Неформат.
Книги для Его свиты.
Книга 4. Картина из Интерпола.
Глава 1. Лесная гадалка.
Я давно заметил – «Ладе» моей большие города не нравятся. Движение на их улицах нервное – как и люди, что спешат, спешат… Захваченные потоком автомобилей, мы тоже нервничали и спешили, вынужденно подчиняясь этой блестящей стае. Но «Лада» нет-нет да выказывала недовольство: то двигателем замолкала на холостых оборотах, то вентилятором ворчала от перегазовки...
Наконец, большой город остался позади, и дальше мы ехали спокойно. Время от времени для ориентира я посматривал на километровые столбики, на щиты с указанием расстояний до населенных пунктов – у «Лады» почему-то замер спидометр. Придется ремонтировать, заодно и уменьшу ей пробег: автоумельцы без труда установят на спидометре любые цифры. Ведь пробег для машины – как возраст для женщины: в обоих случаях приврать не мешает; возможно, это сказывается и на их самочувствии. Слышу, «Лада»-то поскрипывать стала – то в одном месте, то в другом.
Вскоре я проезжал мимо кафе, где по дороге на Азов мы с моим другом Тимофеем встретили цыганку – вполне современную, изящно одетую даму, которая согласилась нам погадать.
Тимофею она предрекла встречу с судьбой и то, что обратной дороги ему не будет. И вот я возвращался один, без Тимофея. Он остался с Наташей, нищенкой у мусорного контейнера, которая вновь обрела родных, собственный угол – и стала его судьбой. Как она танцевала у костра, в последнюю ночь на Азове! Танцевала Наташа, но мне-то виделась цыганка – симпатичная, с приятным, тонко очерченным лицом...
Я слышал, что по способностям к гаданию цыганят выделяют с детства – как добрых щенят, которых выбирают из помета, едва они начинают видеть. Наша цыганка выделялась, наверное, и среди первых учениц; она сказала мне лишь несколько слов: «Ты будешь вспоминать меня, иногда...» – и с тех пор так и не выходила у меня из головы.
Молча и даже не притормозив, проехал я мимо кафе; молчала и «Лада», ни одним звуком не выказав волнения по этому поводу. Что ж, ничего не поделаешь: знать, пути у нас с цыганкой разные. Хотя кто знает: жизнь – это роман, который пишется с колес, может, и пересекутся еще когда наши пути-дороги…
Но увидимся мы с ней или нет – все равно я благодарил судьбу за эту встречу. Так бывает: влюбится человек и что-то намечтает себе, нафантазирует, а насколько реальны эти мечты или фантазии, как долго продолжается эта влюбленность, не так и важно. Главное – это состояние влечет обновление, ощущения молодости. Потом все возвращается на круги своя, и что с того, что от влюбленности ничего не осталось – ощущения молодости будут волновать еще долго...
На будущий год, хорошим осенним днем, мне снова довелось проезжать мимо этого кафе, и я решил остановиться. Рядом была стоянка большегрузных автомобилей, там и поставил свою машину.
В кафе я сел за тот же столик, что и в прошлом году, как раз напротив места, где сидела цыганка. От влюбленности в нее осталась лишь тень, но она все беспокоила – что-то не отпускало ее в моей душе.
Приятно и грустно было еще раз посетить это кафе… Тимофей писал, что у станицы Ольгинской, где они жили теперь с Наташей, этой зимой стоял табор цыган. Женщины из табора напоминали ему нашу цыганку. Скоро у них с Наташей будет малыш, врачи сказали, что девочка. Тимофей перечислил имена женщин из табора – советовался, как назвать дочку. «Кто знает, – писал Тимофей, – может, в этом списке есть и имя цыганки, благодаря которой наши судьбы – моя и Наташи – так резко изменились?»
В самом деле – если б не она, вернулся бы он тогда домой, в свое скучное, невыразительное существование, и весь год мечтал бы лишь о будущей рыбалке на Оке, в лагере художников, где природа, точно натурщица, раздевается перед ними донага…
Этим летом я опять приезжал к художникам на Оку. Как-то вечером, после дождя, мы увидели, что одна из мышей, для которых тут была полная вольница, несла в зубах мышонка – крохотулю размером с наперсток. Эта открытость природы вызвала у художников столь бурный восторг, что от испуга мышь резко бросилась в сторону и выронила крохотулю в ручеек, промытый недавними дождями. Мышонок беспомощно забарахтался в воде; стало понятно – еще немного, и он захлебнется. И тогда на помощь ему пришел Сергей Иванович, основатель лагеря художников. Он взял в руки две тоненькие веточки и с их помощью осторожно перенес крохотулю из ручейка на траву. Мышонок не двигался.
– Может, сделать ему искусственное дыхание? – забеспокоился Сергей Иванович.
Но мышонок подал, наконец, признаки жизни, пару раз забавно кувыркнулся, и тут у всех на глазах к нему подбежали две мыши – видимо, это были его папа и мама. Сколько-то секунд они что-то делали с мышонком – может, искусственное дыхание, по мышиному? – затем одна из них схватила его в зубы и вместе со второй мышью скрылась за протоптанной в траве дорожкой…
Погрустив, я вышел из кафе и направился к «Ладе». Заметив меня, из белой «Ауди», что стояла рядом, вышли мужчина и женщина; они были пенсионного возраста, одеты по-дачному. Вслед за ними вышла и девушка в джинсовом платье; по всей видимости, это была их дочь. Темные шелковистые волосы, черные, с искринками, глаза, тонко очерченное лицо, – мне увиделось в ней некоторое сходство с цыганкой.
– Простите, можно к вам обратиться? – спросил мужчина.
– Пожалуйста, – ответил я.
– Судя по номеру на вашей машине, мы земляки…
Номерные знаки на их «Ауди» – забрызганной, точно она участвовала в ралли по бездорожью, – были очищены от грязи, и номер региона на них был тот же, что и на «Ладе».
– Понимаете, мы ехали по проселочной дороге и так набуксовались, что начисто спалили стартер. Здесь, на дороге, отремонтироваться не удастся. Тысячу раз клял себя, что купил иномарку! Взял бы лучше «Ладу», такую же, как у вас, и забот бы не знал с запчастями… Может, возьмете нас на буксир?
Конечно, «Ладе» слышать такую лесть было приятно, но уйму километров тащить за собой другую машину, да с тремя пассажирами – это вряд ли пришлось бы ей по вкусу. Я не мог не считаться с «Ладой» и вежливо отказал.
– Мы так и знали, – огорченно протянул мужчина. – Какой интерес гробить свою машину…
– Попробуйте остановить грузовик, – предложил я.
– Извините, могу я узнать ваше имя? – поинтересовалась женщина в шортах.
– Андрей Михайлович, – ответил я.
– Спасибо, – поблагодарила она и затем спросила несколько подозрительно и строго: - Андрей Михайлович, а вы – порядочный человек?
Растерявшись, я недоуменно пожал плечами.
– Я имею в виду – вам можно доверить молодую девушку?
– Вы хотите, чтоб я женился на вашей дочери? – спросил я с серьезным видом и повернулся к девушке в джинсовом платье. – Но могу я хотя бы узнать ваше имя? Ведь мы незнакомы, хотя, признаться, вы напоминаете мне кое-кого…
– Это тени из прошлого, их надо отпустить, – уверенно сказала девушка, и я едва не окаменел: так верно она попала в цель. – А зовут меня Женя, я не замужем, так что шанс у вас есть. Но мы поговорим о нем, когда вы подбросите меня до дома. Ведь вы домой возвращаетесь?
– Да… А вас не беспокоит, что мама будет за вас волноваться?
– Нет, не беспокоит. Это мне надо будет за них волноваться…
– И я не должен буду сразу жениться? – мне захотелось пошутить.
– Как же вы напугались! Мама запишет номер вашей машины и отпустит меня с вами без всякой женитьбы. – За словом в карман дочка не лезла. – Мы быстро доедем: хороший собеседник – половина дороги. И у меня будет время составить вам гороскоп…
– О, господи! – не удержавшись, произнес я вслух. – Еще одна предсказательница! В школах, что ль, этому обучают – столько стало астрологов да гадателей! Не зря вы напомнили мне одну цыганку. Я видел ее в этом кафе. Год назад…
– Цыганку? Это интересно! И как звали ее?
– Не знаю.
– Не знаете? Да вы романтик! – воскликнула девушка. – Один раз увидели и все не можете прийти в себя?
– Нет, в себя я пришел, но она помнится мне до сих пор.
– Все верно, я же сказала – это тень из прошлого, ее надо отпустить. Минуточку подождите, я вам помогу.
Женя быстро перешла дорогу, спустилась с поросшей травой насыпи, и пропала из виду. Через три-четыре минуты она вернулась с букетиком полевых цветов.
– Возьмите цветы и положите их на крылечко кафе. Тогда и забудете про эту тень.
– Так вы еще и колдунья?
– Опять я вас испугала…
– Есть немного. Ну да ладно – поехали. Садитесь в машину и попробуйте ей понравиться…
Впереди были часы долгого, но не утомительного пути. Мимо проносились небольшие посадки, которые сменялись лесными массивами или огромными – до горизонта – полями. Ехалось спокойно, хорошо; хорошим было и настроение – как мое, так и «Лады». У нас всегда так: когда мне хорошо, тогда и ей; в это время она и болячки свои старается не показывать.
Иногда я поглядывал на Женю и все удивлялся: как похожа она была на цыганку, тень которой пыталась от меня отвадить. И казалось мне, что все это не случайно, а сама Евгения, спутница моя неожиданная, еще один сюрприз от цыганки. В прошлом году сюрприз от нее достался Тимофею, на этот раз получателем его должен стать я. И если раньше цыганка виделась мне в танцующей у костра Наташе, то теперь я видел ее в Жене. А она, вероятно, села на любимого конька.
– Тени следуют за каждым человеком – даже тогда, когда землю ему отмежуют лопатой и он упокоится в домовине, непроницаемой для земного света. Тени умершего будут угадываться в отсветах его мыслей или поступков, которые останутся жить после него…
Женя оказалась психологом, буквально помешанным на эзотерике: сама призналась, что друзья называют ее доктором оккультных наук. Вскоре в этом убедился и я: казалось, оккультная заумь могла исходить из нее бесконечно. Через какое-то время я даже остановил машину: свечи, мол, посмотреть, не троят ли. На самом деле это у меня в ушах троило – от разговоров про ясновидцев и колдунов, про вещие сны и приметы.
Я поставил «Ладу» на обочину и поднял капот.
– Ну, что скажешь, подруга, как твои дела? – спросил я ее и стал осматривать моторную часть: все ли в порядке, нет ли где подтеков.
А Женя тут же – сунула нос к капоту и затарахтела как мотоциклетный двигатель:
– У вас отличная энергетическая связь с машиной! Это видно невооруженным глазом…
– Знаю, знаю… – ответил я и, едва не прищемив ей нос, захлопнул капот, как бы говоря: «Любопытство тут неуместно - это наше личное дело, мое и «Лады»…
Но Женю уже понесло.
– Вы знаете, в определенных условиях машина, как живой организм…
И говорила, говорила, пока внимание ее не привлекла длинная шеренга елок, растущих вдоль дороги. У каждой из елок, за исключением первой, примыкающей к большой посадке, были отпилены вершины. Женя завозмущалась:
– Вы только посмотрите на это варварство! Это ж надо! Так обрезать елочки, всю их красу! Ради наживы, под Новый год! Хищные дикари!
– Женя, – остановил я ее, – Новый год тут ни при чем…
И объяснил, что елки обрезали специально – чтобы росли вширь, образуя сплошную полосу для лучшего снегозадержания. Таких полос вдоль дорог я видел немало.
– Да? – удивилась она и вздохнула: – Жалко елочки… Посмотрите, как покорны они судьбе – точно агнцы перед закланием! Обрезанные вершины говорят об отсутствии личной воли…
– Насчет агнцев не уверен, – возразил я, – не так-то они и покорны судьбе. Их судьба – это обман и предательство. Когда-то мне довелось в этом убедиться…
И тут я понял, что, помимо оккультной зауми, Женю переполняет и неуемное любопытство: она не успокоилась, пока не выжала из меня историю обмана и предательства, свидетелем которой я был в Казахстане…
Степан – водитель машины с фургоном, обычный работяга с грубыми руками и обветренным загорелым лицом, подобрал меня на выезде из небольшого городка в южном Казахстане, где я, военнослужащий инженерно-строительных войск, находился в увольнении. Он должен был заехать на кошару в нескольких километрах от нашей части, погрузить баранов в фургон и отвезти их на мясокомбинат.
В дороге разговорились – о службе, о соседях-китайцах, обменялись мнениями о нашумевшем случае, когда один уйгур* вырезал свою семью и попытался скрыться в Китае. Его задержали на границе; оказалось, это был настоящий шпион, не пожалевший и собственных детей – из-за того, что они могли что-то знать…
А шпионить здесь, в относительной близости от границы, было за чем.
В части нам усиленно вдалбливали легенду прикрытия: любопытствующим надо отвечать, что строим склад связи – обычные помещения с шиферными крышами, хотя на самом деле они лишь скрывали входы в гигантские шахты. Однажды на проходной объекта был задержан солдат-туркмен, которого приняли за китайца. Освободили его лишь после того, как командир роты сам доставил на проходную его личное дело. До конца службы этого солдата оставили в хозвзводе, без права пропуска на объект.
Возле кошары нас встретили несколько чабанов и чумазая детвора. Степан подогнал машину к загону, вплотную к помосту, высота которого находилась на уровне дна фургона.
Я вышел из кабины и встал в стороне, отметив для себя, с каким недоверием стали разглядывать меня чабаны. Они громко заговорили между собой, и в раздраженной речи их отчетливо слышались слова: «Солдат… стройбат… зиль…»
Мне было понятно, в чем дело. Между стройбатовцами и местным населением сложились довольно сложные отношения. За наш счет казахи обеспечивались стройматериалами и военной амуницией, поставляя взамен спиртное и кое-что из продуктов. В то же время местные порой без спросу вывозили со стройки доски или мешки с цементом (некоторые участки строительства находились вне основного объекта), а солдаты тайком уводили баранов – для себя, но бывало и для начальства.
Последний случай был, когда у начальника участка родилась двойня. Два солдата на ЗИЛе были отряжены за сопки, окружающие объект, и вернулись обратно с двумя баранами. Участникам рейда достались, правда, лишь бараньи головы. Суп из них был великолепен, но обида осталась, и спустя несколько дней они лакомились жарким уже из целого барана; начальник сделикатничал и не стал выяснять, куда вдруг ушло столько краски.
По слухам, казахи были очень недовольны тем спецрейдом на ЗИЛе, что и объясняло теперь их недоверие и раздраженную речь.
Тем временем среди животных в загоне поднялся гомон. Подпрыгивая вверх и расталкивая друг друга, они стали протискиваться к середине стада – подальше от помоста, чтобы не попасть в число тех, кого загонят в решетчатую клетку фургона и увезут неизвестно куда. С помощью длинных рогатин, а то и просто хватая баранов за ноги, чабаны стали отделять их друг от друга и загонять на помост.
Бараны упирались (отсюда, видно, и выражение: «упираться как бараны»), но через короткое время покорно, без подталкиваний и понуканий (вероятно, и «покорные бараны» – тоже отсюда) сами направились к помосту – вслед за черным, с длинными рогами и свисающей шерстью козлом. Его провели на веревке по загону, затем на помост и далее – в фургон. Вслед за ним устремились и бараны; двое чабанов стояли у начала помоста и, сдерживая натиск, пропускали их по одному вперед. Еще двое чабанов, вместе с моим водителем, вели подсчет. А я наблюдал за погрузкой чуть в стороне.
Фургон, наконец, закрыли, опустив задранную кверху дверь, а козла вывели обратно через калитку в конце этой решетчатой ловушки. Громко блея и тряся бородой, провокатор шел мимо фургона, в который, по подсчетам чабанов и водителя, он заманил восемьдесят баранов.
Степану передали отгрузочные накладные, чтоб подписал, но я его остановил.
– Не спеши, в фургоне не хватает одного барана.
– Да брось ты, я сам считал, – отмахнулся водитель.
– Как хочешь, – пожал я плечами, – видно, зарплата у тебя большая, раз вычетов не боишься.
– Ну, да, – возразил он. – Скажешь тоже…
И потребовал пересчета.
Дверь фургона снова задрали кверху; водитель и чабаны зашли внутрь, и в ту же секунду бараны стеной ринулись обратно на помост. Пока чабаны наводили порядок, с десяток пленников вырвался на свободу. Крик, шум, блеяния животных… Выход из положения нашел водитель: он сел за руль машины и, двинув ее чуть вперед, резко затормозил. Сшибая друг друга, бараны полетели обратно в клетку. Их снова пересчитали, взамен вырвавшихся на свободу добавили других, и через короткое время наша машина наконец-то отъехала от кошары.
– Ну что ж, – сказал я Степану, – поздравляю с удачной поездкой. Два барана в излишке – совсем неплохо. Завезешь куда-нибудь, по пути…
– Что за излишек? – удивился водитель. – Нет там лишних, сам пересчитывал…
– Как хочешь, – снова пожал я плечами, – видно, зарплата у тебя большая, раз от прибавки отказываешься.
– Ну, да, – опять возразил он. – Скажешь тоже…
Отъехав подальше от кошары, Степан остановил машину, влез на крышу фургона и через просветы в решетке стал пересчитывать баранов. Один раз считал, другой, и оба раза насчитывал восемьдесят две головы.
– Так и есть, два барана лишних, – сказал он растерянно. И спросил: – Ты что, ясновидящий?
– Да, есть немного, – ответил я скромно и замолчал.
Лишние бараны в фургоне не могли не обрадовать Степана, однако мое «ясновидение» его напугало. Тем не менее, прощаясь, водитель дал мне свой адрес: приезжай, мол, поговорим… Очевидно, думалось ему снова воспользоваться необычными способностями попутчика.
На самом деле все было просто: сначала я увидел, как один из баранов сорвался с помоста и его, никем не заменив, отвели обратно в загон. А перед новым подсчетом, когда баранов от торможения машины бросило в перед фургона, я заметил, как двух из них буквально сшибло с ног. Придавленных собратьями, их не было видно, значит, они и не попали в счет.
Что касается ясновидения: к чему разочаровывать людей – спокон веков нас притягивает необычное.
Люблю, признаться, такие мистификации. Однажды меня приняли за Павла Глобу, известного астролога. Это было в моем родном городе. У здания, где я часто бывал, одна женщина стала продавать книги с лотка. И вот прохожу я как-то мимо нее, а она вдруг вскакивает с места и ко мне.
– Скажите, – спрашивает, – ведь вы Павел Глоба?
Ошарашенный, я не сразу нашелся, что ответить. А женщина так и ела меня глазами.
– Да, – произнес я наконец, – только, пожалуйста, не называйте меня по имени. Во всяком случае, не так громко…
– Павел Павлович, я все поняла. Вы знаете, увидев вас, я так удивилась: с чего бы это вы к нам приехали? И наверняка инкогнито, иначе если не я, так подруга моя знала бы о вашем приезде. Но затем я подумала: скорее всего, вами предсказано какое-то событие, которое вот-вот произойдет в нашем городе, и вы прибыли сюда, чтобы увидеть все своими глазами…
Я снова был ошарашен – ну и фантазия!
А лоточница, не переставая, все ела и ела меня глазами.
– Ну, что? Я угадала?
– Признаться, вы меня удивили… – уклончиво произнес я и спросил: – Вы где-то учились?
– У вас и училась. Не помните – прошлой осенью, в Москве? Я еще с подружкой была, она такая черненькая, в больших квадратных очках. Говорит, они привлекают внимание, пациенты смотрят в них и тем самым открывают ей свои вибрации.
– Помню, помню, способная ученица…
– Конечно, способная, она и приемы уже ведет, а я все книжками торгую – о здоровье, эзотерике и, конечно, астрологии. Только знаете, так стало много авторов и об одном и том же часто пишут совершенно по-разному…
На другой день я опять увидел ее, но поздно – она заметила меня первой.
– Павел Павлович, я вчера все новости просмотрела: и местные, и московские, но, вы знаете, ничего особенного пока не случилось…
– Терпение, мой друг, терпение.
– Не скажете, что значит, когда снится паук?
– Любые сны – это вести, посылаемые нам из тонкого мира, надо только уметь их услышать, – я вошел во вкус и импровизировал с удовольствием. – Сны о пауках – вести важные…
– Как же определить, добрые это вести или плохие?
– Действительно, вести бывают и хорошие, и плохие. Тут все очень тонко. В следующий раз, когда будет сниться паук, взгляните, есть ли на нем маленький крестик. Если есть, все будет хорошо, паук-крестовик – это добрый знак. А не увидите креста – стоит задуматься.
В общем, плел я ей всякую чушь, а про себя думал: «Слышал бы меня Павел Глоба…»
На следующий день я был не один – недалеко от лотка восторженной поклонницы Глобы мне встретился приятель. Мы поговорили, затем я пошел дальше, а приятель остановился у лотка посмотреть книги. Она стала его расспрашивать – ясное дело, обо мне, и он, видно, сдал меня со всеми потрохами. Через день я вновь проходил мимо этой лоточницы; увидев меня, она обиженно сложила губы и уткнулась носом в обложку какого-то журнала.
Я присмотрелся – ба! Знакомый журнал! Нечаянно мне стало известно, что гороскопы для него составляет некий безработный, освободившийся из мест лишения свободы. За годы отсидки он прочитал множество астрологических прогнозов, архив с различными вырезками хранился у него в нескольких больших папках.
А за год «до звонка»* он и сам – сначала просто так, а потом и за небольшой «интерес» – стал составлять гороскопы: на день, на неделю, на месяц или даже на год… На здоровье, на расположение начальства, на подачу ходатайств о помиловании и на фарцовую удачу выходящим на свободу. При составлении гороскопов он не только бесстыдно пользовался вырезками из своего архива, но и прибегал к импровизациям, заранее собирая сведения о предполагаемых клиентах, их настроениях и ожиданиях, о подноготной их жизни на свободе и за решеткой.
Доступ к информации у него был – «астролог» работал дневальным при штабе, что предполагало особые отношения со всеми частями колонии, включая оперативно-режимную. Поэтому он мог знать об осужденных или обстановке вокруг них даже то, что они сами не знали или знать были не должны. Неудивительно, что некоторые его прогнозы странным образом совпадали с планами по сдерживанию или, наоборот, провоцированию активности отдельных осужденных. Другими словами, подлинными авторами или заказчиками таких гороскопов были люди в погонах.
Но однажды он составил гороскоп на удачу в картежных играх. Прогноз не сулил ничего плохого, однако клиент его прогорел в пух и прах и решил перевести на составителя несбывшегося прогноза свой долг. Необычный спор поступил на рассмотрение суда высшей инстанции – к смотрящему* зоны. Тот долго вертел в руках листок с гороскопом и потом, недобро щурясь, спросил доморощенного астролога: а себе-то ты гороскоп составил, прежде чем предсказывать на интерес карточную удачу?
