Для меня все маленькие щенки похожи друг на друга.
Похожи именно щенячеством. Как младенцы в роддоме похожи именно младенчеством.
Мой друг привез этот персиковый комочек из далекого далека своей дочке.
Дочь его – тоже щенячьего возраста - совала мне в руки это нечто пушистое с глазами. Малышка захлебывалась словами, сияла нежностью, бенгальские искры восторга метались, взлетая к высокому потолку только отстроенного дома. «Ее зовут Лэм, так написано в паспорте! Лэм! Значит – «ягненочек»!»
Я держала щенка в ладошках - невесомое пульсирующее сердце, зарытое в умилительный пух – и думала отрешенно-завистливую мысль, что мне никто никогда, ну вы понимаете. Дура. Сказано же таким, как я: «Не пожелай…». Просто мне тогда было … плохо, в общем, было мне.
Щенок ел, пил, подрастал. Был игрив, нежен, смышлен.
Мы не виделись какое-то время. То есть виделись, конечно, почти каждый день по работе с другом, но не там, где обитал щенок.
А щенок обитал. И метил ареал обитания, чем мог. Отчего-то в большой семье не нашлось желающих выгуливать малыша и приучать делать свои делишки на улице. Впрочем, это понятно. У семи нянек …
Друг мой однажды не выдержал. Ковровое покрытие того благородного глубокого синего тона, на котором так гордо смотрятся бурбонские лилии, было помечено щенком многократно и безвозвратно. Никакие «Vanish” и “Cilit” уже не спасали.
Мужчина, выстроивший дом своей мечты, не мог сдать его без боя какому-то щенку, пусть даже самому очаровательному в мире. Из всех способов избавления от напасти он выбрал один: отвезти пятимесячное уже существо за город и выпустить. Ну да, правильно вы понимаете, как в сказке: в бочку засмолить и по морю-окияну пустить на волю волн.
Мои дети взвыли сиреной, едва узнав о намерении. Тут что надо заметить: я не люблю животных в доме.
То есть, я так думала.
То есть, такое соседство казалось неподходящим для меня лично.
Ну да меня любое соседство тяготит. Мне одной вот – хорошо.
Речи не было о том, чтобы взять Лэм к себе. Я решила найти ей новую семью, а пока подержать у себя. Ах, ну это вы – умные – понимаете сразу, чем все закончилось, но мне-то откуда было знать?! Друг был мужчина решительный, пребывал в большом неистовстве, угрозу бы исполнил в точности. Потом бы жалел, но …
Собачку привезли нам через полчаса со всем приданым: паспортом, миской и витаминами.
Я улыбалась изо всех сил, выслушивая слезные благодарности, наблюдая нежные прощания, и скрывая шок от вида Лэм. Как бы вам сказать… Это был совсем не тот персиковый комок, торкнувшийся мне в сердце. «Однако, за время пути, собачка могла подрасти…», угу.
Лэм была бородата, нечесана, длинна ушами, глаз почти не видно за космами на морде. Она не пахла, хоть это хорошо.
Прежде чем знакомить ее с предполагаемой семьей, надо было привести ее в порядок.
Тут мне повезло: первый же собачий куафер записал ее на стрижку на следующий день, и я отправилась покупать ей ошейник и поводок, чтобы выгуливать.
Честно? Мне было страшно. Иное существо, НЕ говорящее, попало ко мне в дом. Как мне ее понимать? Как с ней говорить? Она будет везде лезть. Будет грызть мои вещи. Гадить в туфли. Портить книги, которые я бросаю везде. Книги?! О, ужас…Что же я наделала! А вдруг не удастся найти ей семью? О, Боже…
Вы будете смеяться, но одни высокопарные, давно читаные строчки из Библии подкрепляли меня в этом сумбуре:«Спасай взятых на смерть…неужели откажешься от обреченных на убиение». Мои грядущие тяготы в сравнении с возможными ужасами ее собачьего изгнания казались пустяком. Какое-то время. А потом опять ужас вторжения и н о г о, инородного холодил мне виски, и растерянность поселялась в сердце.
Обретя ошейник и поводок, Лэм унеслась гулять на берег речки с моими детьми. А я уселась читать купленную книжку о пуделях. Я вам не сказала, что это был пудель? Так это оттого, что Лэм еще не была пуделем. Пока.
Справившуюся с делами собачку привели домой. Вымыли своим шампунем. Нанесли кондиционер. Высушили. Расчесали. Она не стала краше. Просто стала чуточку менее инородной.
