ДАВИД
Фрагменты Части Второй романа «Смотрю на тебя».
* * *
Летом девяносто пятого мы поехали с гастролями в Израиль. Точнее, поехал театр Антона, а я – за компанию. В своём репертуаре он вёз две мои пьесы, одна из которых была по мотивам Библейских пророчеств, соотнесённых с нашим временем, новыми духовными веяниями, и мне хотелось посмотреть, как это воспримут на родине пророков.
Гастроли открывались классикой еврейской литературы в авторской обработке Антона - Шолом Алейхем и его герои. Антон подбирался к этому, сколько я себя помню рядом с ним.
Отзывы последовали от лестных до восторженных.
Мои пьесы приняли неоднозначно. А та, что о пророчествах, вызвала полярные мнения. Ну и здорово, порадовалась я, для меня это стимул - я работаю, чтобы работать, а не за лавры. Единственная моя корысть – задеть души.
На третий день, после очередного триумфального закрытия занавеса за героями Алейхема, я пошла в кулисы, чтобы присоединиться к Антону. В этот вечер мы были приглашены на ужин к бывшим москвичам, с которыми я успела познакомиться на заре нашего романа – до отъезда они работали в одном театре.
Антон разговаривал с приятным высоким мужчиной. Это было обычное явление после спектаклей, но я слишком хорошо знала моего возлюбленного, чтобы немедленно не ощутить высокое напряжение в атмосфере, окружавшей обоих. Антон, заметив меня, подозвал жестом и представил нас друг другу: Давид, Зоя. Я ответила на приветствие и сказала Антону: я подожду тебя. Он сказал: хорошо.
Я снова подумала: что-то не так, Антон очень взволнован, на профессиональный разговор это не похоже.
Я присела в опустевшем тёмном холле и закурила. То ли опыт драматурга-психолога, то ли женская интуиция, а может, Божий промысел – навели меня на одно воспоминание.
Вскоре после того, как мы стали любовниками, я прицепилась к Антону с вопросом: кто была твоя первая женщина?
Я уже говорила, что все его рассказы были для меня чем-то гораздо большим, нежели просто рассказы. Я абстрагировалась от личности Антона и словно сама входила в тот отрезок его жизни, в тот круг персонажей, которые фигурировали в повествованиях.
* * *
В десятом классе – Антон тогда жил в Ялте - к ним в школу пришла новая англичанка. Наталья Алексеевна, Натали - как сразу окрестил её класс. То ли за сходство с пушкинской женой – хрупкая брюнетка с белой кожей и чуть косящим взглядом - то ли произносить проще, то ли одно и другое вместе.
Антон был в классе переростком – второгодником. Но не по заслугам, а по весьма неординарной причине.
Отец Антона служил капитаном на парусном судне, которое ангажировали то научная экспедиция, то киносъёмочная группа, и подросший сын каждый раз умолял отца взять его с собой.
Однажды в начале лета – Антон закончил девять классов – парусник отправлялся в Средиземное море, на юг Испании, для участия в съёмках художественного фильма. Когда Антон узнал об этом, он буквально заболел. Перестал есть, спать, не вставал с постели – таким было физиологическое проявление душевных страданий.
Мать с отцом, устав отказывать сыну, решили плюнуть на год учёбы и позволили ему уйти в этот рейс юнгой.
Он уволился на берег через год с небольшим, только под самое первое сентября. Если бы не мечта, зародившаяся в душе юноши в этой экспедиции и требовавшая продолжения учёбы, он так и прирос бы к отцовскому делу.
И вот – десятый класс. Антону без малого восемнадцать, в глазах - воспоминания о море и грёзы о новой, уже вполне определённой дороге.
За прошедший год он превратился во взрослого мужчину. Его бронзовое от ещё более яркого, ещё более жаркого, чем в родном южном городе, солнца, обветренное раскалёнными в пустынных скалах ветрами и задублённое морской солью и трудовым потом тело переливалось крепкими мышцами. На щенячью возню и суетные интересы своих ровесников, не нюхавших взрослой жизни, он смотрел со снисходительностью бывалого морского волка.
В Натали он влюбился сразу. Возможно, не вызови она его на первом же уроке к доске, не улови он, проходя мимо новой училки тонкий будоражащий аромат её духов, невесть как связавшийся в переполненной романтикой душе со всем, пережитым на протяжении года – возможно, всё было бы иначе...
