16.09.2005
Подготовила к печати Елена СТЕПАНОВА
Юкагирский Самсон
Холодный сентябрь осыпал желтыми листьями юбилей Семена Курилова — автора удивительного романа "Ханидо и Халерха". Ныне ему исполнилось бы семьдесят лет, — не так много, чтобы о нем не всколыхнулась память живых свидетелей: тех, что остались жить на Нижней Колыме, и тех, что давно покинули этот зачарованный край, но были знакомы со знаменитым юкагиром, называвшем себя с легкой руки друга Михаила Лезинского юкагирским Самсоном.
=Портрет выполнен братом Семена Николаем Куриловым.
Автопортрет
...Возможно, вам не все понятно из моей жизни. Поэтому несколько подробностей, несколько, как сейчас пишут, штрихов.
По-русски до 1955 года умел только материться — научили русские плотники, строившие дома в нашем поселке; немое кино впервые увидел в 1942 году, а звуковое — в 1953; водку стал пить в тридцать пять лет и прекратил в сорок. Так и пишите: одна пятилетка пьянства в жизни юкагирского писателя. Женился в двадцать четыре года, на русской. Трое детей. В армии не служил. В ВЛКСМ не состоял, однако был делегатом 16-го съезда ВЛКСМ — представлял Якутию. Был делегатом третьего и четвертого съездов писателей РСФСР. В обоих случаях избирался членом правления. Член КПСС с 1970 года...
Сестра Даша, которую я чуть не отравил нагаром шерсти, в восемнадцать лет стала коммунисткой, несколько лет пастушила, а нынче работает в совхозе "Нижнеколымский" заведующей парткабинетом и заканчивает партийную школу. Ганя — о нем вы знаете подробно! — поэт и кандидат филологических наук — работает в секторе северной филологии в Якутском институте. Коля — художник. Вторая сестра Валя утонула в шестнадцать лет. Наш отец до нашей матери двух жен похоронил и женился в третий раз после сорока лет. Нашей маме было двадцать. Отец скончался в 1952 году от болезни, а мать жива — она с 1911 года рождения. Живет всю жизнь в Андрюшкино.
Интересная деталь: до шестнадцати лет я умел по-русски только материться, а моя дочь Окся в совершенстве владеет не только русским языком, но и английским. Мечтает стать преподавательницей английского языка...
(из письма другу, писателю Михаилу Лезинскому, 22 апреля 1977 года).
Знаки на стенах
В поселке Черском Варвара Гавриловна Винокурова жила с Семеном Куриловым бок о бок. Алексею Курило рассказала следующее.
...Когда я поведала о книге "Ханидо и Халерха" своей 94-летней матери, которая знала события дореволюционной эпохи и времён гражданской войны не понаслышке, она сказала: "Я знала тех, о ком написал Курилов. Он всё верно описал. Разве что имена немного изменил. И колымские чукчи тоже говорили: "Мы это помним — вот это Мельгейвач, это Кауля..."
А какая была радость, когда в Черский привезли эту книгу. Ее продавали в книжном магазине. На всех, правда, сразу не хватило, так что после еще довезли партию. Семена с тех пор останавливали на улице: "Ты писал о таком-то?"
Дали ему благоустроенную трёхкомнатную квартиру. Он прожил там полгода, стал жаловаться: "Камень давит, спать не могу!". Райисполком выделил другую — в деревянном доме. Все стены он разрисовал в ней какими-то знаками. Я не выдержала, спросила:
— Что это?
— Это мысли, — ответил он. — Подойдёт время, расшифрую...
Кричи и пой
— Отец мой Николай Николаевич Курилов (это по-церковному, а родное домашнее имя — Мэйнээ) любил людей и нас, детей, учил уважать живых и мёртвых, — вспоминал Семен. — Его уважали в округе: он рыбачил, охотился, несколько лет возил почту по тракту Нижнеколымск — Среднеколымск. Был верующим, обходился с нами сурово. Мне ещё не было и шести, а он уже посылал меня в тундру на ночь стеречь оленей. "Кричи, пой всю ночь, — наказывал старик, — чтобы волки слышали тебя и не напали на стадо. Станет страшно — вот тебе спички — жги сухой мох..."
Пастушество досталось мне нелегко!.. Скидок на детство не было, наши родители становились пастухами, каюрами, охотниками в десять лет! И взрослые считали, что мы — новое поколение — "испорчены школой". Мальчики слишком медленно бегают, а едят и спят много! И в бригаде, — а первый год я работал у своего дяди! — даже чтение книг было явлением нетерпимым. Рискованно было даже иметь книгу...
Любили из-за тетки
...О детстве вспоминать неинтересно, я бы не хотел прожить его еще раз. В моем детстве не было ни кино, ни журналов, ни конфет, а было немного муки, рыбьего жира. Из муки делали лепешки и пекли их на рыбьем жире. А рубаху из материи я надел впервые, когда мне исполнилось шесть лет. Обычно мы, дети тундры, надеваем матерчатые рубахи только летом. На выпуск! Поверх кожаных штанов! И носим ту рубашку, не снимая, до тех пор, пока рисунок на ней не исчезнет под слоем грязи.
