Усадьба графа Алексея Андреевича Проскурова располагалась в безлюдном, но живописном месте Новгородской губернии. Многовековой лес отделял блиставший великолепием дом, выстроенный ещё прадедом Николаем Александровичем, от родового имения Проскурово. Сама деревня, насчитывающая более двухсот дворов, вытянулась вдоль речушки в верстах пяти-шести южнее барской усадьбы.
Дом с мезонином, окрашенный приятным небесно-голубым колером, возвышался на пригорке, подставляя стены лучам холодного осеннего солнца. Только колонны перед входом, да оконные рамы со ставнями белели, подчёркивая чистоту и торжественность усадьбы. Перед домом раскинулся газон, в английском стиле. Граф настойчиво заставлял дворовых мужиков каждый день гонять косилку по газону, чтобы трава была не выше трёх вершков. Мужики поначалу бурчали, где это видано траву, как овцу стричь. Но потом привыкли и уже без напоминаний начинали утро со стрижки газона. А через лет пять, когда газон превратился в густой зелёный ковер, сами приходили в восторг, он невиданной доселе красоты.
- Ишь-ты, ангельская лужайка! Экая красотища…
Наряду с газоном, особой гордостью графа были две клумбы. Не потому, что в них росли какие-то заграничные цветы, хотя и такие были, а потому, что за клумбами ухаживала сама графиня. Софье Николаевне было восемнадцать лет отроду, когда обвенчалась с Алексеем Андреевичем, и вот уж семь лет, как живут они душа в душу в родовом имении. Пять лет тому появился первенец молодых Проскуровых Николаша. Радости было несказанно. Старый граф, Андрей Павлович, устроил настоящий бал, с именитыми гостями и фейерверком. Денег на увеселение было потрачено изрядно, но и бал удался на славу. В Петербурге ещё долго вспоминали чудачества Андрея Павловича. Но старик на светскую болтовню не обращал внимания. Он готов был невестку на руках носить. Однажды в минуты откровения сквозь слёзы радости признавался, что уж и не чаял дождаться внуков. Алексею Андреевичу на то время шёл тридцать третий год, а самому Андрею Павловичу перевалило за шестьдесят пять.
- Вы же меня с матушкой родили, когда было вам примерно столько же, - отшучивался молодой граф на упрёки старика.
- Раньше времена другие были, Алёшенька, - парировал отец. – Это ныне благодать…
Старик умер через два года, и Алексей Андреевич взвалил на свои плечи полную заботу о доме и кирпичном заводике. Старенькая фабрика располагалась на окраине деревни, рядом с рекой. Часто продукцию отправляли баржой. До смерти отца он, разумеется, не сидел, сложа руки. Несколько лет Алексей Андреевич учился заграницей, бывал на немецких мануфактурах, итальянских. Многое перенял у своих же мастеровых мужиков, постигших тайны изготовления и обжига кирпича от своих отцов и дедов. Собрав воедино свои знания, написал научный трактат о производстве глиняного кирпича в условиях российской глубинки. По опыту американца Генри Форда, ввёл на фабрике конвейерное производство, по собственным чертежам перестроил обжиговые печи, и производительность завода выросла до трёхсот процентов. Приезжали в Проскурово из столицы, удивлялись, задавали вопросы, но учёным Алексея Андреевича, так и не признали. «Мало у вас, молодой человек, фундаментальных знаний для учёной степени», - говорили, отобедав у Проскуровых, профессора и уезжали обратно в Санкт-Петербург. Погоревав немного от незаслуженной обиды, Алексей Андреевич махнул на учёных мужей рукой и с головой окунулся в производство и хозяйство. Управляющим на фабрику пригласил талантливого инженера Илью Ильича Кобыляцкого, с которым познакомился на одном из заводов итальянского фабриканта, где новый управляющий проходил стажировку. Вдвоём они превратили небольшую отсталую фабрику в современное предприятие, дававшее неплохой доход, а главное, наполнявшее жизнь интересом.