Но, скорее всего, нет - сказал Антон - я был готов к любви, я ждал её всем своим существом. Может быть, не вполне осознавая этого.
В фильме, который снимался и в открытом море, и в живописных скалах, и на песчаном берегу, разворачивалась легенда о любви, изначально обречённой на трагический конец.
Антон переживал эту историю, словно сам являлся её главным героем. Его не смущало ни то, что происходящее перед камерой было отрывочным, порой вне хронологии сюжетных событий, ни то, что всякий раз после завершения съёмок герои фильма превращались в реальных людей, живших реальной - правда, всё же несколько отличной, чем остальные - жизнью. Антон словно вырезáл и себя и фабулу фильма из времени и места и жил только от команды «мотор» до команды «стоп, снято».
Он смотрел на Натали со своей последней парты и боролся с тем, что называлось просыпающимся мужским началом.
Ей было двадцать пять, она была замужем, и он это знал.
Она тоже влюбилась в Антона. И тоже с первого взгляда.
Но об этом он тогда только мечтал. Возможно, его мечты были небезосновательны, ведь он смотрел в глаза своей возлюбленной, а глаза это зеркало души - так его учили в школе.
Оба страдали весь учебный год, но признались в этом друг другу лишь в день, когда формально закончилось Антоново детство – на выпускном балу.
Антон пригласил Наталью Алексеевну на первый вальс. При этом ему пришлось обогнать и едва ли не оттолкнуть кривоногого плешивого физрука, уже протянувшего свою клешнеобразную руку к его хрустальной, серебряной мечте, властительнице и повелительнице дум... К его драгоценной возлюбленной, которую он стискивал в объятиях каждую ночь – а иногда, забывшись, и среди урока - и которую с тоской отпускал от себя утром, долго ещё не желая вставать с постели, вжимаясь лицом в подушки, пахнущие её нежными лёгкими духами... К его маленькой, как девочка, хрупкой Натали, которую он носил на руках у груди, грозящей иногда разорваться от ударов огромного не умещающегося в своём обиталище сердца, поражённого самым сладостным и самым болезненным недугом...
Учительница была такая миниатюрная, что Антон не знал в первый момент, как же ему следует её держать. Но благодаря Натали всё как-то устроилось.
И головокружение быстро прошло. Если бы не крепко усвоенная юнгой наука ходить по качающейся на волнах - порой, на штормовых волнах – палубе, он, вероятнее всего, соскользнул бы на первом же па с паркета, который ходил под ним ходуном.
На следующий танец Антон пригласил Натали, когда тот ещё не начался - он просто не отошёл от неё, чтобы больше ни у кого не оставалось шанса. Он рассказывал ей что-то по-английски о проведённых в экспедиции пятнадцати месяцах. Учительница улыбалась - по крайней мере, на одного ученика она недаром тратила свой педагогический дар - и подбадривала его короткими репликами вроде “I see...”, “well...” или вопросами: “really?”, “and what was happened?” - и тому подобное.
И следующий танец они танцевали вместе, и следующий.
Но разговаривать они перестали. Каждый из них окончательно понял, что чувство его взаимно - а чувства, как известно, не нуждаются в словах. Обо всём прочем говорить не было сил.
Давайте уйдём, сказал, наконец, Антон. Ему показалось, что если в самое ближайшее время он не прижмёт к себе эту женщину так, как делал в своих мечтах, он погибнет, он задохнётся, подобно рыбе, выброшенной на берег.
Его хриплый голос слышала только Натали – спорящие между собой по силе грома барабаны, взнузданные и пришпоренные одноклассником и соседом Антона, Витькой, рояль под предводительством учителя пения Альберта Ивановича, бренчание четырёх гитар и пары маракасов перекрывалось только голосистой и вполне профессиональной трубой физика Баргеныча.
Таким же севшим голосом она ответила: встретимся в конце набережной ближе к полуночи, а сейчас разойдёмся.
После этих слов Антон уже не чуял под ногами ни отполированного паркета актового зала, ни горбатых дощатых полов родного класса и не менее родных коридоров, ни затёртой и щербатой плитки мужского туалета. Где, между делом, он не счёл возможным для себя отказаться при салагах-одноклассниках от стакана дешёвого, как молоко, и сладкого, как чай в школьном буфете, «Крымского», принесённого кем-то весьма предусмотрительно – что им всем, таким уже взрослым, это детское шампанское, милостиво разрешённое родительским комитетом из расчёта по полбутылки на нос!..