Освободился «астролог» с инвалидностью по увечью, но и это не отбило у него охоту составлять гороскопы. Его родственник работал в местном журнале, в нем и стали публиковаться гороскопы этого «астролога». И доверчивые читатели теперь сверяют с ними планы на личную жизнь или на бизнес.
Кстати, о внешнем сходстве с Глобой я не раз слышал и от других людей. Кто-то даже советовал: вещай, мол, от его имени, денег заработаешь – кучу. В шутку, конечно. Теперь читатель, зная про это сходство и увидев на экране темноволосого бородача-астролога, возможно, вспомнит и обо мне, путешествующем на своей «Ладе».
– И что, Андрей Михайлович, ездили вы к этому водителю Степану?
Женя, спутница моя любопытная, все не унималась, так и провоцируя меня продолжить мистификацию с «ясновидением», хотя на самом деле свидеться со Степаном мне больше не удалось. Да что-то не тянуло меня на розыгрыши.
Я смотрел на безглавые елки, что покорно выстроились вдоль дороги вслед за своей водительницей – высокой, с прекрасной кроной елкой. И думалось мне, что в лесу, как и в обществе людей – даже самых безголовых, не стоит так выделяться. И представилось, что там, где стояла сейчас эта красавица, в скором времени может торчать один лишь пенек. Так, под корень, и среди людей губится, наверное, большая часть талантов.
Стояла осень. В посадке деревьев, начинавшейся за прекрасной елкой, было много берез и осин. Листья, вспыхнувшие на них яркими красками, почти все опали на землю, на ветках листья остались лишь желтые или иных, спокойных тонов; они будут висеть долго. В жизни людей порой так короток путь людей ярких, приметных. А долго живут люди тихие, спокойные. Они незаметнее, потому и устойчивее…
– Андрей Михайлович, – не давала мне покоя Женя. – Ну что же вы! Дама спрашивает вас о чем-то, а вы ноль внимания! Это невежливо. Да отвлекитесь вы от природы, вы что – ставите ее выше женщин?
– Не знаю, что и сказать. Может быть, и выше. Природа никогда не предаст, да и разлюбить ее никогда не разлюбишь. Но стоит ли так противопоставлять: и женщины, и мужчины – для природы все мы родня прямая…
– И все же, господин философ, вы не ответили на вопрос о Степане. Эта история наверняка имела продолжение…
Что делать, раз Женя сказала, что продолжение имелось, значит, имелось – возражать было бессмысленно: кто не выходил один на один на медведя – сиречь не сталкивался с человеком, помешанном на эзотерике, – тот этого не поймет.
– Да, Женя, вы правы, такие истории не могут не иметь продолжения. Поездка была, но я не стану рассказывать…
– Почему? – удивилась Женя.
– Не могу. Я обещал.
– Кому, Степану? – она так и встрепенулась, думая, что прикасается к некой тайне.
– Нет, моей «Ладе». Уговор у нас с ней: она не вспоминает о поездках с прежним хозяином, а я – о поездках на других машинах.
– У вас как в семье…
– Конечно! Вы же сами говорили: у нас с ней отличная энергетическая связь.
– Да, это верно. Вообще, энергетическая связь существует между всеми объектами. Возьмем нашу Вселенную…
И опять ее понесло, понесло… Остановить Женю могло лишь нечто чрезвычайное. И это нечто произошло – прямо перед нами упал камень.
Я взглянул вверх и увидел пролетавшую над нами ворону. Подумалось: с чего бы это ей камнями бросаться? Ничего плохого я ей не делал. Скорее наоборот – с воронами отношения у меня прекрасные. Что же это за камень? Я поднял его с земли – это был кусочек черствого хлеба.
– Видно, стащила где-то… – предположил я.
– «Видно, видно…» – передразнила меня Женя. – Ничего вы не видите! – Она загорячилась, будто к ногам моим упал не кусочек хлеба, а по меньшей мере Тунгусский метеорит. – Неужели непонятно, что это знак! Теперь надо понять, что он значит.
И Женя стала размышлять.
– Кусок хлеба – это деньги, заработанные своим трудом. Значит, это не случайная находка, не наследство или выигрыш в лотерею, это накопления. Ворона утащила кусок, а потом выронила его к вашим ногам. Значит, накопления ваши едва не пропали, но в итоге вы все равно получите их обратно. И все это связано с какой-то поездкой, а иначе зачем было ронять хлеб здесь, на дороге? Вас это должно насторожить: на такие знаки нельзя не обращать внимания…
– По-моему, все это абсолютно случайно. Ворона зазевалась, пролетая над нами, или решила приветствовать нас своим карканьем. Открыла клюв – и «сыр выпал, с ним была плутовка такова…»
– Вот если б, кроме басен Крылова, вы читали и другие книги, от собрания народных примет до серьезной эзотерической литературы, тогда вы по-другому отнеслись бы к тому, что случилось. Во все века поведение ворон, живущих рядом с человеком, имело для него глубокий мистический смысл. Помните: «Накаркала ворона…» Из глубин древности идет эта особенность в отношениях между воронами и человеком…
На мгновение мне показалось, что она меня просто разыгрывает. Несет всякую чушь и вороны ее – как пауки, о которых я такую же чушь нес лоточнице, принявшей меня за Павла Глобу.
Но потом это подозрение я отмел – Женя была психологом, а не артисткой театра. И я просто не стал ее слушать, иными словами – отключил внешний звук.
Да и к чему было слушать, принимать всерьез, если в газете, которую я взял у нее посмотреть, был, к примеру, напечатан такой совет: «Для того, чтобы деньги шли к деньгам, надо в первый четверг после полнолуния в 12 часов ночи вырыть на улице ямку и положить туда монетку, обмылок и живого таракана. Затем ямку засыпать, притоптать, три раза сказать про себя: «Приди ко мне, неразменный рубль» и уйти, не оглядываясь».
– Женя, а как вы относитесь к тараканам? – спросил я ее очень серьезным тоном и показал на «тунгусский» кусок хлеба. – Многое б изменилось, если в нем обнаружился бы живой таракан?
– Таракан? В кусочке хлеба? Надо подумать… – Женя нахмурила носик и тут же выдала: – Известна гипотеза, что органическая жизнь на нашу планету была занесена с метеоритом, упавшем на Землю миллионы, если не миллиарды лет назад…
И так далее – она говорила не переставая, но я опять отключил внешний звук.
– Что ж, – произнес я, когда она замолчала. – Это вполне убедительно. Теперь я понимаю, почему так живучи эти кухонные разбойники: если и уничтожат где тараканов, их сородичи будут доставлены туда из другого места. В крайнем случае, с другой планеты. Представляете – таракан-инопланетянин…
Нельзя сказать, что я совершенно был чужд этих тонких материй, скорее наоборот. К примеру, много читал о гипнозе, на многих бывал сеансах, в конце концов, и сам начал давать сеансы и потому знаю, что под гипнозом люди мало меняются.
Одну женщину, молодую и видную, я отправил под гипнозом в Одессу: через пару недель она собиралась туда на отдых, в санаторий, так пусть, думаю, заранее там побывает, посмотрит, что к чему. И вот прибыла она у меня в столицу юмора, оставила вещи в санатории и – вперед, на волейбольную площадку, поиграть в любимую игру.
Даю ей в руку толстенную книгу – твоя, дескать, подача! Но она подержала ее в руках – и положила на стол.
«Не понял,» – сказал я себе, взял книгу со стола и опять ей в руки: подавай, мол, игроки-то ждут. Но она отвечает: «Не буду!» «Как, – удивляюсь я, – не буду, ты должна меня слушаться».
А она опять: «Не буду!» Сказала – как отрезала, будто и не была под гипнозом!
Насколько я знал, во время раппорта, то есть словесного контакта с гипнотизером, она должна была меня слушаться, а тут на тебе – явное непослушание. Вывел я ее из гипноза и спрашиваю – в чем дело-то, почему не слушалась? И она в ответ: «Да как слушаться, если я не в спортивной одежде. Что мне, в платье, что ль, по площадке бегать!»
Да, и гипноз, и цирковые опыты по нахождению спрятанных вещей, и демонстрации сверхъестественных, на первый взгляд, способностей, все это имеет, я знал, научное объяснение и реально для повторения многими людьми. Но к предсказаниям – по звездам ли, картам или кофейной гуще – отношение у меня было скептическое; возможно, для этого я был слишком толстокожим.
Наш путь пролегал через лесной массив. Дорожные знаки предупреждали о возможном пересечении пути животными: сначала был знак, предупреждающий об оленях, потом – о лосях. Но вот незадача – столько проездил я по родной России, от западных границ до Зауралья, но после знаков этих ни олени, ни лоси на глаза не попадались. Возможно, и нет их уже в этих местах, или инстинкт у них выработался – быть от дороги подальше. Но знаки все стоят; их даже обновляют во время ремонта – знать, в чьих-то отчетах олени-лоси по-прежнему угрожают дорожному движению. С тем же успехом можно ставить и знаки о мамонтах.
Но тут я торможу, будто на дорогу передо мной – из чащей древности – и впрямь выбежал настоящий мамонт. А на самом деле я увидел обыкновенную ворону, она сидела на пеньке посреди лесной просеки и озираясь, смотрела вокруг, точно недоумевала – что это стало с лесом? Казалось, ну и что с того: не мамонт же, в самом деле, чтобы так резко тормозить – «Лада» моя даже взвизгнула! Прости, милая, так получилось…
Я вышел из машины – один: Женя осталась в салоне, решила, что опять проблемы со свечами. Однако дело было не в «Ладе», а в вороне: она напомнила мне ту растяпу, которая обронила к моим ногам кусок хлеба. О чем говорила мне тогда Женя? – подумалось отчего-то с тревогой. О каких-то деньгах, какой-то поездке, но и только; больше ничего не помнилось: вот что значит не вовремя отключить внешний звук.
Я прошел взад-вперед вдоль просеки, а ворона лишь взглядом на меня повела – и все. Будто не понимала, какое беспокойство внесла мне в душу...
Вообще, с воронами отношения у меня особые. Было время, когда члены общества охотников, в котором я состоял, должны были их отстреливать: путевку на охоту давали в обмен на связку вороньих лапок. Но я выкручивался, как-то иначе отрабатывал охотничью барщину, но вороватых ворон не стрелял: коробило. В конце концов, не человеком придумано, чтоб был этот лес, были в нем звери и птицы, не человеком определены их роли и судьбы. Да и кто для леса первый вредитель и вор? Человек! Это ясно и школьнику.
Одним словом, нет у меня вины перед воронами, оттого и заладилась с ними дружба. Бывает, работаю за столом, а через окно, с высокой рябины напротив, смотрит на меня некая особь – с длинным клювом, в черной накидке и сером жилете. Такая одинокая, может, и думает, о том же, что и я. Или обо мне. Есть что-то особенное в этой птице-философе. Я даже титул ей придумал: «Ее воронье одиночество…»
Завидев ворону, я иногда выхожу из дома, кладу около рябины засохший кусочек хлеба и отхожу чуть в сторону. Ворона слетает на землю и начинает трапезничать либо с кусочком хлеба в клюве отлетает в сторону. Однажды в ее трапезе захотела поучаствовать и другая ворона. Две птицы сцепились в беспощадной драке; несколько перьев вместе с неподеленным кусочком хлеба упали к моим ногам. Ничего особенного в этом событии я не увидел.
Вот и на этот раз, думал я, прохаживаясь вдоль дороги, объяснялось все просто: кусок хлеба, выроненный растяпистой птицей, она где-то подобрала или украла. Но не это имело сейчас значение. Какая-то догадка зрела у меня в голове, я это чувствовал. И все глядел на ворону, сидевшую на пеньке посреди лесной просеки, да просил ее точно лесную гадалку: «Ну подскажи, не неволь, ты ведь знаешь, в чем дело…»
Однако «ее воронье одиночество» лишь презрительно косило на меня со своего пенька, будто и в самом деле была титулованной особой.
– Ах ты, самозванка! – рассердившись, воскликнул я угрожающе – и ворона сдалась!
Иначе не объяснишь: испугавшись, она выдала мне тайну «тунгусского» куска хлеба…
Я сидел на вороньем пеньке и все покачивал, приходя в себя, головой: разгадка тайны была как молния – грозной и ослепляющей. А с высокой сосны, у края просеки, возмущалась на весь лес ворона. Прости меня, лесная гадалка – поневоле согнал тебя с места: столь неожиданной была эта разгадка.
Осторожно, чтоб не разбудить Женю, прикорнувшую на сиденье машины, я взял из салона мобильный телефон и дрожащими руками набрал номер Кости Дубинского, своего приятеля-коммерсанта. Трубку взяла Лена, его жена, а самого Кости не было – не вернулся еще из Ставрополья, куда уехал по делам на своем «фольксвагене». Домой он звонил несколько дней назад, говорил, что возвращается, только заедет куда-то, по пути.
– Третий день как на иголках, – говорила Лена. – А его все нет и нет. Не знаю, что и думать… Господи, так просила его отложить поездку! Съездил бы, говорила, к Сергею, поддержал бы брата, может, помог бы ему чем. Так нет, его, черта упертого, разве свернешь. Если и сегодня не приедет, значит, что-то случилось…
Увы – все сходилось. Лена и не подозревала, что с подачи Жени я уже предполагал, что с ним могло случиться. Дай Бог, чтоб я ошибался!
С Костей, братом Сергея, моего однокашника по юридическому институту (по образованию я – юрист-правовед), мы были давними друзьями, но это не мешало нам иметь чисто деловые отношения: иногда я помогал ему как юрист, а порой, на партнерских началах, мы вместе осуществляли какой-либо коммерческий проект.
В эту поездку на Ставрополье он взял у меня почти все мои деньги… Те самые накопления, которые, возможно, и имела в виду Женя, моя прозорливая спутница, над которой я так откровенно подшучивал. Воистину: смеется тот, кто смеется последний; мысленно я уже называл ее «Ваше оккультное величество…»
В другое время я бы нисколько не удивился, узнав, что Костя задерживается из поездки. Невысокий, но крепкий, с широким, но симпатичным лицом, он легко входил в доверие к торговым партнерам, а партнерш и вовсе охмурял: порой ему хватало и короткой поездки, чтоб завязать новый роман.
Однако сейчас все обстояло иначе – в этом я был уверен.
– Что-то случилось? – настороженно спросила Женя, когда я вернулся в машину.
Я ничего не ответил – говорить не хотелось.
– Значит, случилось, – ответила за меня Женя. – Я так и знала: ворона подавала знак! Говорила же вам – такие знаки нельзя оставлять без внимания. Но все-таки: что произошло?
Я по-прежнему молчал, не зная, что и сказать. Все труднее было сдерживать нарастающее волнение, но Женя точно клещами за меня ухватилась.
– Что же вы не отвечаете? Мне кажется, я имею на это право. Хотя бы приоткройте мне эту страшную тайну. В таком состоянии вам все равно лучше просто посидеть в машине. Не то задумаетесь за рулем и про дорогу забудете…
То же мне говорила в кафе и цыганка: «Думать будешь – про дорогу забудешь…» Прозорливая Евгения была похожа на нее и в словах.
Я уже знал – так просто Женя не успокоится. Пришлось рассказывать…
Глава 2. Карьера адвоката Дубинского.
Братья Дубинские были совершенно не похожи друг на друга. В отличие от светловолосого Кости, ростом невидного и начинающего полнеть, Сергей был высокий и стройный, с тонким удлиненным лицом. Темные волнистые волосы стягивались на затылке резинкой, и это выдавало в нем не чуждую художествам натуру. Сергей хорошо рисовал и в институте постоянно вел оформительскую работу; на курсе его так и звали: «художник».
Общей у братьев Дубинских была лишь слабость к женщинам: случая приволокнуться за ними не упускал ни тот, ни другой. Правда, Дубинский-художник был при этом тонок и поэтичен, а Дубинский-коммерсант несколько груб и прямолинеен.
С Сергеем мы приятельствовали с первого курса, но особенно сблизились на целине, в Казахстане, где в составе студенческого стройотряда работали на золотом руднике.
Все лето мы пахали, как негры, и прораб отлично закрыл наряды (в отряде был сухой закон: пить мог только прораб, и он, бедняга, едва не спился: без бутылки ни одну бумажку подписать было невозможно).
Накануне отъезда был устроен банкет, и мы гуляли от души.
Поздней ночью я вышел из помещения, где было гулянье, взглянул на небо и замер, как вкопанный: показалось, что я точно астронавт высадился на другой планете – таким необычным и чужим выглядело звездное небо. Едва ли не в панике я стал искать среди звезд очертания Большой Медведицы и, слава Богу, нашел, но не в той части неба, где привык видеть; да и ковш ее был развернут незнакомым образом.
Мы находились за тысячи километров от дома, здесь был другой климат, слышался чужой язык, но лишь чуждая звездность неба остро резанула по сердцу.
Я присел на скамейку у дверей и стал высматривать в небе и другие известные мне созвездия. Вслед за мной на улицу вышел Дубинский.
– Взгляни, что звезды-то делают! – сказал я Сергею. – Разбежались по небу, кто куда, сразу и не найдешь...
В ответ он только усмехнулся:
– Пить надо меньше...
– Да? – несколько растерянно произнес я вслух, а про себя подумал: неужто мне это нафантазировалось? Выпил я, кажется, немного – нет у меня привычки так набираться, чтобы звезды потом по небу раскатывали…
Снова взглянул на небо – положение звезд не изменилось. Чуть поразмыслив, додумался-таки, что выпитое тут ни при чем, однако к банкетному столу решил не возвращаться.
– Астроном не пойдет в гастроном... – бормотал я, удивляясь самому себе: видно, и вправду я чуть перебрал.
Вместо гастронома... Нет, не то. Вместо продолжения банкета... Опять не то. Правильнее так: вместо звезд на небе, ставших какими-то чужими, удумалось мне посмотреть-посортировать камни, собранные на руднике – их у меня был целый рюкзак. Это была руда с налетами малахита и лазурита, с крупными вкраплениями пирита и, конечно, с блестящими искринками золота. Особенно красивыми были камни с пиритом удивительных форм: миниатюрными пирамидами, кубами, вертикальными многогранниками – внешне они казались выплавленными из золота.
Вещи стройотрядовцев были уже подготовлены к погрузке и сложены в отдельной комнатке – автобусы за нами должны были приехать рано утром и времени, как уверяло начальство, на раскачку не будет. С некоторым трудом я отыскал эту комнатку, нашел среди вещей свой рюкзак и отнес его в беседку, освещенную фонарями от расположенной поблизости кухни.
Из кухни доносился запах жареной сайгачатины – накануне за сайгаками гонялись по степи на машинах, на ходу стреляя из винтовки. Повар налил мне бутыль прекрасного бочкового пива, принес пару тарелок с мясом и овощами, и я не спеша, совмещая приятное с полезным, стал разбирать камни, высыпанные на столик посреди беседки. И было мне так хорошо, так комфортно, что даже звезды стали милы, как дома...
Проснулся от громких криков. Было утро; я лежал в беседке, прислонившись к мешку с камнями. На столике стояла пустая бутыль из-под пива да тарелки с остатками пищи. Вокруг метались стройотрядовцы, и в ушах звенела изобретательная ругань.
Выяснилось, что после банкета кто-то переворошил их вещи, и утром в сумках и рюкзаках вместо тщательно отобранных на руднике камней обнаружилась… обычная галька. Эту операцию осуществила администрация рудника с ведома командира отряда. Сейчас он только разводил руками: ничего не поделаешь, есть, оказывается, инструкция, по соображениям секретности запрещавшая вывоз образцов руды.
Больше всех переживал Дубинский – за время работы на руднике Сергей собрал лучшую коллекцию камней.
– Пить надо меньше, – жестокосердно отомстил я ему за ночное ехидство, тем более что мои-то камни не подверглись мутации в обычную гальку: они были при мне, когда «астроном не пошел в гастроном». Сжалившись, я все же подарил ему часть собственной коллекции.
После института мы не виделись с Сергеем много лет. Я жил на Урале, работал в газете – журналистика стала моей специальностью. Время это было интересным; политики я, как правило, не касался, и только однажды, во время перестройки, меня втянуло-таки в этот водоворот.
Тогда модно было собирать предложения с мест: о том, как перестраиваться лучше и быстрее. Предлагалось и отнять льготы у номенклатурных чиновников. Но я предложил прямо противоположное: большую их часть отправить на пенсию – досрочно, в порядке еще одной, последней льготы. Думалось, молодое это дело - перестройка, не для них.
Коллеги говорили мне тогда, покачивая головой:
– Смотри, Андрей Михалыч, припомнят тебе эту «льготу». Имей в виду: времена быстро меняются – ветры на верху дуют разные...
Припоминали, и не раз, но не трогали. Каким-то образом мое предложение попало в центральную прессу, потом обсуждалось на местном уровне и спустя какое-то время меня перевели в газету рангом повыше.
– Но имей в виду, Андрей Михалыч, – напутствовали меня коллеги, – времена быстро меняются – ветры на верху дуют разные...
И верно: казалось, и времена года тогда менялись быстрее, чем это предписывалось природой…
– Газета должна быть острой. Не бойтесь критиковать, смелее подавайте разоблачительные материалы, – говорилось на очередном совещании у редактора. – Хватит приглаживать факты, столько лет замазывали недостатки, и к чему это привело?
Затем прошла смена первых лиц области, и ветры в коридорах власти резко поменяли направление.
– Хватит чернить нашу славную историю! – услышал я на следующем совещании. – Хватит критиканства, погони за острыми фактами, разоблачительства всего и вся! Что у нас – нет положительных фактов? Не осталось людей, биографии которых могли бы стать достойным примером?
Трудно переносить резкую смену погоды. Можно застрелиться от денежной реформы. Но что делать, если белое вдруг стало черным, и наоборот?
– Ну что ж, Андрей Михалыч, – сказал редактор, подписывая мое заявление об уходе. – Ты знаешь, что делаешь. Но имей в виду: времена быстро меняются – ветры на верху дуют разные... Потому если что – милости просим.
Но я решил: в газетах на постоянной основе работать не буду – какие б ни наступали времена, и как бы ни менялись ветры. Буду писать вне штата - так же, как и любить вне брака: почти одновременно с трудовой книжкой я получил на руки и свидетельство о расторжении брака.
Сравните статьи – по заказу и от души. Сравните любовь – в браке и вне его. Кто знает, пусть сравнивает, кто не знает – догадывается. Сделав выбор, я вернулся к в свой город.
Вернулся к тому, что имел – дом родительский да небо над головой, особенно по ночам. Тихие звездные ночи, стали они как-то прохладнее. А сердцу помнилось – в молодые бесшабашные годы были эти ночи теплее.
Помнишь, говорило мне сердце, ты лежал на лавочке, головой на теплых коленях у девушки. Она была тебе преданна, ее любовь и верность не требовали подтверждений. «Приедешь, пойдем на берег пруда слушать лягушек...» – писала она тебе, солдату.
Так и говорила потом, отбивая твои натиски: «Угомонишься ты или нет? Ну, хорошо, пойдем слушать лягушек...» Глупая, нельзя же так, со вчерашним солдатом...