Всё у Проскуровых шло неплохо, да только в последнее время стало лихорадить рабочих, как и на других российских фабриках. Появились на заводе разного толка революционеры, подбивавшие мужиков-рабочих к бунтам и забастовкам. Оно вроде бы и бунтовать-то не было нужды – жили, слава Богу, получше крестьян с соседних имений. Да только послушав агитаторов, иногда поддавались мужики сладким речам. Ведь не брехали революционеры, все по полочкам раскладывали – объясняли темным, что труд их подневольный, а, значит, и радости от такого труда быть не может. Одно лишь рабское унижение. Помещик-де, эксплуататор мирового пролетариата и крестьянства, только о себе печётся, да о близких своих. А как там живёт трудовой народ, ему вовсе безразлично.
- Вообще-то он у нас ничего, шибко не забижает - чесал затылок Лука Ерофеич, лет сорок проработавший на заводе. – Матрене моей дохтура приглашал, когда та животом маялась и денег с меня не взял… Не, барин у нас – дай Бог каждому такого…
- Каждому? – взвился агитатор. – А вы знаете, сколько мужиков да баб по России под плетьми помирает? Сколько детей до года не доживает?
- Оно конечно, - соглашались мужики. – Мрут бывает…
И таких разговоров было не счесть. Как не гоняли с завода провокаторов, но те, словно тараканы – разбегутся, попрячутся по щелочкам, а потом, глядишь, обратно выползают. Хоть и впрямь жандармов вызывай, как управляющий советовал. Да граф того не позволял, сам справлялся.
Приедет, бывало, поговорит с мужиками, их выслушает, да миром все и решат. Надо вам восьмичасовой рабочий день – пожалуйста! Надо отпуск, чтоб картошку посадить, да выкопать – да ради Бога!
Так что у пришлых революционеров не так-то гладко с агитацией шло. Как ни хрипели с бочки, как ни махали руками, а настоящего бунта не получалось. Постоят рабочие перед конторой, пошумят, да разойдутся. Разве, кто спьяну булыжником в окно управляющего запустит, а на утро, глядишь, сам же с повинной и новым стеклом идёт. Падает в ноги Кобыляцкому или самому графу, да Христом Богом милости просит. Мол, пропадёт семья, если с фабрики уволят. Часто одним штрафом «бунтарь» и отделывался, а то и вовсе прощали…
До тех пор Проскуров с Кобыляцким споры с рабочими и мужиками миром улаживали, пока в один из сентябрьских дней не появился односельчанин - бывший каторжанин, а нынче член партии социал-революционеров Николай Агафонов.
Николай, обладавший недюжинной силой, с младых ногтей слыл настоящим разбойником. То кота малец до смерти замучит, то собаку соседскую камнем прибьёт. И сладу с ним никакого не было. Когда подрос, стал на мужиков задираться. То одному глаз подобьет, то другому скулу выбьет. Старый барин самолично приглашал урядника, чтоб тот мозги удальцу вправил. Да только или урядник недостаточно строг был, или Агафонов таким неисправимым оказался. Вырос из Николая здоровенный обалдуй, не отягощённый ни моральными устоями, ни тягой к работе. На заводе он проработал пару месяцев, а убытка принес, как за весь год. После того, как управляющий выгнал Агафонова с завода, тот на какое-то время из деревни пропал, а появившись года через три, затаился мышкой в отцовой избе и носа со двора не казал. Вся деревня шушукалась, гадала причину необычного поведения Николая. Но вскоре всё прояснилось...
Понаехало в деревню полиции тьма: и местные и аж из самого Петербурга. Народ с затаённым интересом наблюдал из-за плетней, как связанного Николая, под ружьями заталкивали в арестантскую карету. И пошли по деревне слухи, что Николай в Петербурге зверски убил и ограбил старого еврея – ювелира Соломона Моисеевича Розенблюма, державшего на Невском то ли мастерскую, то ли магазин, а, может, и то, и другое. Еще бабы судачили, что с жидом погибли жена и трое малолетних детишек. Так оно было или нет, однако Николай был сослан на каторгу.
По прошествии двадцати лет Николай Агафонов в Проскурово появился не один. Приехал с ним мужик один. С виду городской, то ли рабочий, то ли еще кто, но все признали в нем очередного революционера. Больно у всех агитаторов вид был придурковатый, как не от мира сего. Вроде одевались они по-разному: одни по-господски – в котелках и с тросточками, другие попроще. Но у тех, и у других взгляд был прямо маниакальный, пробиравший до самых печёнок.
