Бывает у Вас так, что события, происшедшие четверть века назад, вдруг просачиваются из архивов памяти и витают вокруг, осеняя собой обычную рутину жизни?
Эта неделя тонко и больно тянула из меня алую нить, наматывая ее на веретено хроник.
Не было и не может быть никакой связи у этой недели с теми событиями моей жизни, двадцать пять лет назад.
Надеваю новые туфли, мягкие, как перчатка. Черная кожа облегает ногу нежно, податливо повторяя рельеф стопы с крутым сводом и подрагивающей жилкой. «Стали делать очень много мягкой комфортной обуви», - думаю я невпопад, - «это в тон тому, что общество становится гуманнее и толерантнее». Чушь. Просто мне хочется так думать.
Я отправляюсь погулять и подумать, заодно загляну в кофейню, куплю домой унцию кофе без кофеина, вечно мне нужно что-нибудь такое, эдакое… «Кофе без кофеина», - говорит моя подруга, - «такое же извращение, как безалкогольное вино». Что ж. Извращение, так извращение. Я вообще неправильная особа.
Две остановки метро пройду пешком, и буду думать словами о том, что случилось двадцать пять лет назад. Пусть память сползает в разные закоулки, отклоняясь от русла, посмотрим, на что притязает призрак тех событий сейчас.
Итак. Мне тогда было пятнадцать. Девятый класс. Школа…Школа элитная. Я – нет.
У меня высокий минусовый рейтинг среди одноклассников. Так вот бывает. При том, что пятерки почти сплошь, произношение такое, что хоть аудио-курс по английскому записывай, доклады – заслушаешься. А когда на уроке литературы я рассказываю наизусть стихи, замирают даже самые пубертатно- издерганные мальчики. Замирают, чтобы по отзвучании строк вновь завозиться на партах, возвращаясь в привычный меченный ареал. Но рейтинг все равно в минусе, потому что я – другая. Странная.
Мальчики для меня – загадочная материя.
Одного мальчика я люблю с первого класса. Нежно и безнадежно. Он об этом знает. Во втором классе я написала ему записку. Без подписи. Но ему быстро рассказали от кого пришли нескладные строчки. Хихикающая толпёнка ждала развязки. Он подошел ко мне на перемене, щелкая маленькой линейкой. Белые лица маячили античным хором позади него. Трагедии маленьких, как трагедии больших. «Еще раз напишешь – убью, дура», - сказал мой принц. Я осталась жива. Как стыдно. Нужно было умереть тогда же и быстро.
Ну что сказать? Это было начало. Было мне тогда восемь лет.
Все годы до самого выпускного вечера я любила его четыре четверти в году. В летние каникулы мне выходила передышка. Но уже в конце августа шелковая сеть безнадежной любви примерялась ко мне вновь. Я не противилась. Сашенька был лучше всех. Маленький, худенький, невзрачный, спортивный. Как жокей. Я делала ему переводы художественные и технические. Язык ему давался плохо.
С ума сойти! Детский сад! И в пятнадцать лет я любила его так же, как и в восемь. Я была безучастна ко всеобщей игре по преодолению границ пола. Брела себе по своей луне. Бывает.
На нашей улице, в соседнем дворе жила странная семья. Большая блеклая рыжеватая женщина Полина – мать. Два ее взрослых сына были для меня совсем запредельными персонажами. Старший сидел в тюрьме. «За изнасилование», - шептались девочки-соседки. А младший – тридцатилетний высокий дядечка только развелся. И вернулся жить к маме Полине. Там была еще дочь. Жеманная красавица в инвалидной коляске. Скрюченное тельце, большая голова. И красавица, честно. Маникюр, косметика, береты. Она потом нашла себе мужа. Не инвалида. Он возил ее колясочку, а она им вовсю командовала. Такая семья, да.
Мы жили в частном доме. Мой папа иногда уходил в запой географически. Он исчезал на несколько недель. А у нас часто случались неполадки. То крыша протечет. То пробки выбьет. То полка упадет.
Наивная мама, без переплаты достававшая лекарства всем в округе, посылала меня к соседям за помощью. Тридцатилетний Полинин сын с удовольствием приходил к нам в дом и легко ладил с вещами, поломками и протечками. Мама поила его чаем, с какими-то вечными блинами-пирожками, шутила, они обсуждали какие-то свои взрослые новости, шепотом - политику, погромче - соседей. Миша был разговорчив и мил, настолько, что даже жуткая тень брата, сидящего за и з н а с и л о в а н и е, не всегда маячила за ним. Мне же быстро становилось скучно, меня ждала книжка, которую можно было упоительно читать, проваливаясь в миры, а потом быстро делать ненароком уроки, и плыть в сны…
Однажды я вернулась со школы позже обычного. Мамы не было дома. То есть она была, но вышла куда-то по-домашнему. К соседке. За солью. За спичками. Не знаю.