А однажды, напомнило мне сердце, ты вдруг решил, что девушка тебя просто дразнит, и в тот вечер, перешедший в ночь, ты был уже совсем другим... Звезды ли усыпили, или еще почему, но всю ночь ты так и проспал у нее на коленях.
И она удивлялась – что случилось? Почему спокойны руки, еще вчера так неугомонно настойчивые? Почему спокойны и не блестят глаза?
Она догадывалась, в чем дело, но боялась пошевелиться – так и просидела всю ночь, глядя на твое лицо и мягко поглаживая твои руки (в какой-то момент, проснувшись, ты почувствовал это глаженье, и тебе стало стыдно – за то, что руки твои уже касались другой). Вот она бы тебя не оставила, оглушив десятком обид, – именно тогда, когда карьера твоя резко ухнула вниз.
Эх, ты… Меня, сердце свое, надо слушать, выбирая спутницу, – говорило оно мне с упреком, – не советчики в этом глаза или руки…
Ну да ничего. Я тебя знаю, поддерживало меня сердце, ты человек стойкий и, когда бьют, стараешься остаться на ногах…
– Все верно, Андрей Михайлович, – вставила Женя; «монолог» сердца так взволновал ее, что ей не терпелось вставить свой комментарий. – Человек может устанавливать контакты со своими органами и получать сигналы от них. Многие оздоровительные методики на этом и основаны. Возможно, органы человека обладают сознанием, или оно создается человеком как фантом, особенно это касается сердца. Вспомните любовную лирику. На протяжении тысячелетий…
– Женя, пожалейте вы меня хоть немного… От вашей эзотерики у меня голова идет кругом. И скоро будет существовать отдельно – как фантом.
– Все-все, упрек принимаю. Постараюсь больше не перебивать…
…На родине много бродил я под вечерним и ночным небом, сидел у пруда с лягушками, вспоминая преданную мне девушку, и будто севший аккумулятор, заряжался токами от родной земли. Ни одного из однокашников не видел. Конечно, хотелось бы встретиться, повспоминать студенческие годы, так ведь, черти, они вопросами закидают – как ты сейчас, кто да что? А я и сам не знал, кто я да что. Не юрист – практики-то не было никакой, и не журналист – с этим завязано, во всяком случае, на обозримое будущее.
В один из выходных я поехал к Сергею Дубинскому – сказали, что он работает... председателем колхоза в одном из районов области.
– Не ожидал? – спросил Сергей после первых приветствий. – Я и сам не ожидал, так получилось.
Творческая натура художника мешала ему в серьезной работе адвоката. И наоборот – работа адвоката никак не сочеталось в нем с нелогичной, а порой и увлекающейся натурой художника. В юридической консультации, где он работал, никогда не знали, что за женщины ходят к нему на прием – клиентки или очередные его увлечения. В отличие от других адвокатов, оценивал он их не с точки зрения платежеспособности, а по тому, насколько они привлекательны. И случалось, юридические его дела плавно перетекали в любовные.
Однажды он попался на крючок одной опытной воровки; забросив все прочие дела, Дубинский из кожи лез, вызволяя ее из СИЗО, и добился-таки освобождения узницы под подписку о невыезде. Мало того, он даже поселил ее в своей квартире.
А через некоторое время в городе было совершено несколько квартирных краж. Сыскари установили закономерность – все потерпевшие были клиентами адвоката Дубинского: в разное время он представлял их интересы в судах. Судя по одежде и иным вещам, похищенным из квартир, напрашивался вывод, что кражи совершались с участием женщины.
И вот совпадение: на очередной допрос не явилась женщина, обвиняемая в совершении квартирных краж. Это была та самая воровка, о которой так радел адвокат Дубинский.
Сыскари выехали к нему домой и обнаружили адвоката страдающим в совершенно разграбленной квартире – подруга исчезла, прихватив с собой все, что имело хоть какую-то ценность. А у письменного стола лежали папки с документами по адвокатским делам – они и послужили наводкой на ограбленные квартиры.
Карьере адвоката Дубинского пришел конец – вытуренному из коллегии адвокатов, ему впору самому было нанимать защитника: обкраденные клиенты через суды, а то и через братков в спортивных штанах стали требовать от него возмещения ущерба.
Дела Сергея были так плохи, что пришлось ему, спасаясь бегством, уехать в деревню, к своему родственнику – председателю колхоза, человеку в годах, но на вид вполне еще бодрому. На самом деле бодрость эта была напускной: работал он давно уже через силу, но уйти не уходил, все не мог высмотреть себе замену. Да и не рвался никто на эту должность – времена шли больно смутные; поди разберись, что к чему, тут мало было только дело любить и землю-матушку.
Сергей стал помогать ему и на работе, и дома – жена председателя болела и помощь по хозяйству была ей куда как кстати.
С утра дипломированный юрист отдаивал две коровы и выводил их в стадо, потом кормил свиней, убирал навоз, делал другую не очень интеллектуальную работу и чувствовал себя вполне счастливым: иметь дело с животными было куда приятнее, чем с людьми. «Вернее, с людьми из города», – поправлял он самого себя: встречи с горожанами, особенно из числа жертв его коварной подруги, не сулили ему ничего приятного. Хорошо, что вскоре эту воровку задержали и многое из похищенного удалось вернуть пострадавшим.
Зато работа в правлении колхоза, куда Сергей являлся потом в щегольском адвокатском костюме, становилась для него все приятней. И там с охотой принимали его помощь. Большие надежды стали возлагать на него деревенские: юрист для колхоза – это вообще находка, тем более в такие-то времена. Да не чужой – родственник председателя, и трудом крестьянским не брезгует – пока наубирается с утра за скотиной, говнецом-то весь и пропахнет; одежду сменит, но запашок все равно остается. И стали метить его на замену председателю – знали ведь, что бодрится тот лишь для виду.
А женщины деревенские – те и вовсе ум потеряли, глядя на председательского помощника. То одна, то другая начинала ему глазки строить, а он не терялся. И тоже разошелся: то за одной ухлестывал, то за другой. Но мужья их, если и подозревали что, виду не подавали. Да и как подавать – сами не ангелы, если что, любая из жен такой счет выставит, не в их пользу получится. И понимали – не чета им родственник председательский, если что, уедет обратно, на щедрые адвокатские хлеба, и что с колхозом, землей их будет? Кому сменять председателя?
Но романов долгих у Сергея не заводилось – женщины точно решили его по рукам пустить: не успеет одна полюбоваться с ним толком, как другая ее поторапливает: не одна, мол, подруга, давай не затягивай...
Женщины приходили к озеру, на бережок, где по вечерам-ночам он заглядывался на луну. Прислушивался к тихим шашням ее с водной гладью, и художник в нем вырывался наружу, выплескиваясь на бережок, на водную дорожку, мерцающую от лунных поцелуев. На женщин, что были рядом, – они будто прилагались к этому чудному бережку, к волнующей глади озера, и тоже казались чудными. И женщины едва не сходили с ума: от чудных слов, от обниманий до хруста, от любви его – с та-а-а-кими придумками... И как было не поделиться с подругами, позже, в ответ на пристрастные их допросы.
Но потом из Москвы к Сергею приехала Марина, одна из его прежних пассий, да и осталась совсем. За небольшие деньги Дубинский выкупил пустующий дом на краю деревни, завел собственное хозяйство, с живностью и огородом, и уважая деревенские устои, справил свадьбу.
Женщины из местных поогорчались, особенно те, кому не досталось посидеть-полюбоваться с ним у озера, но, поязвив меж собой, успокоились: «Ничего, жена не стена, надо будет – подвинем...» Спокойнее стало и мужикам.
Осенью, после уборки урожая, председатель со спокойным сердцем ушел на отдых. Колхозники приняли его отставку, выбрав нового руководителя – за Сергея голосовали все: и мужчины, и женщины.
Через короткое время в колхоз поступила новая техника – в счет расчетов за долги, на которые в колхозе давно уже махнули рукой. «У него и вороны вернут прошлогодний урожай...» – говорили в колхозе о председателе-юристе.
Но, когда надо, Дубинский, как хитрый крестьянин, мог прикинуться и обычным простачком из дерёвни. Разбираясь с бухгалтерией, он с огромным удивлением обнаружил документы, озаглавленные «Расходы на рэкет». Это были ведомости на зарплату, по которым бригада из пяти человек ежемесячно получала довольно высокую – в сравнении с другими колхозниками – зарплату; фактически дань вымогателям колхоз выплачивал официально. Как коровы по чужим полям, эти молодчики так безнаказанно «паслись» тогда по хозяйствам, что в некоторых председатели колхозов даже уверовали в легальность этих навязываемых им услуг по «охране». К ужасу налоговой инспекции, они и расходы по ее оплате относили на себестоимость продукции.
Когда братки в спортивных штанах явились очередной раз за деньгами, бухгалтер покопалась для виду в бумагах и развела плечами: ничем, мол, помочь, не могу, в ведомостях никто не значится. Рассерженные вымогатели заявились в кабинет к председателю. На его месте они увидели молодого человека с простодушной улыбкой: что, мол, друже, вам надо?
– Тебя что, прежний хозяин не просветил?
– О чем? – простецки пожал плечами новый председатель.
– О нас, дярёвня...
Договорились, что новый председатель выспросит все у прежнего, а эти друже приедут за ответом через неделю.
– Здравствуйте, здравствуйте, – сердечно принял их председатель на следующий раз. – Знаю, знаю, раньше вы работали в охране. Начинаем, начинаем входить в курс дела. Приступили к составлению штатного расписания, утвердим его потом на правлении, подготовим приказы по кадрам. И столько бумаг, столько бумаг надо еще подготовить... Так что пишите заявления, как раньше, мы их рассмотрим на правлении, которое состоится... – председатель посмотрел записи в ежедневнике, – которое состоится... Вот, нашел: ровно через две недели. Тогда и приезжайте, милости просим...
– Эх, дярёвня...
Молодчики опять уехали ни с чем.
– Здравствуйте, здравствуйте, – как и прежде, сердечно принял их председатель в следующий раз. – Рассматривали ваши заявления, рассматривали... – Председатель вытащил из ящика стола пачку бумаг и помахал ими перед собой. – Только что ж вы не написали, как числить-то вас: на постоянной работе или по совместительству...
– По совместительству, – дружно ответили молодчики.
– Так и напишите тогда. В бумагах порядок должен быть особый. С этим сейчас серьезно. Наехали тут на нас, недавно…
– Кто наехал? – насторожились рэкетиры. – Откуда? Ты говори, если что, мы поможем. На стрелку вызовем, разберемся... Сказали хоть, кто, от кого?
– Известно кто – налоговая инспекция. Ту бумажку им дай, эту; бухгалтеру одному даже плохо стало. Так что, пожалуйста, пишите сразу как надо, а то хлопот потом...
От волнения председатель обмахнулся платком, а глаза его смотрели так искренне, что рэкетирам даже захотелось его пожалеть.
Но как только они ушли, швейковское выражение на лице председателя сменилось раздумьем. Наконец, он что-то решил.
– Очень хорошо, что приехали, очень хорошо... – радостно воскликнул он, когда рэкетиры вновь явились в его кабинет. Могло показаться, что за дни, прошедшие с последней встречи, председатель по ним соскучился. – Вот какое дело: озеро у нас карпом зарыблено, наша это рыба, колхозная, но ловят ее все кому ни лень. Бывает, и неместные наезжают. Разобраться тут надо, порядок навести...
– О чем речь, председатель, разберемся – мало не покажется...
– Значит, согласны? Вот и хорошо, – образовался председатель, – с завтрашнего дня и приступайте! Сколько вас – пятеро? Сторожить надо круглосуточно, работать будете по двое, через день. А пятый пусть в коровнике сторожит, ночами...
– Ты что, дярёвня! – возмутились молодчики. – Какие мы тебе сторожа?
– Не понял, – изумился председатель. – Как не сторожа? Вот ваши заявления и в каждом написано: принять на должность... Ах, да, виноват, вы писали: «на должность охранника...». Конечно, охранник – это не сторож. В деревне все у нас по старинке. Запчасти вот получали в области, и менеджера обидели. По старому назвали – кладовщиком. А он нам заявляет: «Какой я кладовщик, я – менеджер по учету товаров». Ну, хорошо, охранники так охранники, договорились. Значит, по двое на охрану озера...
Через десяток эмоционально насыщенных минут обе стороны поняли, что разговор надо начинать сначала.
– Ничего не понимаю, – качал головой председатель, – значит, охранники не сторожа. Это мне ясно. Они не сторожат, они охраняют. Тоже понятно. Но ни озеро вы охранять не можете, ни коровник. Но что сторожить-то можете? Тьфу-ты, я хотел сказать – охранять? И где?
– Мы охраняем вас в городе.
– Да что нам город? В городе у нас ничего нет, у нас все в деревне или рядом. Зачем вы нам в городе?
– Мало ли зачем. Наедет ли кто на вас…
– Это вы про налоговую инспекцию?
– Какая инспекция? Мы на то, что б другие к вам нос не совали, от других бригад охраняем. Если приедут к вам – к нам обращайтесь, мы разберемся...
– Но вы-то тут при чем? На это милиция есть.
– Да, ты что, только вчера родился? Милиция с нами и не связывается.
– Да-а? – изумился председатель. - Ну, если так, мне надо будет подумать, посоветоваться...
– Ладно, председатель, думай. В понедельник не одни приедем – со старшим. Так что бабки готовь, по-хорошему. А нет – вдвое отдашь, да смотри, как бы и фейс твой не пострадал...
– Фейс – это что?
– Вот придем со старшим, он тебя просветит. Только смотри, его время стоит дорого...
Вечером Сергей и его жена Марина ездили в райцентр и заказали разговор с Москвой.
В назначенный день рэкетиры на двух машинах подъехали к правлению колхоза, а затем повернули к озеру – им сказали, что председатель ждет их на берегу. Там они увидели черную «Волгу» с синей мигалкой на крыше и джип-внедорожник; запасное колесо его было в чехле, поперек которого крупными буквами было написано «СПЕЦНАЗ», а в углу слева красовался скалящийся череп с костями крест на крест.
Обе машины были с московскими номерами. У самого берега на большом мангале шипело мясо; недалеко в плетеных креслах вокруг уставленного бутылками столика расположились солидного вида мужчины и председатель с женой – рэкетиры видели ее раньше в правлении. А вокруг стояли спортивного вида хлопцы с короткоствольными автоматами наперевес.
Не заглушая моторы, машины вымогателей замерли на минуту-другую, а потом развернулись и на большой скорости уехали восвояси. Ни эти, ни другие братки в колхоз к Сергею больше не заявлялись.
Ближе к вечеру московские гости двинулись обратно. Во главе кортежа был «внедорожник» Дубинского – старый колхозный «УАЗ», на который Сергей проводил гостей до выезда из райцентра. Рассказывали, что на одном из светофоров он решил было притормозить, но автомобили сзади так взревели сиренами, что машину председателя точно подбросило вверх...
– Судя по всему, эти могущественные гости из Москвы были знакомые Марины, – жены Сергея?
Женя не удержалась от соблазна еще раз показать свои аналитические способности.
– Ты сказал, что она приехала из Москвы, к тому же именно Марина сумела приземлить, наконец, такого ловеласа, как этот Сергей, бывший адвокат! И мне кажется, что именно с ней связаны последующие события.
Что сказать – Женя опять попала в самую точку. Мне вспомнилось, что и прежние ее оценки, вернее, толкования событий, были такими же верными. Но само слово «толкование» меня настораживало, взамен просились иные определения: логический анализ, прогноз или все что угодно, не выходящее за рамки обычного. И это при том, что памятная мне поездка на Азов фактически стала путешествием за эти рамки обычного – благодаря цыганке, предсказание которой сбылось даже в деталях...
Тем не менее я по-прежнему боялся и слышать о знаках и иных оккультных понятиях – из опасения, что иначе запросто можно угодить под автобус, следующий до остановки «Психбольница». Имеется в виду не дорожное происшествие, а авария в мозгах. Боже упаси от такой аварии – уж лучше к хирургу походить, на костылях…
Марина, выпускница художественного училища, долго колебалась в выборе своей дальнейшей стези. По примеру других, можно было как-то искусственно выделиться: скажем, взять вторую фамилию, через черточку к основной, и писать авангард.
Но вторая фамилия, считала она, только подчеркивала недостаточность, ущербность фамилии первой, – как старый дом, подпираемый новыми балками. А посредственность не скроется и за вычурным авангардом. Скажем, пишет его этакий творец с неряшливой бородой, бледным лицом и воспаленными глазами. Что пишет, сказать трудно – немыслимое смешение красок, разливы вдоль и поперек. Взглянув внимательно, можно увидеть чудище со страшными глазами, изящную ножку в туфельке или нечто другое – кто что высмотрит, додумает или узнает; особенно тут преуспеют те, кто имеет навыки по чтению в облаках. Пишется это так: под разными углами и наклонами, быстро или медленно, краски из банок льются или набрызгиваются на холст.
На выставках эти разлей-картины привлекают внимание. Ссылаясь на них, записные ценители рассуждают об эпохе, рождающей новые материалы. «Картины-загадки» – пишется в газетах, создавая вокруг них ореол таинственности.
Но бывает, кто-то и скажет: «Не понимаю», взваливая вину на себя. Кто-то и прямо скажет: «Галиматья», принимая огонь на себя. Но это – неважно. Главное, к художнику проявлен интерес, может, и в газетах о нем напишут. Но стоит взглянуть на его одежду, в смысле – на картины, выполненные в обычной реалистической манере, и все станет на свои места. Ведь коли не дал Господь, остается только вымучивать, выжимать из себя, как из пустого тюбика... Но если и есть талант или способности – ох, как много надо приложить труда и упорства, столько перенести лишений, чтобы добиться чего-то. Когда-то еще придут признание, заказы, сытное место – если вообще придут: сколько даровитых художников так и остаются безвестными.
Сергей Дубинский познакомился с Мариной на выставке молодых художников, у «творений» ее друга, автора разлей-картин. Сергей и сам был причастен к художеству, но струны эти звучали в нем без всякой связи с профессией или деньгами. Марина – стройная блондинка, с большими, загадочно темнеющими глазами на тонком, чуть вытянутом лице, она так понравилась Сергею, что он не пожалел слов для развенчания ее друга. Комментируя разлей-картины, Дубинский рассказал вычитанную где-то историю о признанном художнике-авангардисте, который под старость выдал-таки секрет своего вдохновения. Оказалось, вдохновение это шло… от осла: хозяин привязывал к его хвосту три или четыре кисти, обмакивал их в банках с различными красками, а затем под ослиный хвост сыпалось что-то жгучее – типа перца. Осел начинал метаться и бить хвостом по расставленным сзади холстам. В результате на них отображалось то невообразимое, над чем горе-искусствоведы потом трясли бородками, говоря об «особом вдохновении живописца».
Одним словом, у новатора Сергей Марину отбил. Но потом она уехала в Москву…
Вволю накричавшись «Карр! Карр!» и будто забыв обиду, в несколько затяжных взмахов крыльями ворона спланировала с сосны на краю просеки на тот же пенек, с которого я ее согнал. Вытянув вперед шею, она с любопытством, но без прежней подозрительности стала посматривать на «Ладу», мирно подремывающую под наши разговоры на дорожной обочине. Второй раз, возвращаясь, видимо, с какого-то дорожного происшествия, мимо нас проехал автомобиль гаишников; около «Лады» они чуть притормозили, но парочка в ее салоне не вызвала подозрения, и гаишники поехали дальше.
О том, что происходило с Мариной в Москве, я не обмолвился Жене ни словом. Просто рассказывать об этом было бы трудно. Да и Женя вряд ли бы смогла слушать этот рассказ спокойно, и тогда мы и до вечера бы не тронулись с места. А впереди у нас был не один час пути.
Но читателю узнать об этом не помешает – ведь именно с того, московского периода в жизни Марины, и берет начало вся цепочка последовавших затем событий…
Глава 3. Вместилище душ.
После окончания художественного училища Марина несколько месяцев прожила в Москве. Продолжая образование, она ходила по музеям и выставкам, а зарабатывала рисованием портретов – на Арбате, в Измайловском парке или в других местах, где праздношатающаяся публика могла потратить на эти портреты немного времени и денег.
Сначала, как и другие практикующие здесь художники, она непроизвольно угождала клиентам и рисовала их такими лапочками – будто сахару им давала перед позированием. Затем – не столько для клиентов, сколько для себя, – она стала рисовать характеры: какими видела их, такими и рисовала.
А глаз у нее был особый… За пятнадцать-двадцать минут она наносила на бумагу лишь основные, на ее взгляд, черты характеров, а все прочее оставляла в коротких штрихах-намеках. Эти портреты – она называла их психологическими – получались порой довольно жесткими, но успехом пользовались большим.
Однажды на старом Арбате к ней подсел человек на вид мягкий и улыбчивый. Марина посмотрела на него и сказала: «Могу нарисовать вас на открытку для Деда Мороза. Но хотите, нарисую таким, какой вы есть на самом деле. Пригодится – для истории болезни…» Мягкий и улыбчивый человек растерялся, губы его исказились в кривую линию, в сузившихся глазах заметался страх. Таким и стала она его рисовать. Однако, недосидев двух или трех минут, клиент вскочил с места и исчез. Его почти завершенный портрет так и остался у Марины.
К концу дня, возвращаясь с работы, она поймала на себе взгляд его нервных, бегающих глаз – он ехал в одном с ней вагоне метро. Марина поняла – это не случайно...
На следующей остановке она вышла из вагона. Боясь оглянуться, переходя из одного потока людей в другой, она очутилась на другой станции и на бегу, перед самым закрытием дверей, успела вскочить в вагон поезда. Отдышавшись, осторожно оглянулась вокруг: клиента, которому она так неосмотрительно намекнула на его болезнь (что-то пугающе ненормальное увиделось ей и в глазах, и в выражении лица этого человека), в нем не было.
Проехав пару остановок, Марина выскочила из вагона, прошлась взад-вперед по перрону и успокоилась: подозрительный незнакомец исчез.
Однако на другой день она увидела его снова – у лотка напротив, среди людей, рассматривающих матрешки с ликами советских и российских вождей. «Ну, ладно», – взъярилась Марина и принялась за новый портрет вчерашнего клиента, теперь уже в полный рост. Особо отметила сутулость, детали одежды, золотую, с черным камнем, печатку на пальце и продолговатую сумку из темной ткани.
В середине дня Марина перекусывала в небольшом кафе; в один из моментов, за стеклянной витриной, она заметила знакомую фигуру. На обратном пути Марина подошла к лотку с галантереей и купила маленькое зеркальце; пока рассматривала зеркальце, в нем не раз мелькала все та же фигура – человек с мягкой внешностью следовал за ней в некотором отдалении…
Спустя полчаса Марина попросила соседку-художницу присмотреть за этюдником и как бы ненадолго ушла по своим делам, взяв с собой свернутые в рулончик портреты незнакомца. Она поняла, что не зря его явная ненормальность показалась ей такой пугающей: кожей ли, затылком, особой ли способностью видеть она решила, что человек этот – опасный псих.