Положив на самое дно души обещанный из первых рук сладостный час свидания, Антон вдруг словно обрёл благоразумие и старался не смотреть слишком часто и слишком пристально в сторону Натали, чтобы не навлечь на неё подозрений. Он переключился на младший контингент: не отказывал девочкам, наперебой приглашавшим его не только на «белый», а на все подряд танцы, не брезговал выйти покурить с пацанами, которые номинально были его однокашниками, но с которыми его разделяла не измеряемая ни временем, ни пространством пропасть.
Сцена первой любовной близости героев фильма, в съёмках которого столь непосредственно участвовал Антон, происходила на морском берегу, лунной ночью, под тихий шелест волн. Именно так он себе и рисовал свою первую ночь с Натали.
Так оно и случилось. Почти без слов - как в том кино.
В хрупкой Натали оказалось столько темперамента и нежности, что Антон не успел заметить ни свою первую неудачу, ни абсолютное неумение целоваться. Она очень скоро всё поставила на свои места, и к рассвету оба были измождены, как бывают измождены опытные любовники.
Только на короткий миг в Антоне шевельнулось сомнение: а не оставить ли мечту об актёрской стезе, о Москве?
Ещё три бурных и незабываемых ночи они провели вместе, и Антон покинул родную Ялту.
* * *
Антон вышел минут через пятнадцать, вместе с мужчиной, представленным мне как Давид. Они пожали друг другу руки, мужчина кивнул мне и ушёл, а Антон отрешённо как-то сел рядом.
Я сказала: это твой сын от Натали?
Он не удивился, а просто ответил: да.
А где она сама?
Умерла семь лет назад.
Ой… - тихо сказала я - прости, мой родной. Я погладила его по сгорбленной усталой спине и прижалась к ней лицом.
* * *
Натали с мужем эмигрировала перед началом следующего учебного года – они давно готовились к отъезду. Её беременность стала необычайно приятным сюрпризом для всех, поскольку много лет отсутствие детей весьма огорчало родственников с обеих... точнее, с четырёх сторон: со стороны мужа и со стороны Натали, и со сторон Советской и Израильской. Особенно воодушевил почему-то всех тот факт, что будущий ребёнок вывозится с какой-никакой, милой или немилой, а с земли, вскормившей несколько поколений его предков, и отправляется он в надёжном укрытии материнской утробы в свою исконную Отчизну, как бесценный контрабандный груз и как фига в кармане.
Старая двоюродная бабка Натали, провожавшая внучатую племянницу навсегда – по крайней мере, до встречи не ближе, чем на лоне Авраамовом – приложила свою смуглую костлявую руку к тощему узкому животу будущей матери и тихонько посмеиваясь сказала: покажи им всем нос, мой мальчик! И добавила: Давидом назови.
А если девочка будет? – спросила Натали.
Мальчик там, Давид! - твёрдо припечатала бабка.
Сыну Натали рассказала всё перед своей смертью – она умирала недолго, от скоротечного рака крови.
Имя Антона уже в те годы было хорошо известно во всём театрально–интеллектуальном мире, поэтому долго объяснять Давиду, что из себя представляет его настоящий отец, не потребовалось. И она, а после и он, неотрывно следили за его творческой карьерой.
Муж Натали погиб совсем недавно от шальной пули среди бела дня, в центре города. Он ничего не знал о коротком романе своей жены, и, разумеется, о том, что сын его – вовсе не его сын.
* * *
И что теперь? – я понимала скоропалительность своего вопроса, но выжидать я не умела.
Что теперь?.. – Антон всё ещё находился в прострации. - Я сказал, что буду рад нашей дружбе, если он сочтёт её возможной для себя.
Какой же ты!.. – я бросилась со слезами ему на шею и долго не могла успокоиться от нахлынувших эмоций.
Сочувствие Антону по поводу трагедии, постигшей его в первой, такой романтичной, любви подхлёстывались жалостью к незнакомому мужчине, лишённому замечательного отца, каким мог бы быть – я это знала! – Антон, и растрогавшим мою душу благородным порывом любимого.
На следующий день Давид позвонил нам в отель.
