5. Назад в реальность
Окунувшаяся в сыровато-свежий полумрак комната была довольно просторна, однако вся заставлена каким-то скарбом неясного назначения, свидетельствующим, пожалуй, о недавно постигшем дом капитальном ремонте. В трёх шагах от двери, возле подкрученного на самый световой минимум торшера, возвышался простенький дачный топчан, облачённый шустрой Огнежкой в белоснежные перины. Он предназначался для Артура. У дальней же стены, подпирая собой пирамиду картонных ящиков, темнел полуторный раскладной диванчик, на котором спала ОНА. Спала—либо просто делала вид—едва ли не с головой укутавшись в толстенное пуховое оеяло, так что различить на расстоянии её лица или какой другой пикантной детали не предоставлялось возможности. Как бы там ни было, Шмидт тщательно старался не потревожить женский покой и, беззвучно нырнув в своё мягкое лежбище, стал в каком-то оцепенении прислушиваться к ЕЁ дыханию.
Пред глазами проплывали картины сегодняшнего дня—кажется, самого бурного и насыщенного за последние годы. Бегство от бандитов, полное напряжённой ответственности получение гонорара, встреча со своим давним другом, спектакль в местной полиции и—главное—открытие для себя нового, неожиданно близкого ему человека—всё это пульсировало пёстрыми фейерверками в мозгу, рассыпаясь на тысячи искр и эмоциональных оттенков. Спать не хотелось—несмотря ни на вино, ни на сдавившую виски усталость. Неужели Надя так быстро заснула? «Всё-таки женщины—слабые и беззащитные создания, -подумал он, -хоть и пытаются выглядеть иначе».
В отличие от большинства мужчин, на чувства которых алкоголь оказывал проясняющее воздействие, Артур пребывал в смятении. Он даже припомнил себя семнадцатилетним юнцом, часами ломающим голову над очевидными на первый взгляд и простыми, как медный пятак, решениями. Возводя их до степени теоремы, которую необходимо доказать, и в зависимости от пути доказательств этих она обрастала вдруг множеством совершенно различных значений и выводов. Безошибочно вырвать из их многообразия единственно правильный—это доводило его порой до белого каления, ставя на грань почти что шизофренического отчаяния...
Шмидт поймал себя на том, что втайне вновь завидует Геворкяну. Для ТОГО жизнь будто нарочно оборачивалась своей нехитрой, однозначно-двухцветной стороной, без всяких её спектральных полутонов и оттенков. Была жена-простушка, на которую бы Артур, скорее всего, и внимания не обратил. И которая обернулась для его друга неброским, но надёжным залогом личного и семейного счастья. А заодно—и обеспечением законного пребывания в Польше, где он нашёл себя очень быстро, оперился и расправил крылья. И даже успел отложить первое яйцо—в новом гнезде перелётной горбоносой породы птиц с горы Арарат... Казалось, годы после смерти отца Акопа неотступно сопровождала ласковая Фортуна, словно подтверждая правильность его линии жизни и отношения к ней...
«Она к тебе неравнодушна, так что—вперёд!» -вспомнились слова Геворкяна. Если бы так было просто... Хотя, отметил Шмидт, с Анжелой когда-то он следовал схожему принципу. И был счастлив... Или почти счастлив—аж целые полгода. Был влюблён... Или же сам дурил себя, что влюблён, отвечая на её бурную щенячью нежность. И вот, кажется, он только теперь начинал задумываться, что ТО, вспыхнувшее в нём пять лет назад и теперь лишь болезненно тлеющее внутри, дожидаясь ПЕРВЫХ КАПЕЛЬ весеннего дождя,—возможно, вовсе и не было сладостной волшебной стихией, о которой слагают поэмы. И которое, возможно, основывается на чувствах, гораздо более глубинных, нежели просто смачно приправленная и поданная под благоухающим соусом обычная молодая похоть...
И вот ЭТИ КАПЛИ пали. Правда, не майской грозой, а январским дождём—как это водится в Берлине—но тем не менее произведшем в душе парня бурю и смятение...
-Надя, ты спишь? –тихонько позвал он.