Через подземный переход Марина вышла на другую сторону улицы, забежала в два-три магазина, затем свернула за угол и оказалась в каком-то проулке. Наконец она уверовала, что даже профи не мог бы за ней проследить, и зашла в телефонную будку. Справочная сообщила ей телефон дежурного по службе госбезопасности.
Спустя какое-то время Марина вошла в ничем не примечательное здание (только окна первого этажа были чем-то затемнены, но вывески на двери – никакой). Коридоры, разделяемые автоматически захлопывающимися дверями, дежурные офицеры за столиками с лампами под абажурами... Наконец, ее ввели в помещение со скучными обоями, где неулыбчивые люди в штатском стали задавать ей вопросы – кто она, что с ней стряслось, почему не обратилась в милицию…
Но разговор не клеился: Марине, преследуемой опасным психом (а он мог быть и преступником-маньяком), трудно было найти контакт с этими неулыбчивыми людьми.
Нелегко было объяснить, и почему она не обратилась в милицию. Марина ненавидела ее люто. Где бы ни ставила она свой этюдник, тут же появлялись менты и гнали ее, как приблудную собаку, – пока не просветили, наконец, добрые люди: кому из ментов надо дать и сколько, прежде чем идти на хлебное место. Марина послушалась их совета, и вчерашние гонители тут же перестали ее замечать.
– А если и он платит ментам? – ответила она вопросом на вопрос, и гэбэшники не стали требовать уточнений (как и милиционеров, сотрудников госбезопасности она также именовала на жаргоне, но относилась к ним с почтительным страхом).
– Посидите пока, – сказал один из них, с кем-то созвонился по телефону и, взяв портреты предполагаемого маньяка, вышел из комнаты…
Ближе к вечеру Марина свернула этюдник, взяла в руки папку для бумаг и спокойно, не торопясь, направилась к метро. Вышла на станции «Измайловская» и, не оглядываясь, пошла по тенистой тропинке. Наконец, сзади послышались торопливые шаги.
– Здравствуйте, мой замечательный доктор!
Это был вчерашний незнакомец, с продолговатой сумкой из темной ткани, которую она заметила еще днем.
– Ах, это вы? А я было так напугалась… – Марина остановилась и, точно артистка, перевела дыхание. – Думала, кто это так спешит? Хотела уже кричать…
– Зачем кричать? Кричать не надо, а то и поговорить не успеем…
– Почему не успеем?
– Когда кричат, мне становится нехорошо, и я плохо контролирую свои действия. Вам ли не знать это, доктор. Вы такой замечательный врач: диагноз ставите с одного взгляда. Кстати, совсем забыл – я ведь не рассчитался за ваши услуги. Вот беда – все забываю. Не сердитесь на больного человека, со мной это бывает. Но если уж вспомню про должок – то плачу. Сполна плачу, до последней капли…
Марина содрогнулась: она поняла, что значило это «до последней капли». И в то же время обрадовалась – значит, она все же была права. Ей показалось, что гэбэшники с некоторым сомнением отнеслись к версии о преследующем ее опасном психе (или преступнике-маньяке), но теперь они сами во всем убедятся – Марину снабдили разными штучками и, конечно, ее разговор они должны были слышать.
– Вы хотите сказать – до последней копейки?
– Какие копейки? О чем вы? Копейки, рубли, доллары… Для меня это – тьфу, грязь навозная. Я сказал: «до последней капли…» И вы знаете, что я имел в виду. Ведь вы так проницательны. Как, кстати, вас звали?
– Марина. Но что значит – звали?
– Потому что Марина – это ваше прежнее имя. Так звали вас раньше. Как раньше меня звали Николаем. Но теперь я перенесу вас в другую жизнь, и как там будут вас звать, одному Богу известно…
– Где это – там, Николай?
– Сначала этим там буду я – после того, как глотну вашей крови. Вместе с ней вы войдете в меня, как во вместилище душ.
– Кажется, я поняла… – Марина вела опасную игру, но сейчас она и вправду была как врач, беседующий с больным. – Но что будет потом?
– Потом меня возьмет Космос. И вместе со мной возьмут и вас, а также тех, кто вошел в меня раньше вас и войдет позже...
– И многих вы уже взяли с собой?
– Без вас я вмещаю в себе три души, вошедшие в меня своей кровью.
– Что ж, это вполне возможно. Но вы знаете, я должна кое-что уточнить. Я все же доктор…
Марина опустила на землю этюдник и папку с бумагой, затем показала незнакомцу указательный палец правой руки и сказала:
– Так, Николай, посмотрите на этот палец. Хорошо, теперь раскройте глаза пошире. Еще шире…
И затем в эти безумные, широко раскрытые глаза она выстрелила струей газа – из баллончика, который оказался у нее в руке.
Раздался крик…
Спустя считанные секунды к ним подбежали несколько человек. Николая скрутили. В его сумке, в аккуратных матерчатых чехлах, обнаружили хорошо отточенный топорик и длинный хирургический нож. Кроме того, в сумке оказались пара больничных клеенок, литровая банка, выкрашенная в красный цвет, и пластмассовая воронка, тоже красного цвета…
На следствии он снова говорил о «вместилище душ» и в деталях пояснял, как «вбирал» в себя эти души – глушил жертву обухом топора, затем укладывал бесчувственное тело на пеленки и, вскрыв сонную артерию, выпускал кровь в банку через воронку. Первые порции – в них, как он считал, выходили страсти – Николай выливал на землю. А последующие порции, в которых, по его теории, выходила душа, он наливал в банку, принесенную с собой.
Но все, больше не могу. Хватит этих кошмарных подробностей. Я не специалист по изготовлению детективов. От меня не требуют крови на каждой странице, чтоб читатель, не пережевывая, мог проглотить зараз всю книгу – все ее двести или триста граммов, не впустив в себя ни единой мысли. Хватит еще и потому, что такие книги и рождают, наверное, психов, подобных Николаю. Так же как и фильмы с сюжетами на крови да ужасах.
В психбольницу он попал впервые перед призывом в армию: врачи заподозрили у него отклонения и направили туда на обследование. Он и рад был: страх оказаться на афганской войне (она отняла тогда уже немало жизней!) буквально истомил Николая: во всех военных он подозревал сотрудников военкомата, которые выслеживали его как будущую жертву этой ужасной бойни.
Причиной страха стала гибель знакомого, учившегося с ним в одной школе, двумя классами старше. Из армии его вернули обратно в цинковом гробу: попав в засаду, он и несколько других воинов-десантников отбивались до последнего патрона. Несколько дней их тела, изувеченные душманами, пролежали под палящим афганским солнцем…
Лекари в психбольнице все подсовывали ему таблетки – якобы для лечения нервов. Но на самом деле это были средства для потери памяти: чтоб он забыл о своей болезни и сам напросился в Афган. Обнаружив эту уловку, Николай и виду не подал, что все понял, и таблетки стал отдавать Виктору, соседу по койке, в обмен на лекарства, которыми пичкали его, излечивая от бреда ревности.
Да какой там бред, смеялся над горе-психиатрами Виктор, если жена его по дороге в булочную успевала забежать к любовнику, отдаться ему и, как ни в чем не бывало, вернуться домой с авоськой хлеба. Да она изменяла ему даже в автобусе, по дороге на работу: однажды Виктор специально проследил, что в переполненный автобус она села в последнюю дверь и ехала, прижимаясь к какому-то мужчине.
Этот мужчина и был ее любовником; никто в толпе и не догадывался, с чего бы это они прижимались так друг к другу...
А с другим любовником она работала на одном режимном учреждении, куда, как ни стремился, попасть Виктор не мог: пропускной режим был очень строгим. Но однажды ему все же удалось там побывать. Это было зимой, во время эпидемии гриппа, когда все вокруг сморкались и кашляли. Жена его также заболела и осталась дома.
По ее пропуску, да в ее шубе и шапке (один нос его торчал на виду, весь красный), Виктор прошел-таки через проходную учреждения и оттуда – на ее рабочее место, в комнату, где вместе с женой работали двое мужчин и одна женщина. В той комнате была небольшая перегородка, за которой они пили чай. Увидев перегородку, Виктора аж затрясло – столько увидел он тут возможностей для измены.
Кроме жены, в тот день отсутствовал и еще один работник из этой комнаты, мужчина. Узнав об этом, Виктор едва не потерял сознание: так и есть, они это специально подстроили и, пока он здесь, они милуются, быть может, в его собственной квартире…
Виктор стремглав бросился бежать по коридорам и лестницам, расталкивая проходящих мимо людей. Не добежав до проходной, он поскользнулся и упал, сильно ударившись головой. Ему помогли подняться; тут-то и выяснилось, что на режимный объект проник неизвестный мужчина, переодетый в женскую одежду…
Хорошо, в первом отделе учреждения смилостивились над его женой и не стали глубоко копать: ее мужа лишь поместили в психбольницу – с бредом ревности: идиотским, по мнению самого Виктора, диагнозом.
И ох, как смеялись они с Николаем - над лекарями психбольницы и их лечением! Ведь таблетки от ревности глотал Николай, который и женщин-то еще не знал, а таблетки для армии глотал Виктор, демобилизованный из нее лет десять назад.
В тот раз Николаю удалось-таки освободиться от армии: как ни изворачивались лекари, меняя одни таблетки от памяти на другие, он не забыл, что болен и, выпустив из больницы, его не забрали в Афган. Но позднее все большее беспокойство стали вызывать в нем репортажи из горячих точек: значит, для армии вновь требовалось пушечное мясо.
И странные явления стал замечать он тогда вокруг себя. Странные люди шли ему вслед или навстречу, странные взгляды ловил он на себе, или наоборот, кто-то очень странно прятал от него глаза. Затем он поймал взгляд, показавшийся ему знакомым. Это было в метро; он успел заметить пожилого мужчину, который почему-то быстро отвернулся от него и сошел на первой же станции…
Николай забеспокоился: поведение мужчины было явно подозрительным; не успокаивало и то, что он вышел из вагона: незнакомец вполне мог сесть в тот же поезд, даже в тот же вагон, только через другие двери. Да, скорее всего, так и есть, он едет в самом торце вагона и думает, что околпачил Николая.
Николай осторожно повернул голову и посмотрел в конец вагона. Людей там было много, всех и не разглядишь. Ладно, пусть думает, что его не видят. Посмотрим, как он поведет себя дальше.
Перед следующей станцией Николай придвинулся ближе к выходу, делая вид, что будет выходить. И точно: едва двери вагона открылись, он вышел было на перрон, но тут же юркнул обратно. Теперь он хорошо видел всех, кто стоял в другом конце вагона. Ну вот, он опять всех околпачил – подозрительных лиц там не было. Значит, тот, кто следил за ним, просто не успел заскочить в вагон.
Но кто же он, этот преследователь, чей взгляд показался Николаю таким знакомым?
И тут его осенило: ну, конечно же, это был он! Лекарь из психбольницы по фамилии Сичкин! Не зря иногда вспоминался Николаю Виктор, сосед по больничной койке; бедолага – он тоже, наверное, был чьей-то жертвой.
Несколько дней Николай провел около психбольницы, пока его не приметил кто-то из медперсонала. Доктор Сичкин, пояснили ему, работает в другом учреждении, но в каком, не сказали. Ах, вот оно что? – подумал Николай. Значит, Сичкин работает в секретном учреждении, а в больнице проводил над ним эксперименты, которые продолжаются и сейчас…
Ну, и так далее... Немало продежурил он потом около учреждений, которые, на его взгляд, могли быть секретными, пока, наконец, его не задержали какие-то люди в штатском. Оказалось, что ненароком он и в самом деле потревожил гнездо какой-то спецслужбы. Но отпустили его так быстро, что стало ясно – об экспериментах над ним не ведают и спецслужбы.
И Николай задумался: кто же проводит над ним эти эксперименты? И в чем их цель? Может, он просто инструмент в чьих-то всесильных руках? А доктор Сичкин – лишь темная лошадка?
На экранах кино в то время уже шло нашествие ужасников о маньяках и вампирах, фантастических триллеров о пришельцах, переселяющихся в людей, о всемогущем Космосе, всех этих коконах… Интервенция ужасников началась и с книжных прилавков.
И Николаю открылось-таки истинное знание! Великий Космос – вот кто подвергал его столь долгим и тщательным испытаниям! И теперь ему доверили великую миссию! Он избран быть вместилищем душ и…
И так далее…
В расследовании убийств, совершенных этим «избранником», Марина участвовала не только как свидетель. После задержания Николай много говорил о Великом Космосе, но потом закрылся и отказывался что-либо говорить – пока в комнате, куда его привели на допрос, не увидел Марину. Точно врач, она была в белом халате.
– Здравствуйте, Николай, я рада снова вас видеть. Правда, теперь, как видите, я совсем не художник… Вы все поняли?
– Не совсем…
– Скорее вникайте, у нас с вами не так много времени. Мне поручено…
– Кем поручено? – глаза Николая стали расширяться, и Марина ненадолго смутилась, вспомнив, как в эти так же раскрытые глаза ей пришлось выстрелить струей газа.
– Вы сами знаете, кем, – Марина возвела глаза к небу, а потом положила перед ним карту звездного неба, изъятую у Николая в квартире. Марина провела по ней рукой; на одном из ее пальцев он увидел перстень с черным камнем, таким же, что был и на его печатке.
– Вам все понятно? – продолжила Марина. – Повторяю, у нас с вами не так много времени.
– Понятно… – тихо прошептал Николай и тревожно оглянулся вокруг. Наконец-то он принял ее за свою (чего и добивалась Марина, действуя по заранее подготовленному сценарию).
– Тогда расскажите мне о тех, кого вы уже взяли с собой, где вы это делали и когда…
Так и получилось, что Марина – художник, мастер психологического портрета, не только выявила и помогла обезвредить человека, совершившего три убийства, но и активно содействовала их раскрытию. Никто не думал тогда, чего это ей стоило – ведь только Марине, словно отчитываясь о проделанной работе, Николай с ужасными подробностями рассказывал о совершенных убийствах. И она вынуждена была выезжать на места, где он «вбирал в себя другие души», слушать, сдерживая тошноту и охватывающий все ее существо ужас, как он выпускал у жертвы кровь, как принимался потом за топорик…
В один из таких моментов она не выдержала и упала в обморок. С нервным срывом Марина неделю провела в больнице, затем лечилась в санатории, но так и не избавилась от ставших навязчивыми, влезающими и в явь, и в сон, отголосков пережитых кошмаров…
Глава 4. Самогон де Амаретто
К своему городу мы с Женей стали подъезжать ближе к вечеру. Дорога проходила мимо деревни, в которой жил, председательствуя в колхозе, Сергей Дубинский. За последние годы здесь мало что изменилось: нового жилья не строилось, но старые дома стояли крепко. Некоторые из них и подкрашивались по весне или к праздникам. Трудными были эти годы, но деревня держалась – во многом благодаря Сергею, председателю-юристу. Мне помнилась встреча с ним, когда после возвращения с Урала я впервые приехал к нему в деревню.
– Сказали бы мне раньше, – говорил он тогда, – что я, адвокат и сугубо городской житель, окажусь в деревне, стану и председательствовать в колхозе, – никогда бы не поверил! А все дело в земле. Выхожу утром на прохладную, с блестками росы траву, хожу босиком и напитываюсь силой, уверенностью, любовью ко всему живущему на этой земле…
Сказав это, Сергей удивленно покачал головой:
– Ты смотри, как красиво выразил я свои мысли. Точно поэт…
И верно: земля наделяет людей талантами – по любви к ней и таланты отмеривает. Она же и заступница наша вечная, первая и последняя пристань...
– Земля любого примет в работу, - продолжал Сергей. – И юриста, и художника, и коммерсанта. Костя, брательник мой, и тот, когда плохо было, стал на земле работать, поправлялся душевно. Другое дело, что заработков длинных на земле не жди: не коммерческое это дело – крестьянствовать. Но для души, чтобы раны залечить, это дело – первое.
Случилось: Костю Дубинского, вполне опытного коммерсанта, обманули свои же друзья-партнеры – на подходе к большим деньгам они начисто забыли о дружбе и оставили его ни с чем. Позднее Костя спокойнее станет относиться к таким вещам, но тогда он был в полной растерянности и не знал, что делать, как и на что дальше жить.
Костя запил, но вино не принесло утешения. Не нашел поддержки и у женщин: пьяный да без денег, кому он был нужен? И совсем бы он опустился, если б не жена – а у них с Леной был уже маленький Егорка. Она привезла Костю к Сергею: вразуми, братца!
Дубинский-старший с неделю приводил Костю в чувства. Брат подышал сельским воздухом, парного молока попил, горячего – из печи – поел творога, подремал в свежесобранном стожку и решил: чем черт не шутит, может, и на земле у него что получится?
С неделю он походил-поизучал сельское дело, посмотрел, как доят коров, как содержат-выращивают свиней, а затем вернулся в город. Лена не сразу и узнала мужа: Костя был свеж и полон задора.
За городом у них был домик с дворовыми постройками – его и решили приспособить для содержания скота. Видел бы кто из бывших его друзей-партнеров, какие перемены произвело в Косте их предательство – это оправдало бы их в собственных глазах! Ничто не могло противостоять его уверенности и напору – даже корова, которая первой заселила Костину мини-ферму. Не смея ему перечить – как заправский крестьянин, он доил ее, милую, за все четыре соска, – она стояла смирно, только хвост ее пытался помешать. Но потом он додумался привязывать его к ноге коровы – с молчаливого ее согласия.
Через неделю-другую у них с коровой было полное взаимопонимание. То же самое – с бычками и свиньями, которых Костя взял на откорм у Сергея.
Это время было прекрасным! Общение с животными, быстро перешедшее во взаимную привязанность, укрепляло его боевой дух и готовность стать организатором крепкого и зажиточного хозяйства. Но сначала надо было познать все тонкости крестьянского труда и удела, полить земельку собственным потом.
Да вот беда: крестьянским потом он исходил достаточно, а вот удел крестьянский – как ни изощрялся он умом коммерсанта – в радужных красках не вырисовывался.
И наоборот, тот же ум коммерсанта подсказывал ему простую вещь: чем самому крестьянствовать, проще было скупать у крестьян многотрудьем выращенных бычков и свиней и продавать их на рынке, в мясных отделах. За считанные дни артель из трех-четырех нанятых работников принесет чистого дохода столько, сколько крестьянин не получит и за год тяжкого, не в белых перчатках труда. На это, кстати, намекала и жена: переменой в муже Лена была довольна, но бюджет семейный начинал трещать.
И между дойками, выгоном скота в поле и уборкой навоза в сараях Константин стал восстанавливать прерванные коммерческие связи. Даже бывшие его друзья-партнеры прикатили к нему на подержанном «Мерседесе».
– Ну, как мы тебя? – сказали они при встрече. – Вот так-то, в следующий раз варежку не разевай! Не то и себя подведешь, и нас! В коммерции прежде всего нужна бдительность! Это тебе не с коровой водиться.
«Вот именно…» – подумал Костя. Но партнерство восстановил: просто решил для себя, что дружба и коммерция несовместны.
Бессмысленное с точки зрения финансов, еще какое-то время фермерство было ему занятием для души.
Бывало, звонили ему коммерсанты: приезжай, тема есть дельная.
– Хорошо, – отвечал Костя в трубку, – приеду, вот только подою корову…
Но трубка взрывалась:
– Хочешь, мы молока этого тебе цистерну купим? Полную…
Бедные, хотя и богатые коммерсанты! Костя привозил им свою сметану. Сняв крышку с банки, он опрокидывал ее вверх дном, но сметана – ни-ни, даже не шелохнется, жирная, как масло. Впрочем, и масло Костя привозил, и сыр, а коммерсанты только плечами пожимали: в магазине, что ль, нельзя покупать, доходов-то и на икру бы хватало.
– Да, – говорили они Косте, – талантливые вы, Дубинские… Вот брат твой, Сергей, он и юрист неплохой, и на холстах что-то марал – как художник, теперь колхозом заведует. И ничего, все у него на мази.
Бывало, переговоры шли, напротив люди солидные, цифры звучали серьезные, и тут звонил телефон: Дубинского спрашивали – соседи.
– Константин, вы только отошли, а корова заметалась и стала рваться. Порвала веревку – и вдогонку за вами. Вы уже далеко, а она бежит следом и мычит, мычит… Хорошо, мы ее перехватили, за остаток веревки. Вы веревку-то купите покрепче, не то корова опять за вами убежит. Придется ее за собой водить по городу.
С коровой этой вышла незадача – оказалась она нестельной. Раз привез он к ней специалиста по искусственному осеменению, другой – но все неудачно: словом, с делами дамскими у нее был непорядок. В чем дело?
У Кости был опыт лечения животных: пару свиней своих, заболевших рожей и совсем было доходивших, он вылечил сам: купил в ветеринарной аптеке специальные шприцы, лекарства и по определенной схеме всаживал им уколы – пока они вновь не запросили пищу, тыкая пятачками в кормушку.
По той же схеме вылечил и поросят соседей: Костя ходил к ним в белом халате, перчатках из плотного латекса и небольшим докторским саквояжем. Сделав уколы поросятам, он возвращался к себе, облачался в костюм, брызгался одеколоном и ехал в город. Как раз в те дни его решили прощупать рэкетиры: не пора ли к ним, под «крышу». Забыв про одеколон, Костя поехал «на стрелку». Кроме ароматов из свинарника, от него исходили и острые запахи лекарств. Рэкетиры отступились, точно он применил против них химическое, а может, и бактериологическое оружие…
Но как быть с коровой, которая становилась все более неуправляемой, Костя не знал. Брал он ее у Сергея – к нему и поехал. Корову ему подбирали из лучших – для председателева брата старались. И вдруг такой дефект.
Стал Костя разговаривать с доярками, они и вспомнили, что когда вывели корову из стада, жена председателя Марина взялась показывать деверю, как надо подходить к ней перед дойкой, как вымя обмывать, как доить… Корова тогда вдруг взволновалась, пришлось даже удерживать ее, чтоб не боднула; Костя это тоже вспомнил.
– Ее это дело, колдуньи, – шепнула ему одна доярка, и другие быстро-быстро закивали головами – так, мол, и есть.
Марину деревенские женщины не приняли. Может – из ревности: ведь до ее приезда не одна из них миловалась с Сергеем у озера. Возможно, и за очки с темными стеклами, которые она носила, не снимая, даже зимой. После московских ужасов Марина боялась теперь общаться с людьми, боялась смотреть им в глаза, особенно, когда приезжала из деревни в город: страх опять увидеть что-то кошмарное становился навязчивым…
Затем произошло событие, которое еще более осложнило ее отношения с деревенскими. Однажды она разговаривала с соседкой – та зашла к ней за валерьянкой: ни с того ни с чего разругалась с мужем, с кем-то поссорилась и на работе. Но с чего заводилась, сама не знала. Марина усадила ее за стол, предложила чаю, настоянного на травах – сама в полях собирала, лечиться от нервов.