Николай, постаревший, но все такой же широкоплечий с пудовыми кулаками и бычьей шеей, недобро зыркал на односельчан, будто они его на каторгу упекли. Проскуровчане, опустив глаза, здоровались, величая его по имени-отчеству, и старались быстрее прошмыгнуть мимо. Не дай Бог ещё припомнит чего…
В дом старого Агафонова зачастили городские. О чем они шушукались, не ведомо, однако на заводе революционеров поубавилось. Зато стали захаживать к Агафоновым сами рабочие. Когда по одиночке, а когда и гурьбой, человек по пять-шесть.
В скором времени стали на заводе странные дела происходить. То формы ломались, то печи из строя выходили. А то и брак случался вместо добротного проскуровского кирпича, славившегося доселе высоким качеством, и имевшего личное клеймо Проскуровых. Управляющий с графом места не находили. Убытки стали превышать доходы, а за руку никого поймать не могли – вроде все само по себе ломалось и рушилось. Пришлось графу, как не хотелось, но пойти на уступки Кобыляцкому и вызвать из города жандармов. Те похватали «зачинщиков», погрузили в крытые зарешеченные кареты и увезли в тюрьму.
- Развели вы тут, Алексей Андреевич, осиное гнездо, - сказал жандармский офицер. – Надо было раньше нас звать. А вы всё либеральничали с ними. Вот и долиберальничались. Теперь, боюсь, тяжеловато придётся. Агафонова вашего мы, конечно, заберём, только против него ничего нет-с. Он на фабрику вашу даже не захаживал, о том все говорят. Так что, дня через три будем вынуждены-с его отпустить.
- Да как же так? – возмутился Илья Ильич. – Это ж после его появления всё началось!
- А вот это, дорогой Илья Ильич, ещё доказать надо-с, - возразил жандарм. – Вот, если на него покажут задержанные, тогда, безусловно, Агафонов своё получит.
- Да вы уж постарайтесь, Николай Петрович, - взмолился управляющий. – Нам же с ним не сладить. Вон и брат его – вылитый Николай! Бандит распоследний! Вдвоём они тут таких дел натворят – не приведи Господи!
- Сделаем всё возможное-с, - был прощальный ответ жандарма.
Через неделю после того разговора, когда семья Проскуровых садилась ужинать, тревожно зазвонил телефонный аппарат – Алексей Андреевич следил за техническими новшествами и по возможности, применял в имении.
- Буза началась! – услышал он хриплый крик Кобыляцкого. – Агафоновы на фабрике! Печи рушат! Приезжайте скорее, Алексей Андреевич, а я пока за жандармами пошлю.
Проскуров, побледнев, повесил трубку и, через прислугу, велел Захару запрячь Звёздочку. Приняв спокойное выражение лица, он вернулся в столовую.
- Софьюшка, мне нужно на фабрику отъехать. Илья Ильич зовёт. Что-то там у него не ладится. Часа за два, думаю, управимся, - сказал граф.
- Что-нибудь особенное произошло? – встревожилась Софья Николаевна.
- Ну что ты, - улыбнулся он и поцеловал жену в лоб. – Какие-то пустяки. Что-то сломалось или... Я не очень понял. Съезжу разберусь. Ты же знаешь, душа моя, что я спать не смогу, если не узнаю, что там всё в порядке.
- Не спокойно отчего-то, - с извиняющейся улыбкой произнесла жена, положа руку на округлившийся в последние семь месяцев живот.
Алексей Андреевич улыбнулся и, присев, приложил ухо к животу супруги. Через пару секунд ощутил легкий толчок ребёнка.
- Ишь ты, как пинается! – счастливо засмеялся он и зарылся лицом в ладони Софьи Николаевны. - Софьюшка, милая моя, как я счастлив…
- Я тоже, Алёшенька. – выдохнула она, прильнув к мужу. – Возвращайся скорее. Мы будем ждать…
У ворот графа ожидала запряженная вороной кобылой коляска, подле которой степенно расхаживал Захар Макаров, конюх и по совместительству кучер его сиятельства. Увидев спешащего барина в сопровождении Агрофены, старой графской няни, Захар неторопливо занял место на козлах и размотал поводья.