Она молчала. «Даже дыхания не слыхать, -подумал Артур. –И как это девушки умудряются беззвучно спать?.. Некоторые. Не то, что Анжела—та посапывала, словно дрезина-тихоход, на которую мы пацанами любили цепляться... Прицепишься так прямо за переездом—и катишь до соседней станции. А то и до самого центрального вокзала доехать можно. Лишь бы дежурному на глаза не попасться... Дрезина-то знай себе—пых да пых—эдак монотонно отдувается. От этих звуков её аж в сон клонит—если бы не дикий степной ветер в лицо... Мда-а, что-то и вправду спать хочется, -лениво шевельнулось в голове. За неожиданным крутым изгибом думок своих Шмидт не обратил внимания, что мысленно назвал жену не «моя Анжела», как прежде, а просто по имени—вроде со стороны и даже в прошедшем времени...
Он засыпал. Однако прежде, чем отключиться полностью, поморщился, словно при зубной боли, от одной предательски-подленькой мыслишки. Которая, пристращённая хмелем и насыщенностью дневных событий, поначалу соблюдала дистанцию, и лишь теперь осмелев, решила нагрянуть на разморенный усталостью ум. «А что потом?.. –долбила она низкочастотным стоматологическим бором. -Имею ли право я разрушать семью, в которй растёт ребёнок? И как посмотрит на это Надя—даже при всей явной трухлявости их с Ильёй отношений?.. Да и вообще, испытывает ли она ко мне ЧТО-ЛИБО—или всё лишь плод моего обострённого личной неудачливостью воображения?..» Дав себе сквозь сгущающуюся пелену сна обещание непременно подумать об этом днём на досуге, Артур окончательно отбыл в благодатное беспроблемно-безвопросное царство...
А Надежда наша уснуть не могла почти до рассвета. Сначала были страх и смятение—что сейчас произойдёт нечто непоправимое, после чего места себе не найдёт и не сможет глядеть в глаза людям. Нет, не мужу в глаза, пред ним как раз стыда не испытывала—своим подругам, ближе которых у неё никого... А потом накатилась жалость к себе—эдаким сметающим всё вокруг девятым валом, от которого истошно тряслись поджилки и приступом душил безудержный и беззвучный плач.
Но Шмидт этого уже не слышал... Хоть в глубине души Надя больше всего желала, чтобы он услышал её и пришёл—несмотря ни на что и ни на какие завтрашние муки совести. Сейчас, в данный момент, она лежала одна-одинёшенька среди безмолвной, холодной и чужой вселенной—и ей было бесконечно плохо...
Однако мужчина спал толстокожим мужским сном. Его равномерное дыхание изредка прерывалось ночными звуками незнакомого дома и окружающего его пространства. Поначалу они пугали, затем стали отвлекать от тоски—и в конце-концов даже умиротворили. Надя вновь подумала об Артуре. Но не как прежде, а с какой-то тихой, уважительной благодарностью. Ведь не воспользовался ситуацией, как поступили бы многие. Не сделал больно, думая лишь об одном кратковременном наслаждении. «Воистину по-мужски, мудро и благородно, -решила она. –И чего это у них с Анжелкой не клеится?..» С этими мыслями она лежала долго, искуссно балансируя на едва тлеющем в тумане фитильке промеж сна и яви. И даже сама не замечая того, как Артур плавно и незаметно перенёсся в её сознании из категории чувственной, любовной в разряд некоего надёжного, верного и хорошего друга...
Наутро Шмидт долго не мог понять, чего от него хочет настырный кавказец с до боли знакомыми чертами лица. Тот живо жестикулировал, указывал на часы и призывал на какую-то работу. И лишь когда он удалился, а затем вновь возник с изящной стопочкой армянского коньяка, Артур вспомнил. Весь вчерашний день и вечер, и в-особенности, собственное обещание разобраться в чувствах своих и дальнейших действиях. Стопку сначала отстранил, скривившись, но потом передумал и хлопнул залпом, словно поймав на прицел невидимого врага.
-Ничего, теперь полегчает, иди только холодной водой умойся, -одобрительно кивнул Акоп, выглядевший на удивление бодро.
Из ванной комнаты вернулась Надежда—почти полностью собранная, подтянутая, с решительно заколотыми на затылке волосами. Первоначальные её слабость и головокружение отпустили, и приветливо улыбнувшись мужчинам, она вышла покурить на веранду.
-Э-эх ты, -Геворкян с сожалением покачал головой, -не послушался моего совета! Ладно, приедем в Берлин—я с тобой проведу воспитательную работу...