Соседка чуть успокоилась, стала рассказывать о своих делах, о дочери, которую все ждет из города – когда еще в отпуск обещала приехать, а все не едет… Она опять разнервничалась; Марина посмотрела на нее, и вдруг в глазах соседки ей увиделось что-то темное. И не только в глазах: это темное, как тень, сгущалось над всем ее обликом. Марина встала – и опять села: так ее замутило.
– Что с тобой? – взволновалась соседка.
– Да нет, ничего, – ответила Марина. – Ты съездила бы к ней, проведала, может, помощь нужна какая…
– Помощь? Какая помощь? – соседка аж помрачнела. – Иль вправду что с ней случилось – то-то я как заведенная…
Она посмотрела на Марину испуганными глазами и спросила:
– Ты-то что распереживалась? Аль знаешь что?
– Да что ты, откуда мне знать…
С темным лицом соседка недоверчиво покачала головой и, не прощаясь, вышла из дома.
Дочь она обнаружила в больнице – после аборта, произведенного неизвестно кем и где, у нее открылось сильное кровотечение; ее спасли, но матери потом прямо сказали – внуков не жди.
С тех пор и пошел по деревне слух: председательша-то – колдунья! Ее стали побаиваться, обходить стороной, с ней связывали различные несчастья, а беременным не советовали даже показываться ей на глаза. Даже в том, что корова Кости не могла покрыться, обвинили «эту бесплодную колдунью» (детей у Марины все не было).
Однако о том, что ей довелось пережить, никто и не догадывался…
Стемнело. Мы сидели в машине, недалеко от дома Жени, под сенью высоких тополей. Иногда она словно опускала услышанное от меня в особые эзотерические ванны и, прополоснув в особых растворах, вытаскивала из них такие комментарии, что у меня голова не выдерживала. В конце концов, я просто замолчал.
– Андрей Михайлович, – возмутилась Женя, – вы что, до утра собираетесь меня томить? Ведь знаете: я все равно не отстану. Кроме того, вы забыли о нашем уговоре…
– Каком уговоре?
– Вот это да! Сначала мы познакомились, затем решили, что по приезду домой обсудим ваши шансы на мою руку. А вы все позабыли! Между тем я столько о вас узнала, что так просто вы от меня теперь не отделаетесь. Рассказывайте, у нас мало времени…
В один из осенних вечеров Костя приехал в свое хозяйство затемно, насыпал ведро комбикорма и направился к корове в сарай: она была в нем на привязи. Но только он приоткрыл дверь, как корова стала высаживать ее изнутри. В темноте Косте все же удалось затолкнуть ее обратно, и тут только он почувствовал неладное с левым глазом – оказалось, корова зацепила его рогом и кровь так и хлестала из-под нижнего века.
Весь в крови, с клочком ваты, прибинтованным к глазу, Костя примчался в травмпункт. Рану оказалась довольно глубокой, и всего считанные миллиметры отделяли ее от глаза! Но зашивать рану не стали, просто склеили пластырем и, заполняя бумаги, стали задавать вопросы.
Но Костя все не мог прийти в себя и, как корова, только мотал головой. Наконец он начал вникать в суть вопросов.
– Так кто же нанес вам ранение?
– Корова, – отвечает со вздохом.
– Молодой человек, у вас что, разум помутился от ножевого ранения?
– Да, нет, – поясняет Костя, – корова это меня, рогом…
– Молодой человек, – с раздражением повторил доктор, – нам здесь не до игр. Отвечайте, кто и где нанес вам ранение?
Костя опять заладил – корова, мол, и рассказывает, как было, но, видно, неубедительно. Доктор вернулся к прежним записям и читая по ним, стал говорить ему – мягко, но с укоризной:
– Господин Дубинский, дорогой, не морочьте нам голову. О нападениях на граждан и полученных ими ранениях мы обязаны сообщать в милицию. Поэтому не бойтесь, говорите, как было. Где вам нанесли ранение? Вы видели нападавших?
– Значит, про корову не верите, – обреченно вздохнул Константин. – Что же вам тогда сказать? Ладно, пусть будет так: на гвоздь напоролся, в подъезде. Не разглядел в темноте…
– Опять байки рассказываете? Думаете, мы не знаем, какой бывает рана от гвоздя?
– Хорошо, пусть не гвоздь, пусть будет арматура. Поскользнулся, упал…
– Господин Дубинский, мы сейчас вызовем милицию, и тогда сами ей будете рассказывать: и про корову, и про гвоздь с арматурой…
Что делать – пришлось Косте во всем признаться.
– Хорошо, я скажу, как было. Значит, вошел я в подъезд, а там двое и оба с ножами…
– Давно бы так, – с облегчением сказал доктор, записав на каком-то бланке выдуманную Костей историю. – К чему было упрямиться, сказали б сразу и давно бы отпустили…
– Вам бы допросы проводить, – вздохнул Костя. – Мертвый, и тот бы стал давать показания!
В итоге он вынужденно ухудшил криминогенную ситуацию в городе, вероятно, снизил и статистику раскрываемости преступлений. Хотя, кто знает, может, и нашли потом тех, с ножами, которых он вынужден был придумать, но никто их – для опознания – ему не предъявлял.
Вернувшись из травмпункта, Костя позвонил одним ловким хлопцам и сказал:
– Приезжайте за коровой, она первая начала…
Наутро за коровой приехали – те же люди, что неделей раньше увезли откормленных им бычков и свиней. Продав животных на рынке, хлопцы заработали, наверное, больше, чем Костя за все время нелегкого труда по их выращиванию.
Историю своего фермерства он рассказал мне сам. В тот выходной, когда после возвращения с Урала я впервые увидел Сергея, к нему приехал и Костя – повидаться. Я знал его со студенчества – бывал у Дубинских в те годы. Костя учился в торговом техникуме, по мелочи фарцевал модной одеждой, и мы с Сергеем называли его спекулянтом – в те времена это слово еще имело обидный смысл. Но Сергей и теперь называл так младшего брата. Костя доказывал невыгодность хозяйствования на земле, а Сергей возмущался:
– Спекулянтом ты был, спекулянтом и остался!
Мы сидели за столом на открытой веранде. Марина, с которой я тогда только познакомился, задумчиво смотрела на подступавшие к веранде цветы. Рядом, на деревянном подоконнике, лежали ее очки с темными стеклами.
– Земля, – продолжал Сергей, – прежде всего понятие духовное. Она – мать! Преданного друзьями и с дыркой в кармане, кто принял тебя и пожалел, кто вылечил и напитал тебя новой силой? Она, мать-земля наша, заступница! А ты, едва очухавшись, от нее же захотел иметь длинный рубль. Нет, мол, от земли быстрой отдачи! Помнишь маму нашу - сколько она нас растила, пока мы не заработали первые копейки? Вспомнишь, когда ты их заработал?
– Вспомнил! В шестом классе – я на них в кино сходил, с одной девочкой…
– И как же ты их заработал?
– Жвачку перепродал. Сказать, кому?
– Кому?
– Тебе!
– Правильно я говорил: спекулянт, ты и есть спекулянт! Кроме женщин и денег, знать ничего не хочешь. Думал, хоть на земле чему-нибудь да научишься…
– Я научился…
– Чему ты научился, торгаш?
– Эх, ты, консерватор… Сейчас покажу, но ты коней-то попридержи! У тебя все ж гость… – Костя повернулся ко мне и продолжил: – Андрей подумает, что мы сейчас драться будем.
– Ничего, – успокоил я Костю, – можете драться: разнимать не буду.
Привычку дразнить друг друга я знал за братьями еще с прежних времен.
Тем временем Костя сходил к машине – у него тогда был «Жигуль» одной из первых моделей – и вернулся с большой сумкой. На веранде он поставил на стол пару бутылок какого-то импортного – судя по формам этих бутылок – вина.
– Надеюсь, Серега с Мариной приютят нас в своем доме, и мы позволим себе расслабиться. Андрей, ты, часом, не состоишь в обществе трезвенников?
– Это Андрей-то? – не давая мне ответить, вставил Сергей. – Скажешь тоже! Представляешь, на целине он так набрался во время банкета, что всю ночь проспал во дворе, в беседке. Что ты все бормотал тогда? Астроном…
– Астроном не пойдет в гастроном… Но ты неблагодарный! Я ж тебе столько камней тогда подарил, с золотого рудника...
– Сначала продегустируем вино из первой бутылки.
Костя разлил по бокалам темно-вишневого цвета напиток с тонким и приятным запахом.
– Первый тост, – Костя торжественно поднял свой бокал и повернулся к хозяйке дома, – за украшение этого стола, этого дома, этой деревни и всей планеты – за Марину.
– Про планету ты не ошибся, – произнесла Марина с особым значением, и Костя покрутил головой от досады: получилось, невольно он напомнил ей о «Великом Космосе».
– Это что, «Амаретто»? – Сергей вернул разговор в прежнее русло.
– Вопросы и комментарии позже, – не отвечая, продолжил младший Дубинский. – Так, все выпили вина из первой бутылки? Наливаем из второй.
Костя разлил по бокалам вино с коричневыми тонами и запахом, который принято называть клоповым.
– Это что, коньяк? – пригубив, поинтересовался Сергей.
– Второй тост – за хозяина этого дома, великого землелюбца Дубинского, моего старшего братца!
Едва мы выпили, как Костя стал продолжать:
– Так ты, братец, утверждаешь, что работая на земле, я так ничему и не научился? Кстати, не хочешь ли еще «Амаретто»? Или коньяку? Пей – у меня этого добра много!
Костя наклонился к сумке, стоявшей у него в ногах, и вытащил оттуда пару литровых банок, закрытых полиэтиленовыми крышками. В них оказались те же напитки, которые наливал нам в бокалы.
Сергею пришлось признать поражение. Надумав работать на земле, Костя припас спирту: на закупку кормов или стройматериалов – надо было строить погреб и помещения для скота. Но оказалось, нет доверия к спирту – ни на селе, ни на стройках! Городом, что ль, от него несло или другой заразой? Пришлось выменивать его на самогон: на селе это валюта твердая, его гнали, гонят и долго еще, родимого, будут гнать – подобно денежным знакам, которые государство все печатает и печатает, даже если они тут же превращаются в ничто.
Пришлось Косте осваивать самогоноварение. Тут-то и проявились его коммерческие таланты: за короткое время он приобрел и освоил самое передовое оборудование, воплотившее премудрости лучших мастеров-самогонщиков. А рецепты самогона выписывал даже из старинных книг, запрещенных к выносу из библиотек.
– Ну надо же, – все изумлялся Сергей. – Наши деревенские тоже гонят, но их продукцию за метр узнаешь – такой от нее исходит запах. Да и вкус у нее…
– Ты знаешь, как огорчились строители, когда я закончил свои строительные затеи? Они и позже присылали своих людей – не нужен ли, спрашивали, кирпич, или бетон на дорожку, или раствор известковый – его, если укрыть хорошо, хранить можно долго. Или плитку облицовочную, на ванную или кухню? Я жалел их, понимая, что после моего «Амаретто» другого вина и не захочется. «Ладно, – отвечал им, – везите плитку…»
– Костя, ты меня удивляешь! – воскликнул Сергей.
– Сереж, ты что, не понял – Костя нас просто разыграл! – Марина лукаво посмотрела на деверя и продолжила: – Купил коньяку и этого, как ты его назвал…
– «Амаретто», – напомнил Сергей.
– Да, «Амаретто». Разлил их по банкам и бутылкам и выдает за самогон… А мы уши развесили!
– Ну, если и ты, Марина, видящая все насквозь, так считаешь, то лучшей оценки моего труда и быть не может! Спасибо, Марина! Ты ведь знаешь: я люблю только деньги и женщин. Что поделать – не дал мне Бог понимать в искусстве! Не то я, а не Серега, увел бы тебя с выставки, где ты познакомилась с моим братцем! И мы с тобой таких бы наворотили дел…
– Да, это ты можешь, тут я не сомневаюсь, – сыронизировал «консерватор» Сергей.
Костя еще раз наклонился к своей сумке и извлек из нее фирменную коробку армянского коньяка.
– Так вот, чтобы отмести подозрения в обмане, предлагаю отведать коньяк и в заводской, так сказать, упаковке. Для экспертизы: чья продукция лучше. Потом скажете мне, только честно…
В бокалы полилась коричневых тонов жидкость с тем же клоповым запахом.
– Засим прошу выпить, – подняв бокал, Костя повернулся в мою сторону, – за Андрея, за то, что он вернулся, наконец, с Урала, где отбывал наказание в качестве журналиста. За то, чтоб он основал здесь свою газету…
– Ну, уж нет, с этим покончено, – возразил Сергей. – Мы его газетчикам не отдадим. Что за профессия такая – журналист: писать о том, о чем чаще всего и понятия не имеешь? Хорошо, если ты юрист и пишешь на правовые темы. Тут да – спору нет, все на месте. А если тебе скажут: пиши о селе?
– Раз скажут, – ответил я, – значит напишу. Главное, чтоб было актуально. Было время, писали о пользе мелиорации, этих операциях на открытой земле. Потом стали писать об их вредных последствиях – как после операций на открытом сердце. Сам же я писал о доярках – специально ездил для этого в деревню…
– Неужели и в коровнике побывал?
– Увы! Сказали – без сапог к нему не пройти. Доярки оделись во все городское, и я пообщался с ними в колхозном клубе. Очерк получился неплохой – редактор поместил его на первой странице.
– Ну, все, – остановил нас Сергей, – эту станцию мы проехали. Ты скажи, Андрей: юридический мы с тобой зря что ль заканчивали? Со мной все понятно – с землицы я теперь ни на шаг! Я и образом мыслей крестьянствую: все стоит на земле, от нее, матушки, все и идет… Так хоть ты иди на юридическую ниву – и вспахивай ее за двоих! За двоих будешь и получать. Есть у меня одно дело – у самого рук не хватает, да и не тянет больше сутяжничать. Вытянешь его – сразу на ноги встанешь…
– Стоп! – остановил его Костя. – Стопинг, как говорят буржуи. О делах позже наговоритесь… Не слышу результатов экспертизы! Так чей коньяк лучше?
– Твой, – дружно ответили все, – твой, конечно!
– То-то же… – Костина шутка удалась, и он сиял от удовольствия.
– Ты хоть расскажи, – спросил Сергей, – как делается этот коньяк.
– Хорошо, я скажу, только не знаю, осилишь ли ты эту науку. Все надо заготовить заранее и делать строго в определенной последовательности. Для коньяка надо настругать дубовой коры, потом… Хотя – стоп! Стопинг! Я не понял: зачем тебе этот рецепт?
– Кто знает, может, я и сам гнать начну, на производственной основе.
– Э, нет, браток… Родство родством, а табачок врозь. Эти рецепты дорогого стоят! Может, я, как Остапа Бендер, продам их американцам. Или просто тем, кто больше заплатит…
– Так ты что ж, морда торгашеская, – возмутился старший Дубинский, – и с меня деньги драть хочешь? Забыл, как с Леночкой, женушкой своей многострадальной, ты приехал ко мне весь никакой? Не я ли привел тебя в чувство, не я ли тебя, недостойного, обучил крестьянским наукам? Не мои ли доярки показывали тебе, как доить корову? И теперь ты жалеешь для меня рецепт какой-то клоповки! Ну, Костян, смотри: не дай Бог тебя опять куда-нибудь залететь: лучшее, что я тебе предложу, это место сторожа на свинарне…
– Ты меня не пугай! С чего я залечу, если каждую бумажку я теперь юристу буду показывать? Так ведь, Андрей Михалыч? С твоей помощью я таких дел наломаю!
– И наломает… – покачала головой Марина. – Так что, Андрей, деверь мой еще доставит тебе забот – как юристу.
На ночлег она устроила нас в комнате, которую они с Сергеем называли дальней. Пройдут годы, и в этом комнате я увижу такое… Но об этом – позже.
С подачи Дубинских, восстановив полученные в институте знания, я поработал какое-то время юрисконсультом, а потом вышел на частную практику – в более плотные слои юридической атмосферы. Материальная независимость, которую обеспечивали эти слои, помогла мне состояться и как свободному журналисту: юридическая практика давала прекрасные материалы для очерков. Подкидывала она и сюжеты для рассказов – этих внебрачных детей журналиста.
Косте Дубинскому я не раз помогал потом в его коммерческих начинаниях, приходилось и вытаскивать его из разных переделок: Марина оказалась права, сказав, что Костя доставит мне забот как юристу. Не знаю, было ли это обычным предположением – о событиях, вполне вероятных, или она видела это наперед…
– Точно в воду глядела, – сказал я, рассказав Жене об одной из таких переделок.
– Внешне это выглядит, как рассказ с криминальной завязкой, – высказала она свое мнение. – Но, помимо Кости, в нем, как собственно, и в любом другом повествовании, зримо присутствует еще один главный герой. Это – время. Ученые только подступаются к его тайнам – по сравнению с ними блекнет и тайна философского камня! Не золото итожит человек на смертном одре, а время – как прожил его, на что потратил. Только время, как в эзотерическом понимании, так и по физической своей природе, способно раскрыть человеку смысл его жизни…
– Женя, пожалей… – взмолился я, но «доктор оккультных наук» уже сел на своего любимого конька.
– Хорошо, я согласен, – вставил я наконец три слова.
В конце концов, не понимая времени, в котором живет человек, не поймешь и его самого. Как и книгу: только прочитав ее, можно узнать, о чем она и что хотел сказать автор.
Впрочем, читатель и сразу может открыть книгу на последней странице, и спрашивать потом: «Чего это он так поступил?» Или спорить: «Да быть такого не может!» С чем бы только сравнить этот шаг? Ага, придумал: это как схватить такого читателя на улице и без суда и следствия впаять ему пару лет тюрьмы. А за что и почему – ни-ни. Будет знать, как забегать вперед, а потом спрашивать и спорить.
– С чем вы согласны? – Женя услышала-таки мои слова.
– Пусть это будет рассказ о времени с криминальной завязкой…
Глава 5. Президенту со дна Тихого океана.
Рассказ о времени с криминальной завязкой.
И на старуху бывает проруха – Костя Дубинский, опытный, весь из ума сшитый коммерсант, чуть было не попался на удочку мошенников. Несколько дней он провел в чужом городе – в ожидании денег за доставленные им товары, пока не понял, что его просто водят за нос.
Как правило, покупатели его не подводили. Деньги Костя забирал сразу, машину отправлял домой, но сам возвращаться не спешил: денька два-три прихватывал, чтобы погулять - с деньгами в кармане душа пела, находились и дамочки на подпевку.
Не забывал, впрочем, позвонить домой, и Лена, его терпеливая жена, давно смирившаяся с выкрутасами и изменами мужа, слушала его рассказ о том, как томительно сиднем, без копейки в кармане, сидеть в чужом городе и ждать эти чертовы деньги… Но возвращался он таким ураганом, так небрежно кидал на стол пачки денег, так светился, выкладывая подарки, а сын их, Егорка (он уже ходил в школу), так при этом визжал от восторга, что Лена заставляла себя верить этому черту и устраивала семейный праздник.
Однако на этот раз покупатели решили испытать его на прочность. Выяснилось, что Костин товар был уже перепродан другой фирме, а деньги за него переданы в местный монастырь, по причине пожара в оном.
«Придется подождать» – сказали Костины покупатели и подвели к нему некоего отца Семена, невысокого сутулого человека лет тридцати, с черными волосами, стянутыми на затылке в косичку. Он заведовал лавкой от пострадавшего монастыря и собирал деньги на его ремонт. Попросив о терпении, отец Семен обещал включить Дубинского в перечень благотворителей.
Костины должники, которые затем куда-то исчезли, называли его святым отцом, хотя он ходил в штатском платье. Но в один из вечеров, когда Костя от вынужденного безделья сидел, потягивая вино, в каком-то питейном заведении, этот Семен с залитыми водкой глазами завалился туда в компании двух девиц. Тогда-то и понял Костя, что его просто дурят.
В тот же вечер у меня зазвонил телефон.
– Алло, это скорая юридическая помощь? – услышал я знакомый голос. – Приезжай – меня хотят кинуть…
Пока я добирался до него на своей «Ладе», Костя побывал в церкви и выяснил: ничего чрезвычайного в монастыре не случилось, монахи ходят вполне сытые, а пожарные выезжали туда лишь в прошлом году, когда горел какой-то заброшенный сарай. Узнал у монастырских и про «отца» Семена: пьяница и мот, к церковному отцовству он имел такое же отношение, как монашки к девицам легкого поведения. В лавке его держали лишь потому, что все надеялись выяснить, куда подевались товары, переданные ему на продажу.
Когда я приехал, Костя рассказал мне о результатах этого расследования, и мы составили план действий.
Был теплый августовский день, рабочее время заканчивалось, но моя «Лада» нетерпеливо гудела, сверкая умытыми с дороги стеклами. Лавкой, которой заведовал Семен, оказалось небольшое помещеньице в два окна, с полуоткрытой дверью. Навстречу нам вышла старушка в платочке и длинном платье из темной ткани; видимо, она приняла нас за важных гостей – такой нарядной и красивой выглядела «Лада».
В лавку я зашел один; старушка, через шаг крестясь, засеменила к витринам, но я остановил ее и спросил про Семена.
– Сейчас, батюшка, отец родной, сейчас позову, – запричитала старушка и исчезла во внутреннем помещении. Семен, от которого заметно несло спиртным, явился с переносным ящиком для пожертвований. Я кивнул ему, давая понять: всему свое время, и пригласил в машину.
– Что пили? – спросил я его, когда Семен очутился на переднем сиденье «Лады» вместе со своим ящиком. – Кагор, мартини или коньяк?
– Водку, «Стрелецкую», – ответил Семен.
– Понятно, – сказал я и перешел в атаку: – Ранее к уголовной ответственности не привлекались? За мошенничество, хищение государственного или общественного имущества, каковым является и вверенное вам церковное добро? Говорите коротко: я хочу знать, с кем имею дело, а там посмотрим – сразу отправить вас за решетку, или дать возможность как-то выправить ситуацию…
Семен онемел. Он ничего не отвечал, но видно было, что сознание его медленно, но верно трезвело.
– Ты говори, Сема, не стесняйся, – наконец обнаружил себя Костя, наклонившийся к Семену с заднего сиденья. Он взял у «святого отца» ящик для пожертвований, повертел его в руках и положил рядом с собой. – Хочешь, я тебя познакомлю? Это мой друг, большой специалист по разоблачению мошенников, приехал по моей просьбе. Не заметил, какие номера на машине? В нашем городе эти номера ты знал бы как отче наш. Все понял, Сема, или еще надо пояснять?
– Понял, все понял, – запинаясь, произнес Семен.
– Надеюсь, вы понимаете, – продолжил я, – что вслед за нами на вас заявят и церковные начальники – за растрату? Потому что ждать-то им от вас будет нечего. У вас есть адвокат?
– Нет… – Семен отвечал теперь совершенно трезво.
– А у ваших подельников из фирмы, с которой вы решили кинуть моего друга, наверняка найдется. И он без труда докажет, что его клиенты – ангелы во плоти. Что вы их просто разжалобили сказкой о пожаре в монастыре, и они, как щедрые благотворители, передали вам деньги на восстановление храма. Если понадобится, найдутся и свидетели, в присутствии которых вы принимали эти деньги. Как думаете, найдутся такие свидетели?