- Тпр-ру, шельма, - ласково сказал он Звездочке, почуявшей слабину узды, и стал терпеливо ожидать, когда барин закончит отдавать Агрофене распоряжения.
- И ещё одно, - сказал Проскуров, придержав старушку за локоть. – Ты уж проследи, милая, чтобы Софья Николаевна, спать вовремя легла. Меня пускай не дожидается. И молочка тёпленького с мёдом на ночь ей и Николаше.
- Да ты уж, барин, говорил. Я хоть и старая, да при памяти ещё, - незлобно проворчала няня. – Тебя с братом, Павлом Андреевичем, вынянчила, и ребятишек ваших вырастим. Ступай с Богом, не переживай.
- Умница ты моя, Грушенька, - Алексей Андреевич приласкал старушку и поцеловал в платок.
- Так проследи уж! - бросил он напоследок, влезая в коляску.
- Прослежу, прослежу… Езжайте с Богом! – она перекрестила в спину барина и покачала головой. – Замотался бедолага с энтой фабрикой треклятой… Ох, жисть пошла, не дай Бог…
Лесная дорога с трудом угадывалась в вечерней темени, но кобыла бодро бежала по езженой переезженой грунтовке, угадывая малейший изгиб ее или выбоину. Граф, развалившись на обтянутом кожей сидении, невидяще уставился в широкую спину Захара и погрузился в печальные раздумья.
Отчего так не бывает, чтоб люди на добро добром отвечали? Разве ж мало он, да и отец, царствие ему небесное, для мужиков добра делали? Разве били кого или за работу недостаточно платили? Нет. У его мужиков всего вдоволь: и работы, и отдыха, и помощи от него не мало имели. Так чего ж им ещё не хватает? Задурманили господа-марксисты мужицкие головы, ох задурманили… Вековой порядок нарушить недолго, а взамен-то что? Утопию? Социализм? А будет ли новый строй лучше? Кто может сие гарантировать? Этот немец… Маркс? Или господин Плеханов? Вот Маркс, к примеру, предлагает отдать средства производства в руки пролетариата. И что этот пролетариат, а попросту мужик, станет делать с этими средствами? Да впрочем, известно что – вот уж ломать, да крушить стали. А ведь живут-то они куда лучше других. Нет, врут марксисты или ошибаются. Их теория общего равенства только в теории и хороша. Может, в Германии, с их порядком и исключительной готовностью подчиняться законам, что-то может получиться. А в России от революций только вред и беспорядок. Россия – вам не Германия…
Германия… Где-то на фронте воюет Павел, младший брат. Последнее письмо, в котором он сообщал, что недавно ему ротмистра присвоили, уж месяц как получили. Писал брат также, что и солдаты бузить начали. Слыханное ли дело – в армии приказы обсуждать! Прадед, генерал от кавалерии, в могиле перевернулся бы, если б такое узнал. Нынче какие-то ревкомы у них образовались. Без их резолюции, писал Павел, ни один приказ не выполняется. Значит, и туда революционеры добрались. Брат в письме утверждал, что ещё небольшое усилие и Германия не выстоит, побегут немцы. Да сомневается он, что с такой армией, каковой стала российская, можно войну выиграть. Вернулся бы брат домой живым и невредимым. Вот кто порядок бы одним разом навёл! Хоть и младше годами, да спуску мало кому давал. Младший Агафонов, Петр, с Павлушей в одних годах. Нынче, стало быть, по двадцать пять им… Пётр, вымахавший, как и старший брат, и ввысь и вширь, всё ж таки побаивался молодого барчука. Однажды Павел, приехав из полка на побывку, так отходил распоясавшегося Петра, что тот после этого за версту обходил Проскуровых. А теперь вот голову поднял, негодник. Почуял за братом своим силу. Что там сейчас на фабрике?..
- Давай, Захар, поторопи Звёздочку, - встрепенувшись, приказал Алексей Андреевич.