Оставшиеся полтора месяца мы проводили вместе всё свободное время. Мы побывали в доме Натали и её мужа, где теперь жил Давид. Он занимался банковским бизнесом, в котором преуспевал в последние годы, был холост, но женитьба не входила в его ближайшие планы.
Оказалось, что родились мы с ним в один год – я на четыре месяца позже него. Но какие же разные жизни мы прожили за сорок наших лет! Хотя... Возможно по причине того, что рос Давид в русскоязычной среде, общего тоже оказалось немало – те же детские книжки, те же игры и считалочки. Вот только пять его языков против полутора моих, и абсолютное владение всеми современными средствами коммуникаций – от самолёта и автомобиля до «коленного» компьютера - против моего лишь недавно освоенного мобильного телефона...
Антона Давид очень скоро стал называть «отец» и так же скоро после перешёл на «папа» и «па».
Как-то мы обедали в открытом ресторанчике. Давид взял бокал с вином и внезапно замер и замолчал, а мы с Антоном, собственно, и не ожидая тостов, посмотрели на него одновременно и вопросительно. Может быть, это ему и помогло – наше спонтанное дружное внимание.
Давид сказал, обращаясь к Антону: можно я буду называть Вас... отцом?
Это растрогало моего любимого почти до слёз, он ничего не смог ответить, только поднял свой бокал и кивнул. Пригубив вино, и протолкнув им застрявший в горле ком, он произнёс: конечно, Давид.
Когда мы поднялись после обеда, оба в едином порыве вдруг крепко обнялись. А я заплакала. Думаю, за них обоих.
* * *
«Приятность» Давидовой внешности, отмеченная мною в полумраке кулис и холла, при ярком свете оказалась умопомрачительной красотой. Это был греческий... Ну, какая, в конце концов, разница, какой! – это был один из небожителей, легенды о которых я обожала читать в детстве и юности. Это был бог юмора, эрудиции, щедрости, и... печали.
Давид... Его папа... Мой папа... Везёт же мне на печальные глаза!..
Антон сказал, что сын очень похож на свою мать.
А её мужа ты знал?
Знал. По внешности - не придерёшься, но ростом не удался.
Значит, Давид в отца... в Антона. Высокий – на полголовы выше него – стройный и такой же кудрявый и сероглазый.
Какой у тебя сын красавец, говорила я Антону.
Есть, в кого, гордо отвечал он.
Конечно, горячо поддерживала я и с пылом отдавалась любимому, представляя помимо своей воли тело Давида, обхватывающее, вжимающееся, проникающее в моё...
* * *
Только когда мы простились в аэропорту, я поняла, что мне будет не хватать Давида.
Через несколько дней, в Москве, я в полной мере ощутила, как прочно он вошёл в нашу... - или в мою? – жизнь.
Он звонил довольно часто. О чём мы говорили? Обо всём и ни о чём – скорее, просто, чтобы не отдалиться, не потеряться. Голос спокойный, юмор всегда при нём – ничего, обнадёживающего моё женское самолюбие. Понемногу успокоилась и я.
И вдруг, ближе к зиме: «я прилетаю в Москву послезавтра».
В программе – три дня в столице, три в Питере, затем день на возвращение, и отлёт в Брюссель. Что-то по бизнесу.
Ура-а-а! – ликовала я про себя. Мне впервые было неважно, чем всё закончится – лишь бы увидеть, лишь бы прикоснуться, лишь бы вдохнуть.
Но за два дня я постаралась над собой: косметические процедуры, освежённые стрижкой и краской волосы, пара новых нарядов. Даже Антон заметил, хотя на мою внешность он реагировал только во время любовных игр, и безоговорочно принимал только одно одеяние – мою собственную кожу. Так мне казалось.
Я встречала Давида одна – у Антона выпуск спектакля, предпремьерная горячка.
Мы чмокнули друг друга в щёчку. Я не могла отделаться от ощущения нашего с ним кровного родства – то ли мать и сын, то ли сестра и брат!
Я предложила Давиду еще по телефону выбрать место обитания: соседство с нами в моей, обжитой квартире, или – без посторонних в квартире отца, которая стала в последние годы напоминать студию. Он ответил, что ему нужно как можно меньше отвлекаться на быт, поскольку много работы. И мы решили, что с заряженным холодильником и налаженной кухней лучше обстоит дело у меня.
В аэропорту его ждала арендованная Volvo, и через полчаса мы уже были на трассе.
Ты водишь машину? – спросил Давид.