– Найдутся, – тихо ответил Семен.
– Вот видите, вы сами все понимаете...
– Понимаю. Что я должен сделать?
На следующий день исчезнувшие было покупатели сами отыскали Костю и рассчитались с ним в полном объеме. Расстались мы с ними очень тепло; покупатели обвинили во всем коварного «отца» Семена, который их так подло обманул.
Только выехав за город, мы обнаружили в машине ящик для пожертвований, с которым вышел к нам «отец» Семен. Костя нахмурился: вот ведь паразит, нашел на чем спекулировать. Люди на божьи дела подают, от сердца, а он на эти деньги с бабами развлекается…
Открыв ящик, Костя обнаружил в нем горку мелочи и две-три бумажки.
– На три бутылки хватило бы, – прикинул он и добавил, высыпав деньги в полиэтиленовый пакет: – Отдадим, кому и на хлеб не хватает…
С месяц назад он с женой и сыном Егоркой отдыхал на юге, у моря. Егорка все глазами вертел – столько было кругом соблазнов и выпрашивал у отца: «Папа, купи то, купи это…» Наконец, Костя решил его хоть в чем-то ограничить и отказал сыну в покупке импортного мороженого, довольно дорогого, но очень вкусного.
– Хватит, – сказал он Егорке, – утром покупали. И нечего выбирать самое дорогое. Избалуешь тебя, потом совсем на голову сядешь.
Однако мороженое – жарко было! – все же купил, но не импортное, а обычное, в вафельных стаканчиках.
С этим мороженым в руках Егорка отошел в сторону и стал смотреть на двух нищих, деда и мальчика лет семи. Дед сидел на скамейке и держал в руках кепку с пригоршней мелочи. А мальчик стоя протягивал руку и просительно заглядывал в глаза курортников. И ему подавали, даже охотней, чем деду.
Но вот дед высыпал в кошелек мелочь из кепки и поднялся. Затем он вместе с мальчиком подошел к лотку и купил два пакетика… импортного мороженого, в покупке которого Егорке было недавно отказано.
У Егорки задрожали губки, но тут ему пришла в голову какая-то идея, и он с криком «Ур-ра!!!» бросился к отцу.
– Папа! Мама! – с радостным возбуждением кричал он родителям. – Я знаю, как заработать на мороженое! Я стану сейчас на том месте и тоже буду просить, как нищий. И мне тоже начнут подавать! Я насобираю побольше и куплю мороженное не только себе, но и вам…
– Я тебе насобираю! – угомонил сына Костя и, едва сдерживал себя от ярости, добавил: – Чтоб я еще подал кому-то…
Он и теперь кипел, ворочая в руках ящик для пожертвований, оставленный «святым отцом»:
– Вот паразиты, нашли на чем наживаться! – и завидев место для отдыха, недалеко от какой-то деревни, попросил: – Ну-ка, останови. Выкину этот ящик, заодно и перекусим…
Я снизил скорость и съехал с дороги на асфальтированный пятачок со столиком и пеньками вместо скамеек. Костя разломал ящик на отдельные дощечки и выбросил в кустарник, примыкающий к большим деревьям.
Мы разложили продукты на столике, перекусили, выпили чаю из термоса и потянулись – хорошо! Площадка была оборудована у края леса, и я предложил:
– Ну что, пройдемся между деревьями? Выпьем лесного коктейля: подышим хвоей, запахами смолы, зеленью листьев…
– Что мне листья… – ответил Костя. – Вот если б там такой зеленью пахло…
И показал стодолларовую бумажку. Раскрыв сумку, он вытащил из нее пачки зеленых купюр и, точно пасьянс, стал раскладывать их на столике по отдельным кучкам.
– Так ведь деньги не пахнут, – возразил я ему. – Ты что, забыл? Денежные деревья, и те не имеют запаха…
– Не понял - какие деревья?
– Денежные. Есть растения, которые так и называются…
– Ну, да, а вместо листьев на них растут монеты, – добавил Костя и продолжил раскладывать пасьянс из денег. – Ты ведь знаешь, в жизни я люблю только деньги и женщин, на природу у меня любви не хватает.
Я все-таки зашел на десяток шагов в лес и понял, что на лесной коктейль, о котором мечталось, рассчитывать здесь не стоит приходится. Куда ни взгляни, всюду были видны кучи мусора. Боже, подумалось мне, как мало в людях любви! Растрачивают ее на деньги, страсти, а на природу-матушку любви не хватает, потому и губят ее так безжалостно… Где не хватает чистой воды, ее продают в пластиковых бутылках. Но чистую природы пакетиками не восполнишь. Разве что пейзажами – на холсте, в рамках из багета…
Деревня, около которой мы остановились, называлась Бесстыжево. Странное название, думал я, направляясь в ее сторону – захотелось немного пройтись. Каких только названий не встречалось мне на российских дорогах, но Бесстыжево – это меня удивило. Ведь недаром говорят: имя каким-то образом связано с судьбой. Оттого и подумалось: какой может быть судьба у деревни, которую назвали Бесстыжево?
На непаханых полях перед ней было полно сорняков, среди зелени этого года была видна и серо-желтая, с прошлого года трава.
А в самой деревне царило полное запустение. Многие дома были заброшены, на некоторых из них крыши провалились, точно в них угодили бомбы. Какие-то дома были заколочены, какие-то стояли раскрытыми настежь. На дворовых участках среди зарослей сорняка проступали то скелеты кроватей с рваными сетками, то помятые рукомойники или дырявые бочки.
И молчание. Ни звука не проносилось над мертвой деревней – слышался только звон от мух.
Я отбросил в сторону кривую палку, прихваченную для защиты от собак. Какие собаки – здесь кошки драной и то не видно.
Внезапно послышался скрип, дверь одного из домов открылась, и на крыльцо вышло некое существо в трусах и тельняшке с длинными рукавами. Это был бородатый, с всклокоченными волосами мужчина. Не сходя с крыльца, он справил нужду в сорняк, подступивший к крыльцу, и, почесав спину о край двери, ушел обратно в дом. Вспомнились рассказы об одичавших кошках из мест, откуда ушел человек: около людей они жить больше не могут. А этот человек – сможет ли он жить нормальной жизнью, среди людей, или ему проще будет доживать здесь как некое существо?
Выйдя из деревни, я увидел на дороге машину с прицепом, наполовину заполненным железными костями от сеялок и борон, а также бытовым металлоломом – все теми же кроватями с рваными сетками, помятыми рукомойниками и дырявыми, проржавевшими бочками. За кабиной машины был устроен подъемник; с помощью его крючьев и захватов водитель, как рукой, мог закидывать металлолом в прицеп.
Ни в кабине, ни где-то рядом людей не было. Казалось, что машина эта замерла над деревней, ожидая, когда можно будет ехать по ней, как по кладбищу, и не боясь, собирать добычу своими крючьями и захватами. Возможно, она станет выискивать добычу и в домах с крест-накрест заколоченными окнами – эта машина показалась мне падальщиком, из тех, что слетаются к умирающему животному. Оно, это животное, еще живо, но по мере того, как холодеет в нем кровь, как дыхание его становится все реже и реже, падальщики подступают к нему все ближе, и хорошо, если, бессильное защищаться, оно умрет до того, как его начнут терзать…
Бесславной была судьба Бесстыжева. Но отчего – от времени ли бесславного, или имени стыдного?
В десятке километров от Бесстыжева, у поворота на боковую дорогу, мы остановились – купить яблок у пристроившихся тут бабулек.
– Откуда яблочки, мамаши? – спросил у них Костя, точно это имело для него значение.
– Со дна, милок, со дна. Ты что, читать не умеешь? – ответила одна бабулька и кивнула на дорожный знак, на котором под названием населенного пункта было приписано черной краской: «Дно Тихого океана».
– Почему дно-то, – не унимался Костя, – и при чем тут океан?
– Потому что живем на дне, – вставила другая бабулька, в очках. – А глубина его как в океане, глубже и опускаться некуда. Но вам-то что до нашей жизни… Вы на машинах раскатываете…
– Что ж делать, мамаша, – заметил Костя, – каждый сейчас живет как может.
– Вот именно, каждый за себя. Кому интересно, что я, сельская учительница, теперь яблоки продаю, от нужды… А ученики мои пьют: и те, кто хорошо учился, и те, кто плохо. И мы теперь друг друга стыдимся, они – меня, а я – их. Потому что всегда говорила им: учитесь, куда вы пойдете без знаний. Пошел лишь один, двоечник из двоечников, нажился на фальшивой водке и живет припеваючи…
– И куда он пошел? – спросил Костя.
– В депутаты! Как листовку принесли от него, так мне чуть плохо не стало! На фотографии – морда из чугуна, ручищи здоровенные, и в них авторучка вставлена! Именно вставлена, потому что авторучка для него – как свинье бантик! И теперь мне к нему на поклон идти – чтоб с углем помог на зиму. Срамота да и только…
– Вот они теперь какие, власти-то наши… – добавила еще одна бабулька. – И вправду срамота…
– Дяденьки, подвезите до Новоселок, – прервала бабулек девочка с длинной косой, в обтрепанном платьишке и полуразорванных босоножках, – подвезите, это недалеко…
Мы посадили ее на заднее сиденье и тронулись с места, но не проехав и двухсот метров, Костя попросил вернуться обратно, к бабулькам. Около них он пошуршал деньгами в сумке и вышел из машины. Я видел, как Дубинский подошел к бывшей учительнице, но что он сказал ей и сколько передал денег, осталось неизвестным.
Вернувшись в машину, он коротко бросил:
– Поехали… – И, чуть помолчав, добавил: – Я только представил, что и моей учительнице сейчас так же трудно…
– В деревне у них все так живут, – вставила слово девочка с заднего сиденья. И по-взрослому спросила-добавила: – А где сейчас живут хорошо?
Девочка оказалась разговорчивой: пока мы ехали до ее Новоселок, успела о себе порассказать. Звали ее Кристина, ей одиннадцать лет, а ехала она к тетке, маминой сестре. Та жалеет племянницу и принимает у себя, когда отец сильно ее побьет. Дочка по нескольку дней не бывает дома, но родители порой и не замечают этого. Колхоз их развалился, они не работают и пьют, а детей – кроме Кристины, у них еще две девочки, пяти и семи лет, – совершенно забросили.
– Папа, – рассказывала Кристина, – так нам и говорит: государство все развалило, пусть оно теперь вас и кормит, и одевает…
Однако пособия, которые государство выплачивает им на детей, родители почти все пропивают. Малыши подолгу бывают голодными, роются на заброшенных огородах или просят ради Христа. Но подают им мало – лишнего в селе ни у кого нет. Сегодня мать обругала малышей дармоедами, и Кристина вставила: чем так попрекать, лучше б вовсе детей не заводить. Отец тогда схватил ее за косу и таскал по всему дому, пока она не сумела вырваться.
– А когда ты ела-то хорошо, в последний раз? – спросил ее Костя.
– В прошлом месяце, у тети, у нее был день рождения.
– Одной-то не боязно ездить?
– А-а, – махнула она рукой. – Мама говорит – хуже все равно не будет…
В Новоселках Дубинский отдал девочке деньги, которые были в ящике для пожертвований.
– Купишь что-нибудь, себе и малышам…
– Ой, спасибочки! Столько денежек у меня и не было! Спасибо вам, дяденьки, всю жизнь за вас буду Бога молить!
Кристина расплакалась; такой и вышла из машины, хорошо, рядом никого не было, не то подумали бы, что ее обидели. Но улицы Новоселок были пустынны. Дома, заколоченные или в развалинах, лопухи на участках, сизая плесень на покосившихся заборах – как и в Бесстыжеве, следы запустения были видны здесь на каждом шагу.
Мы проехали по селу и остановились у колодца, чтобы попить – постудить зубы чистой, отдающей мореным деревом водой.
Ох, хорошо! Зубы постанывали, а хорошо! Хорошая водичка, не городская.
– Ну, как водица наша, ничего? Сладкая у нас водица, единственное, что осталось…
Про сладкую водицу заговорил с нами мужчина, с виду – в годах, приземистый и худющий. Волосы на голове были у него точно отбелены в молоке, потому и лицо казалось просветленным, а в глазах явно проступал интеллект – что-что, а его, как говорят, не пропьешь. Вместе с тем на лице мужчины обнаруживалась и бледность, переходящая в болезненные тона, – явный признак алкоголизма. Одежда его своей разностильностью, разносезонностью, а также разной степенью чистоты выдавала в нем неприкаянное, бродячего уклада существо.
Рядом с ним была женщина; в отличие от своего спутника, она была вся темная: и лицом, и одеждой, и взглядом. Видно было, что объединяло этих людей лишь одно – выкинутость из обычной, нормальной жизни. Не выпадение, что случается по несчастью, а именно выкинутость – точно по чужому и злому умыслу. Люди разные, а оказались рядом; так рядом, в одном мусорном баке, оказываются вещи из разных квартир.
В руках у мужчины было старое, но без вмятин, оцинкованное корыто, а у женщины – какой-то сантехнический хобот, вероятно, сифон, из тех, что крепятся под кухонной мойкой.
– Водичка сладкая, нечего и говорить.
– Спасибо на добром слове, – поблагодарил мужчина и вновь повторил: – Водица – это единственное, что здесь осталось.
– Эт-т точно, – вставила женщина и засмеялась: – Даже украсть, и то нечего…
– А нечего украсть, нечего и продать, – продолжил мужчина. – Полсела прочесали, но добыли всего ничего. – Он взял у женщины хобот-сифон, вместе с корытом положил это добро у колодца и спросил, просительно заглядывая нам в глаза: – Как думаете, на два пива потянет?
– Вряд ли, – то ли всерьез, то ли в шутку стал прицениваться Костя. – На два пива не хватит. За корыто – сто грамм самогону, а за сифон ничего не дадут – гайки к нему нет, уплотнительной.
– Какой гайки? Не было там никакой гайки.
– Где не было-то? Откуда добро?
– Семья одна выехала, старики и дочь с ребенком. Столько времени не уезжали, надеялись на что-то. Но все равно уехали.
– И что?
– Что-что… – вступила в разговор женщина. – Окна-двери заколотили и выехали. Говорили, что, даст Бог, когда-нибудь и вернутся.
– Вернутся, – со злой иронией продолжил мужчина, – в другой жизни…
– Только уехали, и на дом их будто коршуны налетели, все вынесли, что осталось.
– Да-а, – протянул мужчина, – изо всех щелей повылазили, шакалья тут много. Все повытащили…
– А из тех, кто раньше уехал, – спросил я, – никто так и не вернулся?
– Кто ж сюда вернется… – ответила женщина.
– Двое вернулись, – возразил мужчина, – военный и гаишник.
– Да они когда уезжали-то? Еще с прежних порядков, тогда и страна-то была другая. И гаишник-то, считай, опять не здешний…
– А военный?
И они заспорили. Выяснилось, что за последние годы в Новоселки вернулись лишь двое из местных.
Один приехал из города, после развода с женой. Хотел на земле прокормиться; завел было хозяйство, скотину, да не заладилось у него – нелегкое это дело. Теперь кормится на дороге – гаишником. Да что взять с местных водил, из деревень, – они и сами еле перебиваются. На машинах ездят для нелегких своих дел, лишнего у них нет и не допросишься. Потому гаишники, как голодные волки в зиму, «нападают» в основном на транзитников, да на городских; тем и кормятся. И хорошо, видно, кормятся – по слухам, новосельский гаишник отстраивается в каком-то селе покрупнее.
А второй – военный-отставник, служил где-то в горячих точках. От взрыва снаряда его контузило; засыпанный землей, он долго пролежал без чувств, а потом пробирался к своим: где шагом, где вперебежку, а где и полз, сторонясь вражьих глаз, по чужой каменистой земле. И мечтал: дай Бог, выберется живым, вернется в родные Новоселки и будет жить на своей земле – на ней, родимой, и для нее. А она-то о нем позаботится, ведь только мысли о ней и дали ему силы выжить…
Родной дом его был в запустении, на участке при доме – свалка: соседи не один год выливали сюда помои, выносили мусор, пока сами не разъехались кто куда.
Отставник расчистил участок, отремонтировал, насколько можно было, дом, а на будущий год зарегистрировал фермерское хозяйство «Новая жизнь» – по имени колхоза, который хозяйствовал раньше на местных угодьях.
Новые времена стали для этого колхоза проживанием старого добра. Последний урожай в большей части был отдан председателем за какие-то – по бумагам – долги. Но долгов этих было столько, что плати их, не плати, легче все равно бы не стало.
Потому и не верили в колхозе председателю – чем кому-то, лучше б людям своим отдал, в счет зарплаты, ее-то, и без того мизерную, с прошлого года не выплачивали. И все шушукались о председательских хоромах, которые на имя тещи он строил недалеко от райцентра. Широко расстраивался председатель: за проектом дома ездил в Прибалтику, а кирпичи на его стройку привозили аж в целлофане.
Несколько штук этих кирпичей оказались в Новоселках. И по форме, и по фактуре таких в селе сроду не видели. Набравшись смелости, несколько колхозников заявились в правление: что за дела, председатель, ответь прямо: себе – кирпич в целлофане, а нам – шиш в масле? Председатель послал их – по прямой и, будто в обидах, взял какие-то неотгуленные отпуска и уехал хоромы достраивать. А вернувшись, ловко переизбрался; ох, и поил же он своего преемника – чтоб принял хозяйство. Через неделю преемник надумал вернуть ему печать и ключи от сейфа, но бывшего председателя и след простыл, выехал из села со всеми пожитками.
На том и скончался колхоз «Новая жизнь».
А фермерское хозяйство «Новая жизнь» постепенно разрасталось – отставник-военный нанимал вчерашних колхозников, да только странные устроил порядки: на работе требовал работу, да чтоб не пьянствовать, и совсем уж дело немыслимое – не воровать. Взамен два раза в месяц аккуратно, день в день, выплачивалась зарплата – для сельчан это вовсе было в диковинку. Но и доставалось порой его работникам, особенно алкашам.
– Я, – говорил им отставник, – на войне контуженый. Бить буду, пока не очухаетесь, и ничего мне не будет…
Ему и прозвище дали: «Контуженый», но уважать уважали: и потому что был свой, из местных, и за любовь к своей земле. Ведь он и глинку местную решил использовать.
С прежних времен было известно, что рядом с селом есть глина, годная для выжига кирпичей. Однако никого это не заботило. В самом деле: к чему местная глинка, если думы о кирпичах в целлофане и строительстве на чужой земле? Но Контуженый этой глинкой буквально бредил!
К кому только не обращался с проектом кирпичного завода, кого не вывозил на место… И говорят, дали ему кредит на завод. Первые кирпичи из родной глинки пойдут в стены его нового дома. А как построит дом – справит новоселье, в Новоселках оно будет первым за многие годы.
– Выходит, есть-таки перспектива у села, – сказал Костя. – Но люди все равно уезжают…
– Устали они. Столько лет запустения… Нам бы людей – таких, как Контуженый, с ними и село восстановится.
– Хорошо говорите, – отметил я. – Вам бы в газетах печататься.
– Я и печатался – в районке, когда клубом заведовал; теперь в нем трактир. Много написал и заметок разных, и статей. До сих пор иногда чувствую в себе этот зуд. Вот описать хотя бы один наш сегодняшний день. Как плакали мы, провожая тех, кто уезжал. Плакали, пока машина их не скрылась за поворотом. А потом бросились отдирать доски на только что заколоченном доме. Хорошая иллюстрация для очерка?
– Кстати, об иллюстрациях, – прервал я его. – А вы бывали в Бесстыжеве? Это недалеко отсюда.
– Как не бывал.
– Странное название…
– Да, похабно звучит, ничего не скажешь. Раньше-то это было Бестужево…
Возможно, эта деревня принадлежала одной из громких дворянских семей. Фамилию Бестужев, по словам бывшего завклуба, до сих пор имеют многие ее выходцы. Но в советское время все поменялось. Рассказывали, фамилия эта мешала одному партийному деятелю: никак не выдвигали его на вышестоящую должность – нельзя, говорили, с такой фамилией да на такую должность. Тогда он взял фамилию жены, не очень, кстати, благозвучную, и занял-таки вожделенное кресло. А потом добился изменения и в названии деревни. Так она и стала Бесстыжевом. Хамское, конечно, имя, но для продвижения по службе это было лучше, чем сомнительное Бестужево...
Занимательную историю рассказал мужчина. Мне опять увиделась эта деревня, с неким существом в трусах и тельняшке; увиделась и Кристина, сбежавшая от пьющих с безнадеги родителей, и село, оплакавшее еще один опустевший дом и тут же разграбившее его руками своих несчастных жителей. Эти виды казались впечатляющими и впрямь могли стать иллюстрациями к серьезной публикации.
Между тем бывший завклуб продолжал свою мысль об очерке:
– …Главное, я спросил бы в нем: разве нельзя было избежать такого развала? Ведь и бомбы не сбрасывали на село, и войска вражеские через него не проходили! Кто же обрек наше село на разорение, кто опустил его в такую яму, глубже которой только…
– …Дно Тихого океана, – вставил я, припомнив надпись под названием деревни, в которой жила Кристина.
– Чтобы очерк этот, пусть и задним числом, хоть кого-то бы заставил покаяться. Да надежды на это – с гулькин нос...
– Тогда пошлите его президенту… – предложил Костя.
– А на конверте, – добавил я, – так и напишите:
«Президенту со дна Тихого океана.»
Трактир вместо клуба – это было вполне в духе времени. Новоселки давно остались позади, я молча вел машину, а Костя задумчиво говорил вслух:
– Смутил меня этот Контуженый. Прав мой брат: земля – это понятие духовное. Столько раз слышал от него эти слова, но понял их только сейчас.
– Да, это не сразу поймешь, – отметил я.
– Но что стало с людьми… Был человек завклубом, печатался в газете. А кем стал? Кто он теперь? Интеллигентный мутант? Как думаешь, напишет он этот очерк?
– Не думаю.
– Тогда ты напиши...
– Чтобы послать президенту?
– Ты думаешь, ему не передадут?
– Думаю…
– Тогда опиши эту историю в форме художественно-публицистического гротеска! Партийца из Бесстыжева сделай дедом нынешнего президента, и деревня вновь станет называться Бестужево. А в районе Новоселок под видом кирпичного завода начни строить Центр стратегического управления космическими войсками! Вот это и президент прочтет, и все, кому положено.
– Нет уж, извини, пиши сам: по части фантасмагорий ты мастер первый…
Некоторое время назад в Костю, который всегда говорил, что его интересуют только деньги и женщин, вдруг попала бацилла писательства. Случилось это так.
Костя решил поучиться работать на компьютере: освоить беглый набор, операции с текстом, несложные программы. И вот бегал, бегал он пальцами по клавиатуре, ради смеха набирая первые пришедшие на ум фразы и имена.