- Н-но, пошла, родимая, - причмокнул Захар, тряхнув поводьями. Кнутом, даже не думал воспользоваться. – И чего вас, барин, на ночь глядя, понесло?
Алексей Андреевич усмехнулся. Захар, знавший их с братом с колыбели, только в присутствии посторонних показывал своё почтение и всяческое почитание. А так, когда оставались одни, любил молодого барина поучить уму разуму. Но и место своё знал, не зарывался.
- На фабрике опять буза, - ответил Проскуров. – Господин Кобыляцкий телефонировал, говорил печи крушат.
- Охо-хо, - завздыхал Захар. – Чего мужикам не живётся?
- Это ты меня спрашиваешь? – рассмеялся граф. – Тебе лучше знать, Захар.
- Оно-то так, - согласился кучер. – Да понять того не могу… Я, Лексей Андреич, на свете, слава Богу, не мало пожил и всякого повидал. Мы с батюшкой вашим, покойным Андреем Палычем, царствие ему небесное, поездили по Рассеи, дай Бог каждому! И в Петербурге были, и в Москве. Случалось и в Омске бывать. Насмотрелся я, как мужик живёт… Не сладко одним словом… Хлебушек кровью и потом достаётся. Такого раздолья для мужика, как у нас, нигде не было. Врать не буду, может где-то в Сибири и живут новопоселенцы неплохо. Но и мы, в Проскурово, не лаптем щи хлебаем… Так вот и вопрос – чего нашим-то мужикам неймётся?
- Ну, ну… И чего же «неймётся»? – подбодрил старого кучера заинтригованный граф.
- Известно чего, - полуобернувшись, усмехнулся Захар. – Кнута они не пробовали. Одно добро только и знают.
- Интересно, - протянул граф. – То есть по твоему, мужику не с чем сравнить свою жизнь? Хм… - удивлённо тряхнул головой Алексей Андреевич и задумался. – А ведь знаешь, Захар, может и прав ты, как это ни парадоксально. Действительно, получается, что иной жизни, как в достатке, наш мужик не знает. Работа есть, земля под посадку есть. Дома у всех загляденье одно… Н-да-а…
- Приехали, барин…
Завод, погруженный в темень, молчал. Ни лая сторожевых псов, ни трещотки сторожа, ни, наконец, вздумавших бунтовать мужиков, слышно не было.
Осмотревшись, Алексей Андреевич, спрыгнул с коляски и направился к конторе. В окне управляющего он увидел мерцающий отблеск свечи. «Похоже, Илья Ильич усмирил рабочих», - облегченно вздохнул Проскуров. Но, подойдя ко входу ближе, он скорее почувствовал, чем понял, что здесь произошло нечто ужасное. Под ногами хрустело битое стекло, валялись обломки конторской мебели, выброшенной сквозь оконные рамы. У повисшей на одной петле двери лежал издохший пес. Из распоротого брюха вывалились внутренности и кровавым клубком растянулись по земле. Видно, псу распороли брюхо, когда он в прыжке пытался достать горло злодея.
Мелькнула мысль – бежать. Бежать, как можно скорее и вызывать полицию. Но усилием воли подавив предательскую мыслишку, едва сдерживая подступившую тошноту, Проскуров переступил тело пса и вошел внутрь здания. Пробираясь на ощупь к кабинету управляющего, он ступал медленно, стараясь не издавать лишнего шума. Но каждый шаг отзывался оглушающим скрежетом и хрустом стекла, заставляя сердце биться всё учащённее. От испытываемого напряжения высокий лоб графа покрыла испарина, дыхание стало прерывистым, сиплым. Наконец, добравшись до нужной двери, граф остановился и, переведя дыхание, негромко постучал.
- Илья Ильич, - позвал он, испугавшись собственного голоса. – Вы здесь?
Он толкнул дверь, и та со скрипом отворилась. Тусклый свет одинокой свечи, горевшей в подсвечнике на массивном столе, почти не освещал комнату. Было странно видеть, что разгром, царивший в конторе, не коснулся кабинета управляющего. Вся мебель в должном состоянии находилась на привычных местах. Разве что дверца книжного шкафа приотворена и забыта в таком положении. Алексей Андреевич прошёл к шкафу, притворил дверцу и сел за стол.