Зато в кресле спал Миша.
Видно было, что он зашел, сел подождать и заснул. Такой усталый провальный сон.
Я никогда не замечала, что он красив. Он существовал и действовал в параллельном мире, в бытовухе, где ломаются стиральные машинки, разводятся с женами, садятся в тюрьму. Это был взрослый мир, о котором я в пятнадцать лет упрямо не желала знать ничего.
Я просто стояла и смотрела на него. Спокойно. Рассматривала. Он был такой …каштановый. Волнистые волосы. Брови росчерком. Прямой нос. Большой рот. Дядька, на мой взгляд. Старше меня вдвое. И еще в нем было что-то противное, при всей такой его ладности. Что-то рвотное.
Он вдруг проснулся, увидел меня, улыбнулся полусонно, и приглашающе хлопнул себя по коленке. «Садись сюда», - вот что значил этот жест. На один кратчайший миг я опешила. Но неуловимым движением проглянувшей сквозь мое неведение мудрости я поставила его на место. До сих пор не помню, что это было: жест ли, взгляд ли, но только смутился он, а не я.
Я вышла из комнаты. Прибежала мама - у кого-то на улице что-то случилось - она бегала в автомат звонить в скорую, то еще время было, знаете, да.
С тех пор Мишу я просто видеть не могла. Я его просто ненавидела. Маме я сказать не могла ничего. Говорить-то было нечего. А Миша был вежлив и предупредителен, по-прежнему всегда приходил на помощь. И отравлял мне собой всё.
Принудительное взросление постигло меня в виде красивого взрослого дядьки, тоскливым зверем стерегущего каждое мое движение.
Я освоила спорт ускользания от его глаз. Миша был корректен. Не говорил со мной, не делал никаких намеков. Но я ЗНАЛА, что он стерёг и выжидал.
Прошел год. Я поступила в институт на вечернее отделение. Он выговорил себе у моей мамы право встречать меня после лекций на автобусной остановке и приводить домой. Это было невыносимо. Через пару месяцев я взмолилась оставить меня в покое. Он молча выслушал мои сбивчивые доводы. Кивнул. На остановке по вечерам больше не ждал. Но, Боже мой, я чувствовала, что он где-то поблизости! Всегда. Каждый мой вечер.
И однажды увидела его под деревом возле самого дома. Я была не одна, с каким-то парнем из автобуса, такой худой очкарик-ботаник, еврей и умница. Мы балдели от словообмена, вечной изящной игры попадания в такт мысли друг друга, и уже подходили к моей калитке, когда Миша выступил из-за дерева, окинул взглядом щуплого парнишку, дернул скулой и скрылся в своих воротах. Гадость. Гадость. Он сорвал нежнейший кайф от первого дружеского трепа, когда радуешься каждому точечному совпадению с чужим человеком. Человеком из загадочного племени мальчишек. Мне было так беззаботно и весело, но из-за дерева выдвинулась УГРОЗА, и разноцветные флажки праздника сорвало ветром и облило дождем…
Потом какое-то время я перестала чувствовать его рядом.
Вне школьных уз я сделалась вдруг очень привлекательной. Какие-то мальчики всегда вились возле меня, милые, робкие, умные и не очень. Грозная тень молчаливого Миши не омрачала наших щебетаний, а большего у меня еще не было ни с кем.
Беда случилась однажды вечером, когда меня провожал домой случайный попутчик, инженер – довольно взрослый мужчина. Мы познакомились всё в том же автобусе, где я висела, держась одной рукой за перекладину, а другой пристраивала к глазам редкого, по тем временам, Гессе. Мы разговорились о «Степном волке», перешли на Бердяева, на записи концертов церковных колоколов. Разговаривать с новым знакомым было потрясающе интересно. Так жадно я слушала, так взахлеб говорила, что – представьте - мы даже не назвали друг другу своих имен! Я узнала как его зовут много позже. В суде.
В суде мы оказались через месяц. Потому что. Миша. Который. В С Е Г Д А, оказывается, следил за мной, стремительно подошел к нам в тот вечер, и молча ударил меня. Кулаком. В висок. Мой спутник хотел схватить его за руку, но по его ладони прошлось лезвие.