К примеру: «Генералиссимус Сталин встретился с Наполеоном, чтобы обсудить оперативный план по захвату Трои. Однако Шерлок Холмс, назначенный троянцами своим Главным Шпионом, совместно с Бельмондо разработал план, по которому на защиту Трои должны выступить ветераны Куликовской битвы. Кроме того, они договорились об обратной реинкарнации Штирлица, и тот с группой двойных агентов вермахта должен был разгромить главную ставку Сталина, замаскированную под Музей восковых фигур мадам Тюссо (в девичестве – Анка-пулеметчица). Штаб расположился в бункере Наполеона на 3556 километре Великой Китайской стены, которая была построена жителями планеты Tu-144 из созвездия Сириус...»
В таком духе Костя набрал 14 страниц текста, прочитал его и почесал в затылке мобильным телефоном. Температура тела была нормальной; только опытный диагност мог бы определить – бацилла писательства, видимо, проникла в Костю через компьютер, на котором недавно набирали рукопись фантастического романа. Кроме того, не могли не повлиять двенадцать килограммов детективов, небольшого формата книжек, изданных для разового употребления, – они были прочитаны Костей непосредственно перед инфицированием...
Через некоторое время рукопись историко-детективной фантасмагории была готова. Молодой автор решил показать ее в местном отделении Союза писателей и с папкой в руках вошел в подъезд старинного здания. У входа его встретила строгая вахтерша.
– Не стихи несете? – спросила она, подозрительно взглянув на папку.
– Нет, – с непривычной для него робостью ответил Костя. – А что?
– Со стихами велено не пускать.
– Почему? – удивился он.
– Я почем знаю, – сказала вахтерша. – Может, план у них выполнен – по стихам. На сегодня прием стихов закончен.
Пораженный, Костя поднялся по лестнице на второй этаж и потолкался по кабинетам, пока не попал к литконсультанту. В узком помещеньице сидела нервная женщина и пила кофе, а рядом с ней пыхтел толстый мужчина, доказывая что-то длинношеему, с маленькой головкой человечку.
– Ты же прозаик! Насс..л лужу – и ассоциируй! И через эту мерзко пахнущую лужу выражай свое отношение – к жизни, людям, к властям, наконец...
– Эй, вы! Чего разболтались-то! – вмешалась нервная женщина. – Думайте хоть, что говорите! И тем более при посторонних…
Она повернулась в мою сторону и спросила:
– Вам что, консультацию? Надеюсь, вы не поэт?
– Нет-нет, что вы... – поспешил Костя с ответом, будто боялся, что они заподозрят его в какой-то страшной или позорной болезни. – У меня проза…
На крыльце дома писателей Костя увидел двух длинноволосых, небрежно одетых молодых людей; наверное, это были поэты, которых не пустили на прием. На противоположной стороне улицы был пункт приема посуды. Двое так же непрезентабельно одетых людей стучались в окошко, на котором висела табличка: «На сегодня прием посуды закончен».
На этом его поход в писатели завершился. Слава Богу, решил Дубинский, что его не тянет сочинять стихи. И что он не может ассоциировать, глядя на пахнущие мерзко лужи. Как оценили его труд в доме писателей, Костя никому не говорил. Но теперь он еще чаще, чем раньше, стал повторять, что он любит только деньги и женщины…
Глава 6. Сова, сестра Лады.
Небо заглядывало к нам звездными россыпями, тополя сыпали на машину желтые листья, а какой-то настырный ветерок стучался в ее дверь.
– Давайте впустим его, – предложила Женя; в глазах ее сверкали искринки, которые я успел полюби… ой, нет! – к которым я успел привыкнуть.
Она попробовала открыть свою дверь, но не смогла: «Лада» не хотела ее выпускать. Женя сделала еще несколько попыток, но тщетно: дверь не открывалась.
«Все понятно, – решил я, – ее это фокусы, «Лады».
К женщинам, которых ей доводилось возить на переднем, справа от меня сиденье, «Лада» относилась очень чувствительно. Какая-то ей нравилась, какую-то она только терпела, а какую-то принимала в штыки.
С одной знакомой моей у «Лады» сразу же не сложились отношения: ну, не нравились они друг другу, и все тут; изменить что-то я был не в силах.
– Резину надо менять вовремя, – выговаривала эта знакомая, хлопая каблучком по шинам, видавшим много не самых лучших дорог. – И что за цвет у нее такой – красный? Нельзя было выбрать другую, с более спокойной расцветкой?
– Да и вообще, – сказала она как-то, не помню, по какому поводу, – машину пора менять. Скоро она начнет сыпаться и будешь работать на автосервис: старая снасть отдохнуть не даст.
И тогда «Лада» пошла в отказ: просто не тронулась с места – под предлогом неполадок в сцеплении.
– Ну вот, что я тебе говорила…– сказала знакомая и с такой силой хлопнула дверью, что я не удержался:
– Что ты делаешь, ей же больно…
– Вот и жалей свою «Ладу», – съехидничала она. – Машина тебе ближе, чем женщина…
И пошла на остановку троллейбуса.
– Наверное, – сказал я ей вслед и добавил, обращаясь к «Ладе»: – Ну, что ж, будем считать, что вы не сошлись характерами…
«Ладу» я понимал: она была вовсе не старой - что для машины два с лишним года, ее век куда больше.
Без труда устранив неполадки, я уехал один, за город, по пути взяв на борт одну даму – как попутчицу. Но потом она стала ездить с нами совсем на других правах: «Лада» ее сразу приняла, а раз так, то и мне было деваться некуда. На какое-то время «Лада» даже сменила стоянку – ближе к ее дому.
Этот роман был ярким, может быть, оттого, что протекал на природе – при любой возможности мы выезжали за город.
По кругу горизонта там открывались зеленые луга, пшеничное поле и деревня вдоль высокого, в зарослях ивы, берега реки. А небо, присев на облака, смотрело на нас из прозрачных высей. Смотрело и солнце; только иногда, из вежливости, оно уходило в облака. И смущаясь, краснела моя милая «Лада».
А какие вокруг были травы!
Вот донник – сердечная трава, казалось, она и растет со дна счастья. У нее длинные продолговатые веточки, покрытые белыми и маленькими, как снежинки, цветками-листочками. Она заглядывала ими в окно «Лады», и счастье будто брызгало в нас мелким дождиком. А мы – в них, в цветы донника! Потому что находились на самом дне счастья…
А как описать запах донника, с чем его сравнить? Запах утреннего тумана, запах влажности? Он не резкий и не острый, от него не кружится голова. Если у запахов есть цвета, то запах донника – зеленый. Вот запах роз – он оранжево-желтый и явно благородный. А запах донника – не совсем благородный, в нем нет этой искусственной изысканности. Но он – настоящий, от природы, чистый и без примесей.
Запах донника трудно описать, но он помнится. Женщинам он напоминает шлейф от хорошей парфюмерии. Но парфюмерия – это опять искусственно. А запах донника – чистая природа: ведь не скажешь, что такие-то цветы пахнут духами «Москва».
И в то же время – это трава настроения. Когда мы вышли из автомобиля, нам показалось, что она укоризненно покачала головой и склонилась. Тут и солнце запряталось в облака.
Недалеко в поле пасся красавец-конь; ноги у него были спутаны, и он так некрасиво и неестественно подпрыгивал, передвигаясь с места на место. Спутанные ноги коня были олицетворением неволи и напомнили мне супружеские кольца. Бегать, разминаться вволю предписано коням природой. Может, тоже предписано и людям, а они сами напридумали себе неволю в кольцах? Спорный вопрос: не знаю, не берусь судить.
Вскоре опять выглянуло солнце, оно клонилось к закату. Мы удивились его цвету и стали думать, как, подобно запаху донника, описать этот цвет. Придумали: это цвет зрелого персика.
Это был красивый роман, и я думал, что красивыми у нас могли быть и дети. Но – не получилось; возможно, просто не успели: то, что соединяло нас, куда-то исчезло, рассеялось, растворилось. И один из нас как-то сказал:
– Погода что-то стала портиться. Давай разбежимся?
Природа стала у нас причиной счастья, а погода явилась поводом для развода.
Так бывает…
Одна только осталась проблема: собака, ее мы завести успели. И так я к ней привязался, что точно отец, разобщенный с ребенком, выпрашиваю теперь разрешения на свидания. Когда я приезжаю к собаке, она по-прежнему приносит мне тапки, надеюсь, приносит их только мне. Прощаясь, я говорю ей:
– Милый пес, мне так жаль уходить. Но жизнь и состоит из таких эпизодов…
Мне приятно, что собака помнит и тянется ко мне, как и раньше. А вот четки, красивые четки из крупного янтаря, которые очень нравились даме, ко мне изменились. Раньше я часто держал их в руках и казалось, что не только янтарь вбирал, накапливал в себе мое тепло и чувства, но и от него шло ко мне нечто от миллионнолетней истории этих застывших капелек смолы. Одним словом, с четками у меня был вполне ощутимый контакт. Иногда я давал их своей даме – как детям дают слушать морские раковины, и у нее также устанавливался контакт с янтарем.
Когда мы с ней разошлись, что-то мешало мне брать эти четки в руки. Спустя два или три месяца я все же взял их, и они отозвались мне полной глухотой: четки ничего мне не говорили, и я им, видимо, тоже. Теперь это были просто камни, красивые, но и только.
Так бывает и среди людей: жили, жили они вместе и вдруг стали чужими. Прислушаются, присмотрятся друг к другу и говорят удивленно:
– Слушай, а мы вроде теперь как чужие. Ничего друг к другу нет. Куда все девалось…
Впрочем, это открытие часто не мешает людям и дальше жить, как жили: по привычке. Или по надобности.
Была и передача на телевидении. Как-то мы вместе попали в кадр – в сюжете о погоде, но смотрели эту передачу уже каждый в отдельности. Жизнь, как и погода, так переменчива…
Осталась и царапина на «Ладе»: в темноте задел что-то, сняв полосу краски. Что ж, зашпаклевал ее потом, закрасил и не стало царапины. Только приглядевшись, увидишь маленький след. Да и во мне, если прислушаться, какой-то отголосок остался – царапиной на сердце.
После нашего разрыва «Лада» долго хандрила. У нее вдруг упала мощность: подъем, который раньше она преодолевала играючи, теперь ей давался с трудом – жалко было слушать, как напряженно, с надрывами работает двигатель. И так долго она набирала скорость… Пришлось ставить бедняжку на профилактику: пригласил специалистов, поменял масло, свечи, промыл инжектор…
Известно: семья без детей, да в гражданском браке – это как автомобиль без противоугонного устройства. «Ладу» мою – без противоугона – однажды едва не увели. Но она не захотела уезжать с другими и, как ни старались угонщики, заводиться не стала. Спасибо, «Ладушка»! Мне пришлось лишь восстанавливать дверь. Но это проще, чем восстановить семью…
Ветерок все настойчивей стучался к ней в дверь, но Женя так и не могла ее открыть.
– Ваша «Лада» просто ревнует меня к этому ветерку. Или думает, что я хочу выйти. Скажите ей, что это не так…
– А сами не можете? Кто из нас доктор оккультных наук?
– Ваша машина слушается только вас, – тихо ответила Женя. – И очень заботится о своем хозяине. Мне даже кажется, – добавила она почти шепотом и приблизилась ко мне близко-близко, точно не хотела, чтобы «Лада» ее услышала, – что и женщин вам подбирает тоже она…
– Да, – признался я, – мне приходится только подчиняться. Вот и сейчас она мне что-то приказывает…
В эту ночь «Лада» познакомилась с новой для себя стоянкой – той, что была ближе всех от Жениного дома.
Помимо оккультных, в ней проявился и доктор сердечных наук:
– Ты был женат, но брак этот был не совсем удачным, – говорила она, рассматривая мою руку в свете ночника. Этот ночник был в виде совы – очень мудрой, но не скромной птицы: она все подсматривала за нами с тумбочки у кровати. Наконец до меня дошло.
– Женя, я все понял: подобно моей «Ладе», эта сова – твоя советчица в отношении мужчин. Лада и Сова – пусть они будут сестрами…
– Андрюша, не отвлекайся, – Женя нахмурила носик, но в глазах ее опять засверкали искринки. – И еще: ты постоянно сравниваешь меня с той цыганкой. Ты думаешь, я этого не понимаю? Ты и обнимаешь меня так, будто знал меня давно-давно. Будто мы встретились с тобой после долгой разлуки. Тебе кажется, что это не я, а цыганка. Я же говорила – отпусти эту тень…
– Ты не права. Тени больше нет – она просто стала тобой. Цыганка оказалась мастером на такие сюрпризы. Я ведь рассказывал о своем друге Тимофее, о том, что нагадала ему цыганка. Теперь у него есть Наташа, и они ждут девочку.
– Кстати, что у тебя с детьми? Сейчас посмотрим. – Женя снова взяла мою руку и стала внимательно изучать ее ладонь. – Что-то я плохо понимаю… В браке детей вы не заводили, но похоже, один ребенок у тебя все же есть.
– И ты можешь сказать, кто он?
– Кажется, сын.
– О господи! – воскликнул я. – И ты о том же!
Года два назад мы с Костей Дубинским надумали отдохнуть. Тогда он снова чуть было не погорел, и мне, как скорой юридической помощи, опять пришлось делать его бизнесу искусственное дыхание. В результате вместо серьезных потерь Костя неплохо заработал, немалая сумма пришлась и на мою долю.
И тогда мы с Костей решили немного кутнуть. Приехали в Москву, но в первом же, не самом приметном ресторане нас ожидало горькое разочарование. Перед входом в зал два швейцара во фраках предложили ознакомиться с папочкой, на которой изысканной вязью было написано «Меню». Мы раскрыли ее – и от цен в условных единицах замутило в глазах: салат стоил как черная икра…
Что делать – пришлось, как говорится, идти на попятный двор: под ухмылки офраченных швейцаров мы вышли оттуда будто нищие, которым отказали в милостыне,. Как ни говори, мы с Дубинским были кости провинциальной, у нас и салат на столе был, как правило, свой, с родных шести соток.
И потому зашли мы на рыночек около метро, где разные овощи-фрукты продавались за ноль целых ноль десятых доллара, то бишь за считанные рубли. Накупив этих продуктов, поели с аппетитом и – в аэропорт: если уж тратить деньги, так с толком. Одним словом, спустя короткое время мы уже летели в Минводы, а к вечеру блаженно вытягивали ноги в комнате у нестарой хозяйки в Ессентуках.
– Отдыхаем!
Нестарая хозяйка была Костиной знакомой – и столь давним, хорошим оказалось это знакомство, что решил я им не мешать и съехал на другую квартиру. С Костей мы встречались потом на источнике, куда курортники несколько раз в день приходили с кружечками пить минеральную воду.
Воздух здесь был напоен любовью, и люди были добрыми: их не боялись ни птицы, ни белки. Птицы, которые в других местах за сто метров до человека начинают галдеж, тут подпускали людей очень близко, рассматривая их бусинками глаз. А белки-попрошайки, не боясь, грызли семечки прямо с рук.
Видно, на Минводах у Кости были и другие лежки: пару раз он пропадал на день или два, после чего с характерной усталостью сидел у источника на скамейке и говорил, потягивая из кружки пузырчатую воду:
– Нет, здесь все же лучше, чем в других местах. Горы там слишком давят, да и люди другие…
Но и усталость характерная, и лень его мгновенно исчезали при виде одинокой и хоть сколько-нибудь соблазнительной женщины. Получал он, правда, и по мордам (его собственное выражение), когда женщина вдруг оказывалась не одна или отшивала его с презрительным видом.
Как-то на одну скамейку с нами села чопорного вида дама с кружечкой-поилкой, на изогнутом носике которой была написана какая-то фраза; прочитать ее можно было лишь путем вращательных движений вокруг этого носика, что не смог бы осуществить и искуснейший йог-факир. Однако, посмотрев на Костю, я увидел, что глаза его все же совершают такие вращательные движения – но не вокруг поилки, а вокруг фигуры дамы и ее оголенных ножек.
– Вам что, молодой человек? – недоуменно спросила дама, заметив эти глазодвижения.
– Да вот, книжка забавная, о любви, – ответил Костя и показал ей карманного формата томик, купленный здесь же, у источника. – Редкая вещь, дали только на вечер. Хотите, почитаем вместе?
– Я такую литературу не употребляю, – презрительно ответила дама и поднялась со скамейки.
– Получил? – поддел я Костю. – Пойдем, видно, сегодня не твой день.
– Плохо ты меня знаешь! – заерепенился Дубинский и пошел вслед за дамочкой. Мне пришлось направиться следом.
Дамочка медленно шла по дорожке, на секунды останавливаясь у лотков с курортной мелочью, бабулек с якобы целебными корнями, зазывал на различные экскурсии. Наконец, она задержалась у седовласого мужчины лет за пятьдесят, с несовсем здоровым цветом лица.
Это был экстрасенс – судя по рекламке, лежавшей на переносном столике. С помощью приборчика с медными пластинами, рамки, маятника и гадания по руке он производил у курортников замеры энергии, выявлял различные болезни и рассказывал о них много всего интересного. Рядом с ним была клиентка – полная, с двумя подбородками женщина.
– У вас энергии 180 единиц, – говорил экстрасенс. – Это хорошо, больше среднего показателя. Но есть и болезни, следите за желудочно-кишечным трактом.
– Да, у меня… – Женщина назвала какое-то мудреное заболевание, причем произнесла она это название с такой гордостью, будто значило оно не унижение организма, как любая болезнь, а нечто почетное.
– Но жить будете долго, – продолжал экстрасенс. – Болезни не помешают вам достичь преклонного возраста.
Женщина была вполне довольна. Еще бы: и характер болезни угадал (хотя чего там угадывать: Ессентуки – известный курорт по желудочно-кишечным заболеваниям), и жизнь обещал долгую.
– Ну-с, а теперь поработаем с маятником, – экстрасенс честно отрабатывал полученную вперед плату. – Задумайте какое-нибудь желание, и маятник покажет, сбудется оно или нет. Возьмите его в руки, поднимите над левой ладонью, успокойте и начинайте думать. Если маятник начнет двигаться вдоль ладони, значит, желание сбудется. Но если поперек – то, увы, желать придется чего-то другого…
После маятника экстрасенс взялся за изучение ладони этой женщины.
– Так, линии не совсем четкие, но кажется, у вас двое детей, правильно я говорю?
– Правильно, – ответила женщина.
– Вот и хорошо. За сим… Хотя нет, что-то тут не так… – вдруг насторожился экстрасенс. – А где еще ребенок? Куда вы его подевали?
И точно судья спросил:
– Был еще ребенок?
Женщина смутилась.
– Так получилось…
– Да… – экстрасенс покачал головой. – Священного писания не знаем, библию не читаем. Ведь ребенок и не родившийся душу имеет…
Следующим его клиентом стал Дубинский. Козыряя перед чопорной дамой, он спросил небрежно:
– Зелень принимаете? Доллары?
– И зеленые примем, и красные, – лишь бы побольше…
Энергии у Кости оказалось хоть отбавляй. Здоровья тоже, и жизнь его ожидала долгая…
– У вас есть машина, – отметил экстрасенс (судя по долларам, предположить это было нетрудно). – Советую не ездить на большой скорости…
– Понятно, – сказал Костя.
– У вас развита интуиция, - продолжал экстрасенс, - сильна логика и вы можете управлять людьми. Если захотите, сможете гипнотизировать или лечить руками…
– Да? Значит, если я захочу, то вот эта милая дама, – Костя сделал поклон в сторону женщины, не согласившейся почитать с ним книжку, – пойдет вместе со мной?
– Конечно, только надо очень захотеть. И хотя бы немного понравиться даме…
– Вот именно, – с усмешкой, но не без кокетства, произнесла женщина и не спеша двинулась вдоль дорожки. Костя догнал ее, и дальше они пошли вместе…
И вышло, поспешил я с утверждением, что сегодня – не Костин день.
Мне экстрасенс сказал практически то же, что и другим, и ничем не расстроил. Да к чему расстраивать человека, который заплатил тебе деньги? В сердцах еще потребует их обратно…
Заметил также, что болезни (а как без них?) не помешают жить долго, а под конец сообщил, что где-то у меня есть сын, о существовании которого я и не подозреваю.
Я всегда мечтал иметь сына и потому был сейчас удивлен, если не сказать – поражен.
– Не может быть…
– Может, все может… На свете нет ничего невозможного, а уж ребенка сделать особых наук не требуется.
– А могу я узнать, где он сейчас?
– Да? Вы хотите узнать его адрес? И за сим спросите о его матери? Может, и телефончик ее сообщить? Нет, дорогой мой, ничего я вам не скажу! Знаю я эти заходы, спасибо! В этом сезоне у меня уже есть такой курортник – сказал ему про ребенка на стороне, он теперь и досаждает меня вопросами. Пропадет дня на два, а потом вспомнит какую-нибудь и опять ко мне: от нее, мол, или не от нее. Совсем покой потерял. Вместо того, чтоб отдыхать, любить женщин – тех, кто здесь, рядом, он завел тетрадку и все расписывает в ней, с кем и когда встречался.
И столько, говорит, написал, стольких вспомнил! Домой вернется и начнет, всех обзванивать, письма строчить; если надо, и полстраны объездит…
– Кстати, – добавил экстрасенс, – женщин у него действительно было много, а в собственной семье ребенок не от него. Я распознал это сразу, только не говорю, может, и без меня все знает. А не знает – так зачем расстраивать…
– Понятно…– только и сказал я в ответ. Но для себя решил, что и намеки на аборты у женщин, и анекдот про ребенка в не брака, с инвентаризацией женщин из прошлого, – это лишь профессиональные трюки, уловки для запудривания мозгов доверчивым клиентам. Но экстрасенс не дал мне уйти.
– Значит, не поверил, – остановил он меня. – И напрасно. Да, я старый алкаш, зарабатываю на вино. Согласен: все эти рамки да маятники – толку от них на рупь двадцать. Но я действительно экстрасенс, я многое вижу! Даже знаю, где и когда сдохну! И я точно знаю – без брёха! – есть у тебя сын, есть! И если Господу будет угодно – ты сможешь его увидеть!
Он взял со столика сумочку, достал из нее зеленую армейскую фляжку и, открутив крышку, сделал несколько глотков. А потом сказал мне, глядя в глаза:
– Ты еще вспомнишь эти слова – будет повод!
– О Господи! – еще раз выдохнул я, вспомнив о словах экстрасенса. Как, собственно, он и предрекал.
А Женя так и взвилась на постели.
– Ну, что – я угадала?
– Не знаю. Просто ты не первая говоришь мне об этом…
И подумалось мне с горьким юмором: самому, что ль, в поисках сына, провести инвентаризацию когда-то близких мне женщин... Чем черт не шутит? Я все мечтаю посадить и вырастить свое дерево – а вдруг оно растет уже где-то? И вымахало – ого-го! Кто знает…
Глава 7. О чем грустили цветы.
Утром нас разбудил телефон. Звонили родители Жени – они только приехали.