Нет, ты что, я боюсь! – сказала я.
Хотя... куда вам, художникам, спешить?
Как куда! К любимому. – И я посмотрела на него.
Ты любишь отца?
Разве ты не понял этого ещё там?
Этого невозможно не понять. - Меня согрел его чуть одервеневший голос...
Три дня я работала урывками – мне хотелось предупредить все желания занятого Давида. Я готовила, пекла, накрывала столы. Даже – несмотря на строжайший запрет – стирала его бельё и сорочки. Оказывается, он обычно берёт с собой одежду из расчёта по три смены на каждые двое суток, плюс пару выходных комплектов, а затем сдаёт всё это в стирку и чистку уже дома.
Если тебя не удовлетворит качество моих услуг, то я сдамся, сказала я.
Его удовлетворило. Ну, ещё бы!..
Я надеялась, что в Питер мы поедем втроём. Но перед Антоном этого вопроса не стояло, и меня он буквально выпроваживал: Давиду будет не так одиноко в чужой стране, в незнакомом городе.
Я не ломалась – я боялась. Страшно боялась. И – потому, что родной сын, и – потому, что такое со мной уже было...
Давид был мягко настойчив и тихо непреклонен – просто розовый и пушистый железобетон. Это пугало ещё больше.
Оказалось, билеты он заказал заранее.
Почему два, а не три?
Он знал, что отец не сможет, из-за спектакля.
Вот как...
Иногда после каких-нибудь шальных гонораров мы с Антоном позволяли себе проехаться в эс вэ куда-нибудь в Прибалтику, в Киев или Питер. Но, оказалось, одно эс вэ другому – рознь...
Столик в купе был сервирован на две, разумеется, персоны - нескромно, но со вкусом. Шампанское, коньяк, подобающая закуска.
И белые полураспустившиеся розы...
Это меня так больно кольнуло, что я едва не бросилась вон с этого поезда, прочь от Давида и от всего, что нас с ним ожидало...
* * *
В день восемнадцатилетия Антон преподнёс мне белые нераскрывшиеся розы.
Вечеринку мы устроили у него на квартире, а ночевать отправились на такси ко мне.
Было весело, людно, вкусно и много подарков. Но я ждала одного – ночи.
Сегодня я вступала в новую – по моим тогдашним представлениям – жизнь. Лишь гораздо позже я поняла, что новое – это всё то, что случится через минуту...
Проводив Антона в постель, застеленную собственноручно сшитым к этому случаю бельём, и вручив ему том БВЛ с закладкой на «Книге Песни Песней Царя Соломона», я отправилась в ванную готовиться к брачной ночи.
Я срезала все девятнадцать тугих головок с букета роз, подаренного Антоном, и вправила их в уложенные вокруг головы косы - получился венок из белых бутонов. Надела на себя купленный тоже для этого случая белый прозрачный пеньюар до полу и задумалась: надевать ли красивые кружевные трусики, их я тоже купила заранее. Подумав, я всё же натянула этот весьма условный элемент гардероба и оросила себя французским дезодорантом.
Всё. Готова.
Надо добавить, что утром я выбрила волосы под животом в форме сердечка.
Я вошла.
Антон отложил книгу. Его глаза буквально стали квадратными. Он молчал и ждал.
Я села на край постели рядом.
Что ты прочитал? – спросила я.
Не больше, чем знал раньше.
Скажи мне что-нибудь.
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна» - произнёс Антон.
Я чуть не сорвалась и не кинулась его обнимать.
Ты хочешь взять меня в жёны? – спросила я.
Я беру тебя в жёны, возлюбленная моя.
«Положи меня, как печать, на сердце твоё» - я уже еле держалась.
Антон привлёк меня к своей груди, и тут я разревелась. Наверное, от перекала чувств.
Он ничего не говорил, только гладил по спине и целовал в висок.
Когда я успокоилась, он осторожно положил меня рядом и стал медленно раздевать.
«Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня» - говорил он.
«Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других».
«Я изнемогаю от любви».
Мы наперебой цитировали чувственный текст.
Стащив с меня последний покров, Антон посмотрел на произведение парикмахерского искусства и усмехнулся: ну ты и выдумщица!
И тут он словно сломался. Он рухнул рядом и, казалось, умер.
Что, Антон? что? – я не понимала, что случилось – оно лопнуло раньше времени? Ну, это не беда, ещё надуем...