Идиотский и страшный сон. Только наяву. Я закричала. Миша исчез. Мой несостоявшийся друг привел меня домой, вкратце рассказал маме о случившемся. Растерянная мама не понимала ничего. А может, понимала, но не понимать было легче. Но совет незнакомца обратится в суд, ради моей будущей безопасности приняла всерьёз.
Было написано заявление, подписаны какие-то протоколы, какие-то экспертизы.
Еще один этап в принудительном взрослении.
Большая Полина угрюмо сказала: «Ничего вы не добьётесь». Добиваться? Нам? Мы никогда ничего не добивались. Мама просто была напугана, и чувствовала себя виноватой. Я пребывала в заторможенном состоянии и хотела только одного, чтобы от меня отстал этот страшный Миша. Тень его брата, сидящего в тюрьме обозначилась резким контуром в моем сознании.
Суд походил на фарс. Адвокат Миши изобразил меня какой-то юной шлюшкой, которая своим ко-кэц-твом довела парня до «противоправных действий в состоянии аффекта». Это было так несуразно, что даже не обидно. Я смотрела на лица в зале, тщилась понять каким им видится происшедшее. Лиц не было.
Мне задали какой-то вопрос. Я услышала не сразу. Переспросила. Вопрос был такой же идиотский, как и весь этот суд.
«Какого наказания по Вашему мнению заслуживает подсудимый? Какого бы приговора Вы хотели ему: штрафа, заключения на полгода, год, три года?»
«Я бы хотела только одного – чтобы он меня оставил в покое», - сказала я.
«Но наказание? Какое наказание?», - настаивал некто в форме.
Я покачала головой.
Потом вызвали того мужчину, и только тогда я узнала, что его зовут Саша. Ну, просто имя такое. Распространенное. Саша, Александр Иванович, тоже был великодушен, порезанной своей рукой не тряс гневно, и отмщения не жаждал.
Миша отделался штрафом.
Я почти отделалась от Миши.
Он снова всплыл только на моей свадьбе. Юный нарядный муж подхватил меня – белокружевную - на руки, и тут из кучки зевак выступил Миша, и дурными жестами показал ему: «Хорошая, мол, девочка, тебе понравится!».
«Сволочь», - беззлобно подумала я. К тому времени я уже видела горе в лицо. И в анамнезе моего взросления было такое, что Миша мне был не страшен. Немного жалок, да. И противен, как всегда.
Четверть века с тех пор прошло. Мы давно уехали из того города, а потом и из другого….Вот, вспомнилось. Вдруг. Зачем, интересно?
Чтобы мне, наконец, понять, что мы впечатляем и привлекаем не только родные, но и чужеродные души? Мне ли не знать?
Чтобы мне простить его? Я не удостаивала его виной никогда.
Чтобы полюбить, как заповедано любить врагов? Но какой же он враг? Он сам – жертва…
Или все-таки враг? Не знаю. Вот вызвала к жизни пыльный сюжет, расставила фигуры, и не пойму – для чего?
Покойтесь с миром мои воспоминания, не спорьте и не воюйте с воспоминаниями других. Хотите жить в сюжете – живите. Пойманный в буквы реал – такая же пародия на истину, как и все вокруг…
Я дошла до кофейни «Белый кофе». Попросила бармена смолоть немного «де-каф» с собой, и чашечку «Ямайки» сварить здесь. «Ямайка –Голубая гора» - дивный кофе. В нем нет ни одной кислой ноты. Ни одной горькой ноты. Это кофе кофейного вкуса. Он в пять раз дороже обычного дорогого сорта. И это правильно. Потому что иначе его выпили бы весь и сразу. А так, можно тянуть, и позволять себе иногда.
Я вытянула ноги в ротанговом кресле, ожидая заказ. Тонкие мягкие туфли чуть запылились от прогулки. Я чуть поддернула брюки, сверкнули белые тонкие щиколотки. Показалось, что мелькнуло с краешку красное – кровь?! Стянув мягкие задники туфель я обнаружила, что стерла пятки в кровь.
И только тогда ощутила боль.
Всю эту неделю веретено жизни тянуло из меня алую нить боли.
Почему бы не уколоться об него, как принцессе, не впасть в желанную летаргическую ночь?
Но единственно чем я попадаю жизни в тон, так это кровящей узкой пяткой.
Моя пята.
Сказки не получается из моей жизни.
Она всё так же дрейфует в мифах.
|
|