Все мое детство кажется мне сплошным кочевьем! И когда меня спрашивают, с чего началась моя жизнь, я вспоминаю быстро несущийся по тупиковому озеру караван, мелькающие деревья, будто старающиеся нас обогнать, бесформенный лунный шар над головою, и все это вместе взятое, пугало меня своей фантастичностью.
В шесть лет родители отдали меня на содержание и воспитание родственникам. Тетка моя была очень доброй, слыла мудрой женщиной и чистоплотной хозяйкой и в тундре пользовалась заслуженным авторитетом. А как она играла в шашки!.. Будучи совершенно неграмотной, она так изучила эту игру, что без труда выигрывала у всех, кто садился с ней за доску!
Но тундра держится не на одной доброте, у нее свои законы, диктуемые условиями. У тетки я жил до десяти лет, кочевал вместе с нею, она меня любила и жалела. А, глядя на нее, меня любили и жалели даже самые злые пастухи... А вот когда в двенадцать лет я окончил начальную школу и до семнадцати лет пастушил в разных бригадах, тетки рядом не было, и я узнал все мерзости жизни. И родственный деспотизм, и безразличие людей к твоей судьбе. Если всё хорошее, что было в моей тундровой жизни, сложить с плохим, то в сумме получится по нулям... (из письма С.К. к М.Л.)
Шкура на ужин
...Время, прожитое мною, было послевоенным, и это наложило свой отпечаток. Хлебные и промтоварные карточки отменили, и хоть были деньги, но на них купить ничего было нельзя. Много старых людей повымирало с голоду. Дед мой не осилил последнюю свою тропу в жизни, сел в ста метрах от тордоха и — замерз. Бабушка — больная и голодная — умирала на моих глазах. Помню ее последние слова, обращенные к матери:
"Зачем со мной делишься хлебом? Мне все равно умирать, накорми детей!" Бабушка часть своей скудной порции оставляла на утро и утром нас подкармливала этими остатками. А сама охала и приговаривала, что ей есть не хочется. Мы — дети — радовались: нам больше достанется!
Лето 1943 года... Я увидел, — и запомнил навсегда! — как одна больная чахоточная старуха палит оленью шкуру, собирает в тарелку нагар и, давясь, харкая кровью, аккуратно ложкой поедает эту пищу. О, как я злился на эту старуху за скупость! Хоть бы ложечку дала попробовать!.. Я пришел домой, сжег шкуру и не только сам попробовал это — не знаю, как назвать! — но и накормил сестренку Дашу, которой только исполнился один годик...
Мать пришла с работы, рассердилась: "Что ты наделал? Лучшую шкуру испортил!", а потом посмотрела на наши вымазанные, голодные физиономии, заплакала.
Сумасшедший
На третий год работы пастухом фельдшер, приехавшая в стадо, обнаружила у подростка болезнь сердца. Оленеводство пришлось оставить. Курилов стал писать в газету. Михаил Лезинский запечатлел это событие в своей повести о друге.
Начинался разговор с хохотулек:
— Вот ты улыбаешься, Максим, а не знаешь, что имеешь дело с человеком страшно завистливым. Ты думаешь, чего это я космонавтом хотел заделаться?
— Чтобы легче было напечататься.
— Тебе бы только посмеяться над бедным юкагиром, а я действительно — человек завистливый. Завидовал сверстникам своим, с которыми когда-то пастушил — они дотянули до среднего образования и стали заметными фигурами районного и наслежного масштаба. Я хотел тоже возвыситься — стать выше их на целый портфель из шкуры крокодила.
— Однако ты карьерист, батенька, — подковырнул его Кучаев.
Курилов задумался, ответил серьёзно:
— Тут дело не в карьере, просто хотелось доказать всему свету, на что способен юкагир — ведь нас так мало в этой огромной негостеприимной тундре.
— И нас на этом свете!
— Пожалуй, — не стал спорить Семён, — но о вас, — он сделал нажим на слове "вас", — поговорим особо. Так вот, как докажешь? До шестнадцати лет, если я что и мог, то только материться по-русски. Тать-перемать! В Христа, Бога, Мать! Не встать! Не взять! — Семён привстал, сузил и без того узкие глаза и стал похож на японского самурая из недавнего прошедшего по телевидению фильма. — В стеньгу! В фок-мачту! В тридцать три дивизии большой струёю и мелкими брызгами!.. Век свободы не видать, мать-тать, перемать и трусы в горошек!
Ну уж точно самураю такие слова неизвестны!
— Не юкагир ты, брат, а кадровый матрос царского парусного флота! В бриз! В грот-мачту! В купол Собора Парижской Богоматери! Мать-перемать!
— Похоже, — без улыбки произнёс Курилов, — а журналистом, если ты хочешь знать, я стал по состоянию здоровья. Признаться, надоело свиньям хвосты подкручивать, вот я и...