Он перевернулся на спину и посмотрел на меня то ли с болью, то ли с тоской – я не могу, Зоя...
Ты что, разлюбил меня? – наверное, на моём лице изобразился ужас.
Ну что ты! я люблю тебя... я люблю тебя всё больше с каждым днём... если такое возможно...
И что? – я недоумевала.
Зоя, я... ты понимаешь, что мы сейчас делаем? Зоя...
Я перебила: если ты заикнёшься о нашей разнице в возрасте... – я не знала, что придумать – вот только заикнись!.. я выброшусь из окна!
Он кисло засмеялся – моя квартира была на втором этаже.
Не смейся, я переломаю себе руки и ноги, а ты будешь потом всю жизнь со мной, калекой, возиться... так что, давай, пока я ещё хороша, и стройна, и ничего себе...
Он уже не давал мне говорить.
Какое-то время мы помучили друг друга, не в силах подобраться к тому, чего оба так ждали.
Потом я взяла инициативу в свои руки – точнее, напрочь отказалась от какой-либо инициативы: я легла на спину и перестала двигаться – я стала, как мешок с песком. Я вынуждала Антона на определённые действия.
Похоже, он снова испугался – замер, склонившись надо мной, закрыл глаза и как-то удручённо замотал головой.
Я не прореагировала и тут же сама прикрыла глаза. Будь же мужчиной, подумала я.
Хорошо! – словно в ответ на мои мысли произнёс хрипло Антон – я беру тебя в жёны перед Богом, а не перед людьми.
Я посмотрела на него – его глаза были полны желания, а на лицо уже наползало то выражение, которое лишало меня рассудка...
Он поцеловал мою грудь – не удержавшись, видно, он больно прикусил сосок, но мне это так понравилось, что я попросила его: ещё. Он снова стал покусывать то один, то другой, а я уловила острый ток, пронизывающий меня насквозь – от двух этих кнопочек в самый низ моего нутра.
Потом он целовал живот, потом ниже, ниже. Потом осторожно раздвинул мне ноги и стал ласкать пальцами налитое кровью и жаром преддверие чрева, уже давно готового принять в себя то, что предназначено ему принимать от века.
Прежде мой возлюбленный никогда не был НАДО мной - только рядом или снизу. Он рычал, а я умирала, но боролась изо всех сил - мне нужно быть в сознании, когда произойдёт ЭТО.
Потом Антон приблизил свой... мой... свой нежно любимый мною орган совсем близко к воротам, ведущим в мои глубины. Коснулся их и замер. Если бы он не дал мне этой передышки в несколько секунд, я оказалась бы без сознания в самый решающий момент. Но ему, видимо, тоже требовалось перевести дух.
Он поднял свой взгляд от места основных событий и посмотрел мне в зрачки.
Входил он долго. Я ничего не ощущала – все мои чувства обратились в зрение. Важнее всего на свете для меня в тот миг было: что испытает Антон? Он должен испытать наслаждение, удовольствие, радость – всё то, что сделает его счастливым, а меня ещё более любимой, ещё более желанной...
Я впилась глазами в его лицо. Я ловила каждую малейшую перемену.
Вот маска страсти – почти неконтролируемые судороги мышц – это мой мужчина хочет свою женщину.
Она сменяется яростью – он готов сокрушить всё и вся, что попытается ему помешать, что только встанет на пути. Даже моё невольное сопротивление, даже мою боль.
Да, любимый, да! Будь смел и решителен!
Теперь блаженство - ему хорошо во мне, он хочет уйти, но возвращается, снова... снова... значит, ему сладко внутри меня.
Я пока не могу сказать ничего определённого о себе – мне просто хорошо, что тебе хорошо. Нутро горит... но – ерунда, мой милый, лишь бы ты испытал всё, что должен испытать, всё, чего ждал, и чего не ждал...
Вот выражение нечеловеческой муки – это мне знакомо, это правильно... я это так люблю... Сейчас будет взрыв. Он этого хочет... нет, не хочет... он уже НИЧЕГО не может с этим поделать...
Почему ты плачешь, мой милый? почему? Мой милый... мой возлюбленный... мой муж... ты – мой муж... ты теперь мой муж...
Наши тела сминали головки нераспустившихся белых роз, но мы этого не замечали.
* * *
Я осталась.
