахте и неспособно более уловить восхитительный запах…
Цок-цок-цок…
Ослик оступился, пошатнулся, но продолжил путь. Проулки, пересекавшие мощеную улочку, остались позади; еще два двора, и он окажется за пределами города. Мощеная дорога заканчивается, кое-где выступающие из земли камни втоптаны в грязь. Колени ослика начинают дрожать, ноги – подкашиваться, но идти уже недалеко; впереди – только задний двор последнего на улочке здания, высокое, с перилами каменное крыльцо, мусор, сваленный возле него; дальше - пролом в криво сколоченном заборе, чахлые огороды, пара деревянных хибарок, и – воля!
Цок-цок-цок…
Копыта не попадают в прежний ритм, глаза застит пелена, бока судорожно вздымаются, ставшее прерывистым дыхание с хрипом вырывается из груди, от прохладного воздуха саднит горло, в груди начинает колоть, и мусор, небрежно сваленный у крыльца, обретает в глазах ослика некую неопределенную притягательность…
Цок-цок-цок…
Пара давшихся ему с неимоверным трудом шагов, и вот он уже неловко, тяжко опустился на мягкий мусор…
Дыхание становится глубоким и ровным; от мокрой земли и камней веет упоительной прохладой; по телу разливается непосильная усталость; светает; ослик приподнимает голову и кладет ее на мокрый камень крыльца, просунув сквозь прутья перил и обратя ее в сторону воли. Пелена, стоявшая перед глазами, отступает, и ослик различает вдали, за массивом грозовой тучи разрыв в плотном полотне облаков и первый свет нового дня, сияющим столпом опускающийся на раскинувшийся невдалеке лес, пронизывающий верхушки вековых, блестящих после дождя елей…
Дыхание его замедляется, ноющая боль в забитых угольной пылью легких стихает, его неудержимо клонит в сон, он смежает веки. На губах появляется привкус меди, но ослик уже не чувствует его… он счастлив, он сознает всю бесконечную милость мира, позволившего почувствовать и увидеть вещи, о существовании которых он и помыслить не мог.
|
|