- Тишина, как громко хочется кричать, когда твой леденящий душу звон преломляет пространство хрустящими узорами инея.
Нельзя молчать, когда твоя ватная поступь придавливает звуки.
Не могу молчать, когда их сдавленный крик режет пространство.
Не буду молчать, когда агония звуков замерзает в немыслимых позах. И ведь ты их предсмертные хрипы превращаешь в сюрреалистический гротеск и игру непонятной страсти.
Что тебе надо, тишина?! Ты хочешь цветов, аплодисментов, аншлаг? Я теперь знаю, ты ждёшь, когда появится память.
Память не приходит, когда феерия юности скачет как rock n roll по верхушкам наслаждений и надежд. Память приходит, когда зал умолк и поднялся. «Встать, суд идёт»! ну что ж, не закрывай глаза, как Фемида, я же не прячу жизнь, как вор…
Вера Ивановна прикрыла форточку – слишком сыро, за окнами дождь, маленькие капельки прокладывают мокрые дорожки по стеклу, а за спиной свистит чайник.
- Грохот судьбы иногда сметает города, страны, и даже целые народы похоронены под пылью забвения, и милосердие шепчет, что надо вспомнить их горестные судьбы, дабы извлечь для себя урок. Но что ты скажешь, милосердие, когда прямо сейчас молчат о судьбах живых, о сокровенном в их сердцах?
Да и что ты можешь сказать, ведь и тебе тишина наступила на горло.
Я знаю имя тебе, тишина. Тебя зовут одиночество. Ну и скажи, зачем же тебе забирать у нас всё? Во имя чего? Зачем ты накрыла меня платком безысходности и обрекла на душное пространство этой убогой квартиры?
Нет, ты не знаешь что такое старость. Ты не знаешь что такое немощность, когда не слушаются ноги, и сердце стучит, словно в голову забивают сваи. Откуда тебе знать, что короткое расстояние из комнаты в ванную может стать целым путешествием, которое может закончиться сердечным приступом. Ты не знаешь, как ноют суставы, но самое страшное, что ты не знаешь, что такое ушедшая красота. Ты не сможешь понять, что чувствует прекрасный цветок, когда увял и сморщился, каково ему забытому, сломанному и брошенному в мусорное ведро, но ещё живому.
Вот и я ещё жива, и я сморщенный лист, уже оторванный от древа жизни, с последними осколками сознания и пронзительной жаждой жить.
Ты не задушишь мой голос, тишина. Ты пока не в силах. Обернувшись одиночеством, ты выхолаживала жажду любить, но не смогла заморозить моё сердце. Как тебе просто отнимать! Может тебе научится что-то давать взамен?
Нет, ты ещё что-то ждёшь. Ты думаешь, что у меня ещё что-то осталось для тебя? Пожалуй. Но отдам, лишь, когда вынесет свой вердикт память. Она теперь мне судья, и её мантия так похожа на платок безысходности.
Вера Ивановна ненадолго отвлеклась от своих дум, поднесла ко рту чашку и глоток тёплого чая ей подарил секунды уюта.
Ну что тебе сказать, память? Ты сама всё знаешь лучше меня. Я не грешу ни маразмом, ни склерозом, но и клетки мозга уже стары, им уже не вытащить из своих уголков всю бесполезность и тщетность бездарно прожитой жизни.
Сейчас уже не больно и не жестоко говорить себе так. И уже не страшно слушать противное завывание ветра в этой слишком пустой квартире.
Цена времени – это удел старости. В молодости кажется, что живёшь вечно, а потом всеми силами пытаешься продлить это чувство, жадно хватаясь за стариковскую фразу: «У тебя вся жизнь впереди, ты всё ещё успеешь».
Ничего ты не успеешь. Успеешь лишь переделать кучу дел, которые лишь кажутся нужными.
А потом? Ну что это глупое замужество? Любовь. Да и не любовь то была. Не видела я любви, только в кино. Сумасшедшая влюблённость, романтика, ну и конечно страсть. А любовь? Нет, не видела. Замуж хотела, детей… и ведь я такая же, как все…
Дверцы лифта с гулким грохотом отворились, и Вера Ивановна осторожно вошла в кабину. Смешной летний ветер разорвал неплотные облака и теперь озорно их гонял по голубому небу, тщеславно слушая аплодисменты солнца и восторженные возгласы людей.
А вера Ивановна тем временем сидела в «36-ом» трамвае и показывала кондуктору пенсионное удостоверение.
За окнами мелькали новостройки, но для Веры Ивановны пейзаж оставался прежним: противотанковые надолбы, ножи прожекторов в ночном небе, хлопанье зениток и лопата в руках – рыть окопы.
Потом она, как комсорг, первая сажает дерево в парке Ленина…
И потом…
И потом…
Вера Ивановна расстегнула сумочку, достала платок, вытерла слёзы, а трамвай уже мчался среди полей, где мирно жевали травку коровы.
Если бы вы знали, какой вид открывается на парк и залив у Константиновского дворца, в руинах которого едва теплится жизнь; как великолепен старый парк, заброшенный и ненужный никому, чья красота лишь отблеск былой роскоши, славы и величия.
- Надежда – это предательство самой себя. Надежда лишь продлевает иллюзию вечной жизни. Я защищала Родину и Жизнь, я вырастила двоих детей, была передовиком труда…
Боже, милая, ну какую ерунду ты говоришь самой себе! Ты стоишь на пороге, за которым мгла неизвестности, и пытаешься себя утешить какими-то поступками, в правильность которых теперь и сама толком не веришь.
Есть ли теперь тебе разница в количестве тобой сделанных деталей? Ты отстояла Мир и что? У тебя двое детей, но лишь одиночество держит тебя в объятиях. Ты могла бы родить и десять детей, которые лишь в конце пути обернутся, как и ты, назад, с трудом понимая, зачем они сделали кучу непонятных дел и оставили миру после себя выводок несмышлёнышей, точь-в-точь похожих на меня.
Память и тишина, вам должно быть стыдно за вашу безжалостность. Вы раздели меня, обнажили. Вы отняли у меня всё, чем я умело ограждалась от вас, вы отняли мою броню, я ей так хорошо укрывалась от одиночества. Вы не оставили даже осколка жизни, там, где мне казалось, что жива. Но больше всего я вам благодарна за то, что вы отняли у меня значимость. Ведь так глупо хвалиться ничего не значащими делами, даже если тебе аплодирует весь мир.
Память, мне не нужен твой приговор, я его знаю сама.
Тишина, не молчи так громко.
Я знаю, что вы ждёте от меня. Я почти это поняла. И с этим согласно время. И это так похоже на мечту, которую я так и не смогла выразить словами.
|
|