Что двигало мной? Грех, не задумываясь сказала бы моя просвещённая в таких делах соседка.
«Грех - нарушение религиозно-нравственных предписаний, предосудительный поступок». Так говорит словарь.
Но я не религиозна, в церковь не хожу, поэтому своим поведением оскорбить её не могу. А Бога?.. Можно ли оскорбить Бога?
Оскорбить можно только ущербную личность. Но Бог не из таких. Если я, конечно, правильно понимаю, что такое Бог...
Нравственно... безнравственно... а что это значит? В каждой культуре, в каждом обществе свои критерии нравственности. И у каждого человека – свои.
Предосудительно... А судьи кто?
Два человека, будучи в здравом уме и трезвой памяти, почувствовав возбуждение в присутствии друг друга, решили - по обоюдному согласию, заметим - отдаться влечению и привести в действие дивное устройство, которое изобрёл Господь Бог в порыве Своего не самого слабого творческого подъёма, и которым наделил каждую полноценную двуногую особь.
Нынешние нравственные предписания, в отличие от не столь уж давних времён и не столь дальних дальних территорий, не позволяют делать этого в людных местах. Ладно, мы уединимся...
Так что же вы бежите вслед? Подглядываете в замочные скважины? Что вами движет – нравственные предписания?.. Так блюдите их в своей жизни, а в своей мы разберёмся сами, в соответствии со своими правилами – мы же не берём на себя смелость убеждать вас в том, что мы носители истины в последней инстанции!
И как быть с вашим «не суди»? Ведь это из того самого арсенала «предписаний»? Вот если бы вы сами следовали тому, что проповедуете...
Не убежала я. Я сделала осознанный выбор: я хотела этого. Мужчина, позвавший меня, хотел того же.
Унижало ли Антона наше решение?.. На том духовном, интеллектуальном и культурном уровне, на котором находились мы – все трое – подобные вещи воспринимались совсем под другим углом и уязвить кого-то из нас были не в состоянии. Уязвить можно нечто больное, неполноценное, а мы были здоровы. И комплексами не страдали – кто-то с рождения, а кто-то избавлялся от них в процессе духовного роста и саморазвития.
А белые розы... Так чему они только ни сопутствуют!..
* * *
Поезд тронулся и словно оторвал нас от всего мира. Мы вдвоём на необитаемой планете, мчащейся сквозь холодную ночь. Только он и я. Только мужчина и женщина – здесь и сейчас, без прошлого и без будущего, без корней и поводьев. Без «плохо или хорошо», без «правильно или неправильно».
В вагоне было тепло. Мы устроились за столом друг против друга. Захотелось есть.
Я голодна, а ты?
Я тоже.
Ты предусмотрителен.
Тебе нравится? – он обвёл взглядом стол.
Ты... издеваешься?
Шучу. Музыку хочешь?
У тебя цыгане за дверью?
Он засмеялся и достал свой лэптоп. Вставил переливающийся радугой диск, показав прежде его название. Моего английского хватило, чтобы понять, что сейчас зазвучат «золотые баллады мирового рока».
Какой там у нас на первом месте инстинкт: самосохранения или продолжения рода?..
Пока наше желание не умереть с голоду доминировало над желанием предаться любви. Возможно, потому что мы знали: нам хватит времени и на то, и на другое...
Но нам не хватило ни ночи в поезде, ни трёх дней в Петербурге.
Давид был горяч и страстен. А его внешность, его тело просто сводили меня с ума.
Откуда во мне эта воспалённая, гипертрофированная чувственность в восприятии окружающего мира?..
Больше всего на свете в детстве я любила проводить время с папой. Особенно гулять и «ходить в походы». Впрочем, я старалась увязаться с ним хоть в гастроном – кроме всего прочего, это избавляло меня от общения с матерью наедине.
Мои первые шаги по жизни сопровождались папиными репликами вроде: «заметь, как забавно сидит этот пёс!», или «а ну-ка, всмотрись, что ты видишь в силуэте этого листочка?», или «глянь-ка, какой носище у вороны!».
Чуть позже у нас появилась забава: сидя в метро, трамвае или на лавочке в сквере мы выискивали «красивые» лица и легонько направляли взгляд друг друга в сторону находки. Иногда лица попадались карикатурные, но папа не позволял мне ни смеяться над ними, ни даже иронизировать.
Это несчастный человек - говорил он - его лицо искривилось от многолетней ненависти...