Мощный «Паджеро» играючи отсчитывал километры, невозмутимо, словно танк, поглощая рытвины и ухабы польских бетонок. Если не считать очкасто-нудного стража Шенгенского рубежа, пожелающего произвести таможенный досмотр машины, до Берлина добрались без происшествй. В половине одиннадцотого Надежду высадили в полутурецком районе Моабит возле сверкающей разноцветными огнями вывески «Фортуны». Девушка с благодарностью, хоть одновременно и со странным оттенком официальности в голосе, распрощалась с мужчинами и, отворив пёстро размалёванную стальную дверь, скрылась в чреве игорного заведения.
-Мда, хорошая женщина, -с некой мечтательностью произнёс Акоп. –Но на ней, по-моему, и вправду какое-то несчастье написано... Так что там у вас ночью было? Я-то думал, ты её развеселишь, осчастливишь!..
-Да ничё не было, -недовольно буркнул Артур. –Заладил своё—«вперёд» да «развеселишь»... И понять не можешь, что она—не такая! И ещё то—что она мне сильно нравится...
-О-о-о, –протянул Геворкян, –вот оно что!.. Дорогой, а ты знаешь, она мне тоже нравится—мне вообще все женщины нравятся, если только не совсем крокодил! А «такая-нетакая»—глупости это всё. По сути, все они одинаковые—только подход нужен немного разный. И если ты в этом деле философствовать да комплексовать будешь—ничего не добьёшься, вот увидишь. Лично я это ещё в пятнадцать лет усёк—и с тех пор ни одной промашки... –он немного помолчал, раздумывая. –Я, конечно, не спрашиваю, как и что у тебя там с женой—захочешь, сам расскажешь... Но только запомни, будешь из себя томного принца изображать—останешься с носом. Женщинам решительные нравятся, сомнений у них и своих в голове хватает. Потому-то она и от мужа своего уйти хочет... И уйдёт, помянешь моё слово—это даже мне невооружённым взглядом видно. А если не ты, то место его быстренько другой кто займёт—тот, кто мешкать не будет... Так что, друг, мой совет тебе, ты давай в делах своих личных поскорей разбирайся, да и действуй, коли не шутишь!..
Шмидт молчал, удивляясь проницательности приятеля и исподволь взвешивая его слова. Что ни говори, а как в воду глядит—всё узрел ведь до мелочи. С такими способностями только в милиции работать. Или судьбу людям предсказывать... Интересно, а может, он и впрямь на подобные вещи способен? Никак, он и мне чего предсказать может?.. «Ладно, -решил Артур, -хоть и вздор, а спросить всё же можно. Пусть сначала только с Анжелкой познакомится да в средУ мою поглубже окунётся...»
Тем временем они миновали Золотую Эльзу, как величают берлинцы сияющую с высоченного пьедестала в память о военных победах прошлого века крылатую феминину. Ещё минута неторопливого движения меж парковых массивов Тиргартена—и слева по курсу возник следующий памятник немецкой истории, на этот раз, более близкой и нелицеприятной—советский Т-34. Поблёкшая от времени башня белела лаконичным «За Родину», с тенью суровой назидательности вздёрнув свой ствол на юг, куда и свернули наши приятели пред самыми столбами Бранденбургских воротам. Сменив тему разговора, Шмидт отдался совмещённой роли лоцмана и гида, вкратце поясняя другу проплывающие за высокими окнами авто картины. Через полкилометра Паджеро зацокал лампочкой поворотника и ушёл налево, оставляя позади ощерившуюся стрелами бесчисленных кранов «стройку века»—возводимые на месте недавних проплешин пограничной зоны модернистские остроугольные гиганты Потсдамерплатц...