Кучаев хмыкнул:
— Эк, как у тебя всё просто: не хочу быть свиноедом, хочу великим журналистом стать! И два молодца из ледяного ларца тут же выполняют желание его скотоводческого высочества. Так?
— Так, да не совсем! Со своей скотофермы я посылал небольшие заметульки в газету. Редактором "Колымской правды" в ту пору был Михаил Александрович Сучков — чистокровный русак! — он, читая мои сочинения, страшно ругал их за безграмотность, за неумение владеть словом... Однако правил и печатал! "Мыслишка в твоих корреспонденциях прослеживается, — говорил он, — иначе бы даже читать не стал эту ахинею!" И вот, когда наступил для меня край жизни, решил: не возьмут в газету работать — руки на себя наложу!
— С первым в своей жизни юкагиром знаком, да и тот сумасшедший!...
Что это за слово — очерк?
Михаил Александрович Сучков, фронтовик, танкист, бывший редактор нашей районной газеты "Советская Колыма", приехал в наш посёлок летом 1956 года. Ходит, смотрит, разговаривает — материал в газету собирает. Меня заставил написать заметку, как строятся школа и клуб. Собственно, с этого всё и началось...
Алексей Курило: "Сучков рекомендовал ему для чтения книги, подолгу беседовал с ним о жизни тундровиков, а как-то раз предложил написать очерк о юкагирах. Потом Семен вспоминал, усмехаясь: "Я даже слова такого не знал — очерк".
Михаил Александрович устроил Семёна в газету. По натуре наставник был очень добрым и мягким человеком, но когда речь шла о литературе, становился жестким, непримиримым. С ужасом Семен смотрел, как тот вычеркивал из рукописей слова, менял целые фразы. Это была школа мастерства.
Смелый писатель
Доцент филологических наук Варвара Окорокова назвала личность Семена Курилова и его творчество феноменальным. Вот что она пишет по этому поводу.
...Еще юношей С.Курилов восхищался романом Н.Мординова "Весенняя пора", зачитывался Ю.Рытхэу и задавался вопросом: "А смогу ли я так же написать о судьбе своего народа?"
Первоначально он замыслил идти по пути историко-революционного романа и показать, как приобретает свое счастье при социализме его родной народ. Но тот находился в трагическом положении! От Курилова ждали и требовали третьей книги романа, где он должен был поведать о жизни героев в советское время. Он не стал заниматься "мифотворчеством".
Его персонаж говорит: "Я люблю читать книжки смелых писателей". Таким смелым Курилов был сам, сумев противостоять чудовищным для творческого человека законам власти...
Нету счастья в тундре!
Пайпэтке кричит на весь свет: "Нету счастья в тундре!"
“...Пайпэткэ... Великому Юкагиру дорог этот человек. И услужливая память переносит Семена в далекий сорок третий год... Стойбище в Олеринской тундре и девушка-красавица девятнадцати лет от роду... Нет, нет, он не помнит, как ее звали и вспомнить не может, но он назвал ее — Пайпэткэ.
Зимой, когда пастухи уезжали из стойбища в Андрюшкино попьянствовать, его заставляли охранять стадо. Его — ещё не Великого Юкагира, а мальчонку, и эту придурковатую красавицу Пайпэткэ — героиню его будущего романа, выдержавшего много изданий.
Дурости в Пайпэткэ хватало. Главным своим занятием в жизни она считала ловлю... вшей. Ловила и подсчитывала их количество. Скрупулезно. Грамотная была, два класса окончила. В счете заложена идея. Говорила:
— Доведу их количество до миллиона, и все вши покинут немедленно стойбище. Люди сразу станут счастливыми и не будут обижать друг друга.
Мальчишки — голодные, грязные, обовшивленные! — подкидывали ей необходимый для счета материал, это раскормленное, вздутое от человеческой крови зверье. Верили и не верили в предвиденье, но за счетом следили. А вдруг?!
...Странное дело, из всех обитателей кочующего тордоха она выделила именно его — Сеньку Курилова по прозвищу Мюнхгаузен.
— Не троньте его! — вопила она, когда избитый Сенька прятался за ее спиной.— Вы не знаете, а я знаю: он будет лучшим из всех юкагиров. Он будет Великим Юкагиром.
Она гладила шершавой ладонью мальчишечью макушку и вытаскивала сытых вшей из сальной шевелюры. Утешала:
— Терпи. В твоих глазах нет пустоты, в твоих глазах богатое выражение, и жизнь твоя будет богата впечатлениями.
Ей так и не удалось счет вшей довести до миллиона, выдали девушку замуж за вдовца, и она навсегда исчезла из жизни Семена Курилова. Исчезла, чтобы родиться на страницах романа...
Из повести Михаила Лезинского.
Так и вышло, как напророчила безумная: жизнь Семена Курилова оказалась богатой на впечатления, а сам он стал Великим Юкагиром.
В публикации использованы материалы Алексея Курило, Михаила Лезинского, Варвары Окороковой.
|
|