«Странно, - подумал он. – Что всё это значит и где же Илья Ильич? Может, записку оставил?» Граф поднял свечу и внимательно осмотрел поверхность стола, потом заглянул под него. Но ни на зелёном сукне, ни на полу записка не обнаружилась.
За дверью послышался неясный шум и Проскуров порывисто встал.
- Илья Ильич, это вы?
- Я…
- Ну, слава Богу! – радостно всплеснул руками граф. – Входите же, чего вы там стоите?
Он бросился к двери, потянул за ручку и тут же упал под тяжестью рухнувшего на него тела управляющего.
Широко раскрытые, налившиеся ужасом глаза Кобыляцкого невидящим взором остекленевших глаз смотрели на Проскурова. Ощутив, как кровь, вытекавшая из чудовищной раны на горле управляющего, быстро пропитала одежду, граф, срываясь на хрип, закричал:
- Заха-а-ар!!!
- Горазд же ты орать, ваше сиятельство, - услышал он насмешливый рокот Николая Агафонова. – Не понравилась шутка? А мы так старалися, ха-ха…
Скинув тело управляющего, Алексей Андреевич приподнялся на локтях и увидел толпившихся в дверном проёме пьяных мужиков. Первым, поигрывая ножом с широким лезвием, возвышался Николай, по правую от него руку Пётр, а за ними сбившиеся в кучу мужики. Первые с интересом и без всякого страха рассматривали лежавшего барина, остальные рыскали осоловевшими глазами по сторонам, боясь встретиться со взглядом хозяина. Видно, не совсем ум пропили, осознавали, чем грозит сделанная братьями революция. Если конечно…
- Ну что зеньки вылупил, ваш бродь? – ухмыльнулся Николай. – Мы, чай, не красны девицы, и не на гулянку пришли, - вновь загоготал Николай, оглядываясь на подельников. Но те смех не поддержали, робели.
- Вставай, сиятельство, - распорядился Николай. – Революционный суд щас будет.
Проскуров встал, отряхнул пальто и брюки, испачкав ладони в крови Кобыляцкого. Вынул носовой платок и попытался стереть кровь.
- Что, не смывается кровь народная? – взревел Николай, забыв, что кровь-то была господской. – Мало вы нашей кровушки попили, упыри? Мало над народом поиздевалися? Всё, кончилось ваше время, дармоеды! Наша власть пришла – революционная!
- По какому праву, вы устроили самосуд? – вскинув подбородок, жёстко спросил Проскуров.
Николай Агафонов опешив от такого выпада, не сразу нашёл, что сказать.
- Ты тут не командуй! Теперя я тут начальник, - сказал он. – А тебя щас судить будем.
- Я не признаю никакого революционного суда и требую освободить территорию завода!
- Он не понял, - осклабился Николай, оглядываясь на мужиков. – Ну-ка, Петруха, объясни их сиятельству.
Пётр Агафонов, ухмыляясь, развязной походкой подошёл к барину и, оглянувшись, резко ударил Проскурова под дых. Граф хватал ртом воздух, сложившись пополам, и только через минуту смог выпрямиться.
- Больно? – участливо поинтересовался Николай. – Или, может, ещё разъяснить?
- Что вам угодно?
- А говорят господа умные люди, - развёл руками Николай и, как малому дитю, сказал: – Я ж тебе, сиятельство, объясняю – судить тебя будем.
- Я ваш суд не признаю, - стоял на своём граф.
- А тебя, мать твою, никто и не спрашивает, - зло сплюнул Николай. Приосанившись, достал из кармана мятый листок и сказал: – Значит, так… Стой и слушай приговор… Гм… «Революционный суд, - начал читать по слогам Николай, - за издевательства над трудовым народом и революционным крестьянством приговаривает графа Проскурова и всю его семью к смертной казни, а имущество его разделить поровну между трудящимися». Аминь! Ну, мужики, давайте сюда верёвку. Обойдёмся без мыла, - подмигнул графу Николай.