Ночь я спала плохо. Всё чудилось, что собачка зайдет, вспрыгнет на кровать и начнет грызть книжку. Я нашаривала бумажное тельце книги под подушкой, убеждалась, что корешок не изгрызен, и снова плыла в сон.
Наутро маленькая экспедиция из дочки с собачкой отбыла к парикмахеру. Их не было часа три. Я замирала от смутных волнений. Мнилось, что парикмахер, нечаянно, электро-ножницами запутался в космах и собаку поразило током. Или она вырвалась и дурную зверюшку сбила машина. В общем, мое сознание металось в поисках легких путей. А самое легкое – когда объект трудностей просто исчезает. Нет объекта – нет проблемы. Ужас, какая я сволочь, оказывается. «Ненавидящий брата своего есть человеко-убийца» – так, кажется? Животные - «братья наши меньшие». Маятник моего смятения шатался от юннатских расхожих истин до грозных слов из Торы, когда в дверях заворочались ключи.
Я притихла в спальне, вцепившись в книжку о пуделях. Женственно цокая коготками по паркету в комнату вошла Она.
Глаза огромны и темны. Узкая элегантная морда. Уши покойно ниспадали, как волосы Джоконды. Розовое тельце мерцает сквозь короткий кремовый перламутр шерстки.
Мастер постриг ее не на обычный пуделинный манер, со всякими там бомбошками. Он просто снял равномерно всю мохнатость, обнажив красивейшую природную анатомическую конструкцию. Красота измеряется в соотношениях. В пропорциях. Некоторые голые – гораздо красивее, чем в самых изысканных нарядах. Лэм была красива от природы.
Это была первая стрижка в ее жизни, и она жутко стеснялась. В ней не осталось ничего от былого щенячества. Никакого бородатого уродства не было и в помине. Она трогательно поджимала к груди переднюю левую лапку, раня беззащитной грациозностью насквозь. Я поняла, что пропала. Любовь одним взглядом остановила разбушевавшийся маятник сомнений.
Вялые попытки заинтересовать кого-то собакой конечно имели место, но так, по инерции.
Друг мой, сияя наглой радостью заявил, что теперь у меня навсегда останется на память о нем хоть что-то. Ага, можно подумать, к этому сводилась суть интриги, как же… Хотя что-то в этой мысли есть, если отсечь всё личное: то, что досаждает тебе больше всего на свете, вполне может составить радость кому-то другому, да…
Обуявшая всю мою семью любовь к этому пуделю никак не вмещалась в короткое имя «Лэм», и мы, смакуя фонетико-семантические изыски, плавились в нежном поиске, пока не остановились наконец на «Лампуше».
Лампуша…тут сохранилось главное от «Лэм», и прибавилась вся эта трогательная чепухня нашей любви.
Лампуша приняла в свою переливчатую шерстку первые слезы дочкиной несчастной любви. Лампушины уши столько раз слышали это горестное «Митя - то, Митя – это», ее розовый длинный язычок столько слизал нежных слез с припухших глаз, что она может стать собачьим ангелом-утешителем в раю. Если таковые там нужны. Здесь нужны точно.
Она безошибочно чует, когда я плачу. Обычно, я делаю это тихо и незаметно. Но она видит это по-другому. Я уворачиваюсь от стремительного ее язычка, порхающего по щеке, стараюсь унять ее. Она мелькает лапами, вертит хвостом, моя скорая нежная помощь - я смеюсь сквозь слезы - и вот уже непоправимо легче - уже томительный засос горя не властвует вполне - я могу прорваться - и прорываюсь - ура.
Она обласкивает каждого гостя. Патологически дружелюбная девушка. Человеколюбивая, как мечта Конфуция. И как ее хватает на всех? Если гостей несколько, она КАЖДОМУ даст понять, что тот любим ею. При этом она так хороша, что с ней на улице заговаривают незнакомые люди.
Откуда она такая? Может от той дочки, что вмещала в ее шелковые уши все горести первой любви? Теперь эта дочка изливается в сумасшедших прозвищах дивному животному. «Моя шерстяная сестра», «мой любовный монстр», «мое чудовище». Она укладывает Лампушу на спинку, трогает нежные смыкания передних лап и тельца и спрашивает: «Дорогая, у тебя не запотели подмышки?»
О, Лампуша всем видом провоцирует на фонтанирующую любовь к себе.
И друг к другу.
Дойдя до предела нежности к ней, мы обращаем взоры внутрь себя. Там внутри хорошо и уютно, и мы впускаем в себя гостей.
И друг друга.
«Спасай взятых на смерть», - порой вспоминаю я.
Не обо мне ли шла речь?
Не себя ли я тогда спасла…
|
|