А вот тут мы могли поимпровизировать и позабавиться: к соседской кошке! – смеялась я. К скрипящей форточке! – подхватывал папа.
А иногда изредка он говорил: смотри, правда, у нашей мамы самые красивые на свете волосы?.. руки... шея... Но это происходило всё реже и реже, по мере того, как жизнь его становилась всё более одинокой и печальной, всё более горькой от безответной любви, всё более безотрадной и безнадёжной в своей определённости.
Милый мой папа! Ты столько дал мне, сам, возможно, того не осознавая!..
Я испытывала восхищение... эстетический оргазм от одного взгляда на Давида: будь то спина, облачённая в безукоризненно сидящий костюм, или прядь волос, скользнувшая к бровям, или едва заметное движение руки...
Где мы были, с кем встречались и что делали, я не очень-то и помню. Я всё время пребывала в тумане переживаний нашей последней близости и предвкушения следующей. Встречаясь со мной взглядом – на приёме ли, на банкете, в машине или где-то ещё – он накрывал меня своей нежностью, вибрирующей от желания, и раскалённой нетерпением, доходящим до отчаяния. А у меня подкашивались ноги.
Что будет дальше, я старалась не загадывать. Но тоска скользкой юркой змеёй проникала всё глубже в моё сердце. Я не хотела показать этого Давиду, я не хотела отравлять последние часы нашей любовной сказки предчувствием расставания.
Но в последнюю ночь, в обратном поезде, я сорвалась.
- У тебя нет ощущения, что наш роман отдаёт кровосмесительной связью? – Сказал, устало улыбаясь, Давид.
- Оно у меня с самого начала. Не знаю только, кто я тебе – сестра или мать? – И тут меня понесло. – Давид... Как теперь быть? Я не смогу без тебя, я не смогу без Антона. Я умру, если он узнает... – Я плакала в его крепких объятиях на узкой вагонной полке. – А если не от этого, так от тоски и ревности...
- Умирай сейчас, пока я рядом. Потом я тебя воскрешу, и ты будешь жить дальше.
- Что ты имеешь в виду? – Я подняла на него зарёванное лицо, не успев сообразить, что дарю ему на память не самый свой эффектный портрет.
- Я инвалид души, Зоя. Я патологический бабник. Я не знаю, женюсь ли я когда-нибудь. Мне не нужна женщина надолго, мне нужна каждый раз новая. Я любил тебя эти несколько дней. Но это – предел, больше ничего никогда у нас с тобой не будет.
Я окостенела от такого признания. Внутри вдруг возник ледяной вакуум. Мгновенно – как в замедленной съёмке – всё моё нутро покрылось острыми изъедающими кристаллами. Стало пусто и гулко. Никаких чувств - даже удивления. Ноль по Фаренгейту.
- Прими это, как данность. – Сказал Давид. - Это не оскорбляет, не унижает тебя, поверь. Мне замечательно с тобой, ты идеальная любовница. Надеюсь, я тебя тоже не разочаровал?.. Ну, если не считать моего признания, а? – Он уже возбуждённо ластился ко мне. – Всё прекрасно, правда? Будет, о чём вспоминать. – Он целовал мою грудь и гладил бёдра, а я снова наполнялась жизнью, желанием, радостью. – Ведь ты будешь меня вспоминать? А? – Давид смотрел, улыбаясь, уже готовый пронзить меня своим горячим копьём, но ждал ответа. Он поддразнивал меня пальцами – о... он знал, как это делать! – Ну, скажи, что тебе было хорошо со мной.
Я повторила за ним:
- Мне было хорошо с тобой.
Он, словно поощряя меня, продвинулся вглубь, и чуть охрипшим голосом продолжил:
- Я ведь был хорошим любовником?
- Ты был прекрасным любовником.
- И ты будешь с нежностью вспоминать наш роман...
- Я буду с нежностью вспоминать наш роман. – Меня снова кружила шальная страсть, и я готова была повторять за ним всё, что угодно.
- Который закончится этой ночью. - Он говорил и двигался в такт своим словам.
- Который закончится этой ночью.
Он срывал губами с моих губ слова и стоны, словно подбирал рассыпанные ягоды.
* * *
Мне было хорошо с ним. Он был прекрасным любовником. Я с нежностью вспоминаю наш роман, который закончился той ночью.
* * *
|
|