Артур схватился было за чёрную «мыльницу» Мотороллы—нависающие над Ляйпцигерштрассе многоэтажки напомнили о недавней встрече нового года. А заодно—и о существовании жены, которая собиралась остаться на ночь в Шлейдеровском «поднебесье». Об этом он узнал от Надежды, позвонившей вчера Маше и поведавшей об их злоключениях. И теперь, проезжая мимо своих знакомых, первой непроизвольной мыслью Шмидта было заскочить к ним на двадцать второй этаж и забрать жену домой. А затем—посидеть втроём в своей квартирке—пусть недоремонтированной и полупустой, но пропитанной каким-то необъяснимым, будившем в парне почти что ностальгические чувства уютом—и тёплым, душевным застольем ответить Акопу на его гостеприимство... Таков был мгновенный порыв. Улетучившийся, впрочем, столь же внезапно, как он и появился. Смотреть в глаза Шлейдерам после негаданно-нежданно проскочившей между Артуром и Надей искоркой не хотелось. Нет, чувства вины наш герой не испытывал. Для этого пока и не было фактического повода. Однако присутствовало некое стеснения, предвестник ощущения вины—скорее, даже не за случившееся, а за ближайшее будущее, непременно долженствующее произойти—в этом у него не имелось ни малейших сомнений.
Вновь спрятав в карман куртки громоздкий сотовый первого поколения, он указал Геворкяну дорогу к себе домой.
-Не могу обещать, что застанем на месте жену, но со своим скромным Берлинским жилищем я тебя познакомлю, -кисло протянул Шмидт.
От проницательного армянина, конечно, не ускользнула растерянность друга, и он, для отвода глаз помолчав с минуту, бодро проговорил:
-Слушай, а что нам там делать, если жены всё-равно нету?.. Не потому, конечно, что мы без женщины завтрак себе не сварганим, просто, знаешь, я очень хочу родителей твоих повидать. Они всегда очень хорошо ко мне относились. Мама—такая интеллигентная, всегда ко мне на «вы». По имени меня почти никогда и не называла—оно ей, видно, не слишком нравилось. А отец, Михаил Вольдемарович—такой хозяйский, трудолюбивый. Он мне Тараса Бульбу напоминал—сильный и добрый, настоящий украинец, хоть и фамилия немецкая...
-Как-то я пришёл тебя с днём рождения поздравить, -пустился в воспоминания Геворкян. –У нас как раз ещё в институте каникулы были—ну, думаю, надо заехать к другу, раз сам не приглашает. Прихожу: тебя нет, а мама вся потухшая, грустная. «Вот полюбуйтесь, -говорит, -все люди восемнадцатилетие своё дома или даже в ресторане справляют. Тем более зимой. А Артурчик наш—на три дня в горы на сборы уехал!..» Ну, я её успокоил, как мог, говорю, любовь к романтике—это ещё не самый страшный порок. Тогда отец твой меня усадил, на стол накрыл, сальце, горилка—всё как положено. Давай, говорит, Акопчик, выпьем вместе за его восемнадцать. Чтоб поскорее мой сын ума набрался да чтоб жизнь ему при этом не слишком больно по голове трескала! Я эти его слова до сих пор запомнил. Во-от такой мужик!..
Шмидт улыбнулся со сдержанной нежностью:
-Между прочим, тогда проходили республиканские общевузовские соревнования по зимнему скалолазанию. Мы с Колькой Рыжим в связке второе место по Киеву заняли. Да и то, лишь потому, что в третьей связке один участник заболел и они выбыли... Температура—минус два, скалы обмёрзшие. Я себе все подушечки пальцев обморозил. Потом в палатке самогоном растирали. Тогда-то я его в первый раз и отведал...
-Ладно, давай всё-равно на пару минут ко мне заскочим, -Артур вновь переключился на житие насущное. –Если тебе сегодня вечером домой возвращаться, то больше уж не выйдет. Чтоб хоть адрес мой запомнил... Тем более, это к родителям по пути...
Шмидт был почти на сто процентов уверен, что Анжелы нет дома. В принципе, везти друга в неотремонтированную, неприбранную, как обычно, квартиру с полупустым холодильником, наверное, не имело логического смысла. Хвастать, как говорится, нечем. Особенно на фоне Геворкянских «подвигов» в Польше. Однако этим почти мазохистским жестом Артур подсознательно преследовал две скрытые цели. Во-первых, вновь попав сейчас, после всего случившегося с ним, домой, хотелось окончательно и безповоротно удостовериться, что его уже ничего не связывает с этой запущенной обителью и с женщиной, дух которой витал здесь повсюду, и вместе с которой они прОжили годы... А во-вторых, малость дать нюхнуть этого духу Акопу—дабы как-то оправдать в глазах друга свои слова и поступки—былые и будущие. И ещё—услышать иль пускай хоть почувствовать мнение того о захлестнувших в последние годы непутёвую Шмидтовскую жизнь пертурбациях...
|
|