- Вы… вы что? Белены объелись? – прошептал Проскуров, осознавая серьёзность намерений Агафоновых. – Да я вас… Да… Мужики, вы что? – обратился он к притихшим мужикам. – Вы у кого на поводу идёте? У каторжанина?!
- А ну замолч, я сказал! – цыкнул на него Николай. – Петруха, приладь-ка верёвку… Я за народ на каторге страдал! А ты здеся барствовал, кровушку народную пил. Ноне меняется власть. Вот щас тебя повесим и в усадьбу пойдём. Говорят, у тебя жёнка молодая да красивая, - растянулся в щербатой улыбке Николай. – Вот мы её сперва попользуем, а уж опосля…
Договорить Агафонов не успел. Проскуров, что есть силы, ударил Николая так, что у того зубы клацнули, да голова запрокинулась. Кровянка юшкой закапала на рыжую бороду. Мужики ахнули, не ожидав такого от барина. Шморгнув, Агафонов с лёгкостью перехватил руку графа, намеревавшегося ударить во второй раз, провёл тыльной стороной под носом, вытер ладонь о фуфайку и прогундосил:
- Не хочешь, барин, лёгкой смерти… Будь по твоему… А ну, мужики, сымай с него одёжу. Живо, я сказал!
Мужики бросились на барина и принялись неумело сдёргивать дорогие одежды. Как ни сопротивлялся Проскуров, да против толпы не устоял. Скоро он, дрожащий от стыда и бессилия, стоял обнажённым перед мужиками.
- Что ты там прикрываешь? Тоже мне, благородие… Курам на смех, а не благородие… Смотреть не на что. Руки свяжите, барину, и ноги… Да покрепче, - распорядился Николай и мужики, мешая друг другу, стали вязать Проскурова.
- Ну, будя, мужики. Хорош.
Николай вплотную подошёл к Алексею Андреевичу и пятернёй толкнул его в лицо. Граф, не удержавшись на ногах, повалился на спину.
- Петруха, за ноги подвесь сиятельство.
Пётр деловито приподнял за ноги Проскурова, пропустил между спеленатыми ногами верёвку, перекинул конец через дверь и подтянул таким образом, что граф повис вниз головой.
- Ну так, добро…
Николай Агафонов присел рядом с графом и заглянул в глаза. Вместо страха он увидел злость и господское презрение.
- Щас я тебе мудя-то отхвачу, - тихо пообещал Агафонов и поднялся. – Управляющему, твоему псу, повезло – быстро подох. А ты у меня, сука, будешь вымаливать смертушку. Да только зря стараться будешь. Я тебе её долгую и мучительную обещаю… Смотрите мужики, какое с господами обращение нужно, - недобро сказал Николай и выхватил нож-засапожник. – Сперва мы с него, как с барана, шкуру снимем…
Проскуров, почувствовав острую боль у щиколоток, вскрикнул. Тёмная венозная кровь тёплым ручьём заструилась вниз. Умело орудуя ножом, Николай, делал глубокие надрезы в нужных местах, чтобы сдёрнуть кожу единым пластом.
Боль разливалась по телу огнём, заставляя Проскурова издавать нечеловеческие крики, переходящие в булькающие хрипы. Кровь заливала глаза и рот, из которого уже пузырилась розовая пена. И тут он почувствовал, как с ног, отрываясь от мяса, поползла кожа.
- Ммм-аааа-мм-аааааа!!! - закричал Проскуров.
- А-ааааа-аа!!! - закричали враз протрезвевшие мужики и бросились из кабинета вон.
- Братка, - прошептал бледный Петр и отвернулся от Николая. Его корчило и выворачивало наизнанку.
- Смотри, братуха, смотри… - зло приговаривал Николай, удивляясь с какой лёгкостью сползала господская кожа.
Граф уже не кричал, лишь конвульсивно дёргался и нечленораздельно мычал. Уходящее из тела сознание мелькнуло образом Софьюшки и Николаши. Как же они без него?..
***
«Господи, Господи!.. Господи, Господи!», - только и повторял Захар, погоняя коляску к усадьбе. – «Что ж это творится, Господи?» Слёзы застилали глаза старого конюха и он, смаргивая их, хлестал Звёздочку без продыха. «Только бы до усадьбы окаянные не добрались, - думал он. – Только бы раньше успеть!»
Когда Алексей Андреевич вошёл в контору, Захар решил проверить заводской цех и печи. Разгром был нешуточный. Формы были разбиты и разбросаны по полу. Лебёдка, сорванная с места, лежала на боку, трос размотан и спутан так, что оставалось только порубить на куски. Обжиговые печи порушены, даже рельсы пытались выдрать. Захар ходил по фабрике и не верил глазам. Неужто такое могли сотворить проскуровские мужики?
Потом, когда до него донесся крик из конторы, он заспешил к ней, едва не столкнувшись с выбегающими мужиками. Лица их были перекошены ужасом, глаза вытаращены, будто с нечистой силой столкнулись. Одного Захар ухватил за подол фуфайки, тот в испуге закричал, но, признав господского конюха, мелко затрясся и вымолвил:
- Спасай барыню, Захарка! Ой, беда! Ой, беда-аа!
И вырвавшись, побежал вслед за мужиками.
Захар бросился к окну и оцепенел, увидев потрясавшую воображение картину. Старший Агафонов, перемазанный кровью, держал в одной руке человеческую кожу, в другой массивный нож-засапожник. На двери вниз головой висело кровоточащее тело Проскурова, под которым уже набежала изрядная лужа. У книжного шкафа сидел, схватившийся за голову Петр, и, раскачиваясь, выл.
Захар Макаров не видел, как барин, прежде чем Николай воткнул ему нож в сердце, разлепил веки и плюнул кровью в лицо палача:
- Проклинаю...
Николай, почуяв на спине взгляд, обернулся. Захар успел отпрянуть от окна в темень, оставшись неопознанным.
Кучер гнал Звёздочку не жалея, впервые позволив себе стегать любимую кобылу. Та, будто чуя недоброе, неслась быстрее ветра. С губ хлопьями летела пена, но скорость лошадь не сбавляла. Подлетев к воротам, Захар, не привязывая лошадь, опрометью бросился к дому, крича: «Беда!»
Захлопали двери в доме и залу заполнил встревоженный люд. Растолкав дворовых девок и баб, в халате, наброшенном на ночную рубашку, к Захару приблизилась графиня.
- Собирайтесь, матушка! – поклонился Захар. – Беда стряслась!
Лицо графини вытянулось и побледнело .
- Что произошло? Где Алексей Андреевич?
Дрожавшие пальцы мяли отворот халата и карие глаза смотрели с надеждой.
- Нет больше барина, - глухо сказал Захар и поспешил поддержать оседавшую в обмороке хозяйку. – Воды! Быстро!
Кто-то из девок бросился за водой, создавая невероятный шум.
- Корова, - незлобиво сказал Захар и, подхватив обмякшее тело Софьи Николаевны, положил барыню на диван.
Графиня открыла глаза и замутнённым взором обвела притихшую челядь. Найдя глазами кучера, она приподнялась на локтях.
- Что с Алексеем Андреевичем?
- Попейте водички, барыня, - Захар забрал у девки кружку воды и поднёс к губам графини.
Софья Николаевна нетерпеливо отвела руку кучера.
- Что с барином? Говори!
- Убили Лексея Андреевича. Агафоновы, чёртово отродье. Собирайтесь, матушка, - ласково сказал Захар. – Они и сюда пожаловать могут. Наши мужики с имя... Пьяные все, не соображают, что творят.
- Немедленно вызовите полицию! – сотрясаясь в рыданиях, крикнула графиня. – Немедленно... Всех на каторгу!
- Дак, пока она приедет, полиция-то... Они ж всех порешат! Пожалейте сынка, Софья Николаевна...
Графиня беззвучно рыдала, спрятав лицо в ладошки, и Захар жестами показал челяди, чтобы собирали вещи. Народ разбрёлся по комнатам, и скоро стали слышны звуки раскрываемых шкафов и комодов. В комнате остались только графиня и Захар.
- Захар, - сказала Софья Николаевна, промакивая платочком слёзы. – Едем в Петербург, к папеньке.
- И слава Богу, матушка, - закивал кучер. – Слава Богу...
|
|