– Не волнуйтесь, я добралась нормально, – успокоила их Женя. – Одно плохо: водитель ко мне не приставал и уж тем более не сделал мне предложения. Но ничего, так просто он от меня не отделается… – И видно, отвечая на вопрос родителей, добавила: – Да, я затащила его к себе домой, и теперь он в моей власти…
Женя шутила, в глазах ее сверкали искринки, но тут улыбка стала сходить с ее лица. Оказалось, ее родителям помогла какая-то смуглая, похожая... на цыганку женщина, подъехавшая к кафе на «Ниве». Она подвезла их «Ауди» на прицепе до станции техобслуживания. Отец при этом оставался за рулем «Ауди», а мама ехала на переднем сиденье «Нивы» и все беспокоилась о дочери, неизвестно с кем уехавшей на попутке. «Не волнуйтесь, – успокаивала ее похожая на цыганку женщина, – ничего плохого с ней не случится: звезды благоволят вашей дочери…»
– Спроси, как она выглядела, – попросил я Женю, – и был ли с ней мальчик…
– Тебе ж сказали – смуглая и лишь похожая на цыганку, – ревниво ответила Женя. – Без мальчика, и разговор был только обо мне.
– Вот в этом ты ошибаешься, – возразил я. – Разговор-то был обо мне. Ведь что она сказала? Что ничего плохого с тобой не случится? Значит, она знала этого «неизвестно кого»…
– Скажи еще, что и тебя мне послали звезды…
– Не знаю; может, это ты для меня – посланник звезд? У меня с ними неплохой диалог…
– Да-а, хотела бы я встретиться с той цыганкой…
– Ты думаешь: это была она – та цыганка, которую я видел в прошлом году?
– Вряд ли. Просто я поняла, что ошиблась: она или ее тень все еще между нами...
– Кто знает, хорошо это или плохо? Будущее покажет, а сегодня у нас другие проблемы.
Я позвонил на квартиру Кости.
– Всю ночь не спала, – ответила его жена. – Вскакивала от каждого шороха за дверью, но его, черта, все нет. Господи, так просила его отложить поездку! Думай теперь, что с ним стряслось…
Я попросил Лену ничего не предпринимать – хотя бы до вечера, и поехал к Сергею. Со мной напросилась и Женя – предлог для этого был безупречен: помощь психолога могла быть сегодня очень кстати.
Сергею Дубинскому последние годы было особенно трудно. Хозяйства по соседству разорялись одно за другим, долги нарастали как ком, и непонятно было, почему в таком непочете и таким разорительным стал труд на земле. Однако хозяйство Сергея держалось на плаву: земля – понятие, как он говорил, духовное – отвечала ему взаимностью. А главной его заботой стало психическое здоровье жены.
Марина рисовала теперь только цветы - георгины и розы, гладиолусы и тюльпаны; она выращивала их на своем участке. Позировали ей и полевые цветы – васильки и ромашки, да деревца кофе – саженцами она посадила их в доме; кофейные деревья теперь заслоняли окна и давали в год два-три десятка плодов.
С цветами да кофе Марина и общалась. Сняв свои черные очки, она что-то им говорила, и они ей отвечали, но что, понимала, видно, только она. Изредка Марина уезжала в город, и растения, будто тоскуя по ней, склонялись листьями вниз. А когда приезжала, они вновь поднимались.
Цветы она рисовались яркими, на ее картинах было обилие красно-розового и оранжево-желтого, светло-синего и фиолетового. Иногда они показывались на выставках, предлагались в салонах, их стали узнавать. Ее картины считались излишне декоративными, кому-то просто не нравилось обилие ярких краcок. И никто не знал, какая чернота заполняла ей душу. Что цветами, яркими красками она пыталась теснить кошмары, которые так и остались в ней от московских видений. От подробностей злодеяний, в которых признавался ей Николай, страшный, хотя и больной, убийца. От выездов на места преступлений, туда, где он «вбирал в себя другие души». От страшных находок, которые обнаружили благодаря ей.
Марина боялась заснуть, потому что в снах она снова переживала эти кошмары. Она пробовала лечиться, ездила в город к врачам, принимала лекарства, собирала и заваривала травы.
Наконец, Марина стала поправляться, спать спокойнее, но случилось нечто, что похоронило надежды на скорое выздоровление. В одну из ночей Сергей проснулся от ее криков:
– Убивает! Он опять убивает!
– Кто убивает, кого? – заволновался Сергей. – Успокойся, это только сон!
– Это маньяк! Я вижу – он опять убивает!
Марину трясло… Трясло и Сергея, уже отвыкшего от ее ночных кошмаров.
Наутро он предложил ей снова поездить к врачам.
– Не надо, – ответила она, – я все равно умру…
– Умру-умру… Нашла от чего умирать! Маньяк ей опять приснился! Да сдох он уже, этот псих! Наверняка сдох – если не в тюрьме, так в психушке!
– Да, он умер, – тихо сказала Марина. – И я умру.
«Я умру…» – для Марины это стало еще одной навязчивой идеей.
– Ты мне не веришь, – устало сказала она как-то мужу. – А вот цветы верят. Ты посмотри, как они погрустнели…
И действительно – бутоны цветов выглядели бледно и жалко, а листья поникли, будто их давно не поливали.
– Ты заметил, как поздно зацвел в этом году наш сад? Намного позже, чем у соседей. Значит, в доме кто-то умрет – примета есть такая…
С тех пор, как Марину опять стали сотрясать кошмары, она почти не выходила из дома и даже не рисовала цветы – точно понимала, что и они не способны ее защитить. Мастерской ее стала теперь дальняя комната – та самая, где мы с Костей когда-то разместились на ночлег.
Сергей обеспокоился: жена не раз поражала его угадыванием будущего. Марина и сама острила на эту тему, особенно, когда говорили про ее черные очки:
– Что вы все очки да очки! По-хорошему, мне мешок нужен на голову – как Медузе Горгоне. Надеть его – и не снимать! Чтоб не видела чего не надо, для вашей же пользы!
После той ночи, когда ей снова приснился маньяк, Сергей позвонил в Москву следователям, которым Марина помогала в расследовании убийств. Попросил узнать, что стало с этим маньяком, и вскоре получил ответ: Николай умер в психбольнице специального типа. В одну из ночей он напал на соседа и зубами разодрал ему глотку. Охранники так и не смогли оторвать его от жертвы – оглушенный ударами по черепу, он умер, захлебнувшись чужой кровью.
Другой сосед Николая рассказал, что перед сном он спросил у них, кто хочет уйти с ним в космос. Захотели оба соседа. Пришлось бросать жребий, «повезло» тому, кто был слева. Уходили они в «космос» как раз той самой ночью, когда Марина разбудила Сергея криками: «Он убивает! Он опять убивает!».
Последующие недели тревога за Марину ни на день не покидала Сергея. Он все же настоял, чтобы она опять стала бывать у врачей. В город они ездили вместе, но случалось, Марина уезжала одна, но всякий раз еще засветло возвращалась обратно.
В один из дней она не вернулась. Глубокой ночью Сергей приехал ко мне домой. Мы обзвонили знакомых Марины, затем поехали к ее лучшей подруге, у которой не было телефона. Марина была у нее несколько дней назад, они шутили, хотя видно было – что-то ее заботило, но что, говорить не стала. Раз только встала и подошла к висевшей у двери рамке с листом ватмана, на котором знакомые подруги оставляли автографы, – чаще всего шуточные, с забавными фразами или рисунками. Потом Марина посидела еще немного и ушла.
Сергей подошел к этой рамке, поискал на листе ватмана знакомый почерк и весь побелел: автограф Марины был обведен черной рамкой.
– Ой, – воскликнула подруга, – а я и не видела! Зачем это она?
Марину мы обнаружили в морге: ее сбила машина на выезде из города. Обстоятельства происшествия были неизвестны – машина скрылась с места происшествия.
На следующий день в доме у Сергея мы зашли с ним в дальнюю комнату – в последнее время Марина проводила в ней много времени. На мольберте была закреплена укрытая покрывалом картина.
Сергей снял покрывало и отпрянул: на картине был нарисован тот выезд из города, где жену его сбила машина. Рядом с обочиной лежала Марина – в том же платье, что мы видели на ней в морге, и с теми же повреждениями головы…
– Она знала, что умрет, – тихо сказал Сергей. – Я очень боялся, что так и будет. Этот маньяк все же взял ее с собой…
Что было нарисовано на картине: самоубийство, спланированное заранее, или предвиденное несчастье? Я не знал, что и думать.
В той комнате были и другие работы Марины, и среди них картина с изображением поста дорожно-патрульной службы, рядом с которым была припаркована зеленая иномарка с развороченным носом; судя по эмблеме на смятом, задранном кверху капоте, это был «фольксваген». К смерти Марины отношения он иметь не мог: столкновение с человеком не повлекло бы такие повреждения.
Потрясенные гибелью Марины, в заботах о предстоящих похоронах, мы не обратили внимания, что и марка автомобиля, и цвет ее нам знакомы: это был Костин «фольксваген», тот самый, который он пригнал из Германии еще до несчастья с Мариной. Она видела его, когда младший Дубинский приезжал на «фольксвагене» к старшему брату, значит, могла и нарисовать его на холсте.
Незадолго до отъезда в Ставрополь Костя и мне хвастался этой иномаркой - он приезжал ко мне за деньгами.
– Ну, и как тачка? – спросил он тогда, пнув машину по колесам с блестящими колпаками.
Для Кости любой автомобиль был просто тачкой, с ними он, как я, не дружил, потому, наверное, и подводили они его нередко.
У меня были сбережения в долларах, относительно скромные. Но после дефолта (кризиса девяносто восьмого года) они превратились во вполне ощутимую сумму. А у Кости – «коммерсанта первой волны», как не без гордости он называл сам себя, остались тогда лишь долги. Правда, в сторожа к брату ему идти не пришлось – до этого не дошло, но подниматься вновь было нелегко. Я так или иначе участвовал в его делах, и мои сбережения помогали его бизнесу восстанавливаться.
– Хорошая машина, – ответил я, посмотрев на его «фольксваген». – Какой пробег у нее? В дороге не подведет?
– Пробег как у хорошего коммерсанта! – ответил он. – А хороший коммерсант…
– Прошедший огонь, воду и медные трубы… – вставил я.
– Ну, да, – Костя заулыбался и продолжил: – не пропадет и под колесами машины.
– Не зарекайся… – счел я нужным предупредить.
– Да ладно… Ты, как моя жена. Я сдуру рассказал ей свой сон.
– Что за сон?
– Приснилось, что задыхаюсь, - точно шею мне кто опутал веревкой…
– Ужас какой!
– И жена пристала – отложи поездку! Повисла на шее: не пущу, и все. Сон, говорит, не к добру…
– А ты что?
– Я сказал ей: не каркай, ворона! Меня уже ждут, с товаром!
– Вороны-то при чем тут …
Мог ли я знать тогда, что эти ни в чем не повинные птицы станут участниками дальнейших событий. Одна ворона-растяпа обронит к моим ногам кусок хлеба, и Женя, «доктор оккультных наук», истолкует это как некий знак, связанный с каким-то происшествием на дороге и угрозой моим сбережениям. Потом «ее воронье одиночество» с лесной просеки выдаст мне тайну этого «тунгусского» куска хлеба: «Не каркай, ворона!» - вслед за словами, сказанными приехавшим за моими деньгами Костей, вспомнилась, наконец, и зеленая иномарка с развороченным носом, нарисованная Мариной. И только тогда я понял: да это ж Костин «фольксваген!» Выходит, Костя попал в аварию и Марина видела это так же, наверное, ясно, как и картину своей собственной гибели. Эта мысль и поразила меня на лесной просеке, оттого и дрожали так мои руки, набирая на мобильнике номер Костиного телефона.
Сергея мы с Женей застали на работе. После похорон Марины он стал заторможенным, ни к чему интереса не проявлял, и помощники из правления хозяйства чуть ли не за руку выводили его порой на работу. А профсоюз его деревенских пассий уже подумывал о том, как снова вытащить его на берег озера…
Я познакомил Сергея с Женей, и мы все вместе направились к его дому.
– Только знаете, у меня такой беспорядок. Евгения решит, что у меня крыша протекает…
– Крыша протекает только у плохих хозяев. Вы же, насколько я знаю, хозяйственник хороший. Так что принимайте меня просто как женщину.
– Можешь не волноваться, – вставил я, – по этой части Дубинские никогда не подводили.
– Что верно, то верно…
В доме у Сергея мы прошли в дальнюю комнату, и я показал ему на картину с разбитой иномаркой: ничего, дескать, не напоминает?
Сергей лишь пожал плечами.
– Да ты только взгляни – на марку машины, на ее цвет! Это же Костин «фольксваген»...
– Ты хочешь сказать…
Сергей замер, боясь даже вымолвить вслух страшную догадку.
– Он должен был приехать еще несколько дней назад, – дополнил я. – Правда, собирался куда-то заехать, но это по пути, ненадолго. И если задержался – так позвонил бы…
– Да ладно… Ты что, Костю не знаешь? Наверняка заехал к какой-нибудь женщине. С деньгами-то, да на таком авто… Но Ленке и позвонить боится.
– Ты думаешь? Хотелось бы мне в это верить…
Это предположение было вполне возможно: на свободе, подальше от жены, Костя ни одной юбки не пропускал. А уж если он при деньгах… Кто-кто, но я-то точно знал о его «лежках» в Ставрополье, на одну из них он вполне мог заехать по пути домой. Потому решено было подождать еще день-другой и только тогда поднимать тревогу: запрашивать милицию, дорожные службы. На этот случай мы даже сфотографировали картину с разбитым «фольксвагеном», снимок получился сразу – у Сергея был «Полароид».
Через пару часов в доме у Дубинского было убрано, а на столе ждал обед: Женя оказалась на высоте. Одна беда: эксплуатируя нас как негров – лишь за чисткой картошки мы смогли отдышаться, она взялась за наши прошлые жизни, и Сергей никак не мог понять, о чем идет речь.
– В прошлой жизни? – переспрашивал Сергей. – Это когда я был адвокатом?
– Забыл сказать, – пришел я ему на помощь, – ко всему прочему, Женя еще и доктор оккультных наук. Не знаю, излечимо это или нет, но в последнее время эти тонкие материи так рьяно стали выпирать наружу…
– Неизлечимо только невежество, – парировала Женя. – Да вы знаете, что предсказание будущего фактически уже стало наукой? В цивилизованном мире…
– Все-все, Женя, – остановил я ее, - больше не спорим! Книг на эти темы и вправду выходит множество, а значит, кто-то их и читает. Только и от малой их части можно запросто повредить мозги. Хотя что-то, может, в этом и есть…
Наверное, впервые за несколько месяцев Сергей так расслабился; он шутил и даже посматривал на Женю в привычной для породы Дубинских манере. В один момент я даже толкнул его в бок: смотри, мол, на своих доярок.
Женя только посмеивалась…
Все это время мы старались не говорить о Косте, но в голове у каждого из нас был картина с разбитой машиной. И понимание: все решит его приезд. Или неприезд...
После обеда мы все вместе поехали в город, к Костиной жене, и застали ее во гневе: оказывается, вскоре после моего утреннего звонка – из Минвод! – ее муж наконец объявился: звонил из Минвод. Сказал, что был там на переговорах и задержался: какие-то неприятности с машиной. Сегодня вылетает на самолете в Москву.
– Ну, слава Богу! – облегченно вздохнул Сергей. – Хорошо, хоть жив, а машина – это тьфу на колесах!
Однако Лена все кипела: видно, догадывалась, какие «переговоры» он мог вести на курорте.
– Ну, ладно, пусть только прилетит! Блядун козлиный! Купил машину – по бабам кататься! Жалко, без каталки этой едет – я сама бы ее расколошматила…
«Расколошматила…» Пока Лена выпускала пар, меня вдруг затрясло от вызванной этим словом догадки: я понял, какие такие «неприятности» могли возникнуть у него с машиной! Для подтверждения этого оставалось только дождаться Кости.
Пару лет назад он совсем сдурел и с какой-то подружкой укатил аж в Иркутскую область! Все бросил – дом, семью, бизнес. Но через два месяца вернулся обратно.
– Прости, Лена, – сказал покаянно. – Замкнуло у меня, в голове. Это от контузии, с армии она, не хотел тебе говорить…
На какое-то время это обстоятельство Лену успокоило.
– Моего-то, – делилась она соседкам, – опять куда-то в ночь унесло. Контузия у него, на голову…
– На энто место у него контузия… – ненастойчиво поправляли ее соседки: жалели они ее, сочувствовали.
Позже вернулась и подружка, с которой он укатывал в дальние края, и Костю опять стало «контузить» в ее сторону. При этом врал он не всегда убедительно, и Лена усомнилась-таки в его болезни.
Костя купил себе тогда шикарный костюм и уехал в нем, как он сказал, в Москву – устанавливать связи с иностранными партнерами. На самом деле никуда он не уезжал – жил у той самой подружки.
Подробности его разоблачения не так интересны – за исключением одной детали. Когда он вернулся и, переодевшись в халат, расположился в кресле (с характерным: «Ох, как я устал!»), Лена взяла тот шикарный костюм и разрезала его на отдельные полосы. Затем прикрепила их к швабре, намочила в холодной воде и так стала охаивать Костю мокрой шваброй, что от усталости характерной у него и следа не осталось.
– Да ты что! – обороняясь, закричал неверный супруг. – У меня же контузия!
Однако и после этого гулять он не перестал, и Лена грозилась контузить его на энто место. Да так, добавляли ее подружки, чтобы вместо гвоздя на двести у него висела хлипкая, с узелком на конце, веревка. Годная лишь как помазок для бритья. Или на кухне, сметану на блины намазывать…
Нетрудно было представить, что ожидало Костю после возвращения из Минвод.
Он приехал к вечеру и рассказал о страшной аварии, из которой только чудом выбрался живым. Машину пришлось продать на запчасти; после аварии ее отбуксировали к посту дорожно-патрульной службы, оттуда ее и забрал покупатель. А сам, сказал он, отделался сотрясением мозга.
– Но голова так болела, – рассказывал Костя. – Будто еще раз контузило! Теперь вдвойне будет мучить.
«Теперь он еще одну любовницу заведет», – так интерпретировали его слова мы с Сергеем. Но Лена поверила ему и запричитала:
– Что ж так не везет-то тебе, а? То одно, то другое…
Это сотрясение подкрепило пошатнувшуюся было версию о контузии, и какое-то время Костя снова мог рассчитывать на снисходительность жены.
Но нам с Сергеем Костя рассказал-таки, как было на самом деле. Пока Женя приводила Лену в чувство, мы вытащили Костю на балкон и прижали к стенке, сунув ему под нос фотографию разбитого «фольксвагена» – с картины, которую нарисовала Марина.
– Выкладывай все, как было! Отпираться бесполезно!
– Откуда это у вас? – растерянно спросил он, кивая на фотографию. Костя был ошарашен.
– Прислали из Интерпола, – ответил я, строго глядя ему прямо в глаза.
И Костя раскололся. Оказалось: получил-таки он по мордам – и сам получил, и его машина. История в Минводах произошла банальная.
У тамошней его знакомой появился горячий воздыхатель из местных, и ему передали, как она раскатывает на иномарке. На ростовской трассе Костин «фольксваген» прижали к обочине, и трое парней влезли к нему в машину. Один стягивал удавку на шее, второй шарил по карманам и выгреб все деньги, а сам этот горячий воздыхатель все допытывался, кто он такой и откуда.
В итоге Костю довольно сильно поколотили, а машину разбили, на большой скорости долбанув ее о бетонный столб. Но деньги все ж вернули (на этом я вздохнул с облегчением: вернулись, значит, и мои сбережения; Женя угадала и в этом).
А Лена все причитала, с тревогой посматривая на мужа:
– Говорила тебе – отложи поездку. Ведь и сон ему плохой снился, но все равно поехал…
Знала бы она, насколько близким к реальности оказался этот сон…
Фотография с разбитым «фольксвагеном», принятая Костей за чистую монету, не оставила сомнений в том, что Марина действительно видела, включая и то, какая ей была уготована смерть…
Спустя пару недель мы с Женей опять побывали у Сергея. Выглядел он бодрым, а дома у него был полный порядок – во всем чувствовалась женская рука: видно, профсоюз его деревенских пассий начал активные действия. Тем не менее Сергей – вот ведь порода Дубинских! – опять посматривал шаловливо на Женю. Но я и не думал ему мешать: Жене нравилось быть в центре внимания, а мне нравилось, как сверкали искорками ее глаза…
– Вот теперь-то ты видишь только меня, – шепнула она мне на ухо.
– Но признайся, – ответил я так же шепотом, – в прошлой жизни ты была цыганкой. У тебя даже имя цыганское...
В станице Ольгинской, что на Азове, одной девочке подбирали цыганское имя. Так решили ее родители – мои друзья Тимофей и Наташа. По моему совету этим именем стала… Женя. Я написал им, что есть такая цыганка, которую зовут Женя, и имя ее мне нравится, как и она сама. Тимофей решил, что я все-таки разыскал ту цыганку, провидицу из кафе…
Я не стал его разубеждать: дай Бог, здоровья и прыткости моей «Ладе», и мы с Женей махнем как-нибудь на Азов, к Тимофею с Наташей и моей крестнице Жене. Там я предъявлю им свою «цыганку», и дней десять мы будем отдыхать – по программе, которую, по словам Тимофея, он распишет нам буквально по часам. Надеюсь, это не будут одни рыбалки, об успехах в которых он сообщал мне и в письмах, и по телефону. Я делал вид, что верю каждому его слову: ведь рыбаку так важно, чтобы хоть кто-то верил в его уловы...
Эпилог.
С раннего утра небо лениво перемешивало краски. Сначала на его темно-сиреневом панно появились светлые оттенки, потом оно подернулось розовым, которое неспешно стало размываться по всему горизонту. Дома напротив стояли спокойные, охраняя тихий рассвет; два-три окна уже светились – кто-то вставал к своим утренним заботам.
Напротив моего окна, в кудрявых ветвях рябины, появился черный кот Оскар, сокращенно Ося. Свесив хвост, он уселся в развилке двух сучьев и блаженно ожидал восхода солнца. Ося существо спокойное и очень мирное, живет он у моей соседки-старушки. Я намеренно не влезаю в его личную жизнь: возможно, с кошками или котами-соперниками он не так мил и спокоен. Но на людях он просто великолепен. Конечно, никто из соседей и не думает останавливаться, когда Ося, не спеша, можно даже сказать – вальяжно, пересекает им путь. Однако гости наши не знают, какое это милое существо, и когда кот-брюнет переходит перед ними дорогу, у них портится настроение.
Вот как сильна в людях вера в приметы и прочие суеверия, хотя и действуют они, как говорят, лишь на тех, кто в них верит. Но если во сне вам накидывали петлю на шею, то спросить себя: «К чему бы это?», право, будет не лишним. Особенно, если вслед за тем предлагается что-то судьбоносное, - подумайте тогда: не та ли это петля, которую вам накидывали во сне?
Если приемник не совсем исправен, то вместо «Радио Шансон» можно услышать «Голос Ватикана». Сознание человека – это тоже приемник; при особой чувствительности или неисправностях оно может, видимо, принимать программы, не предназначенные для простого человека. Главное, чтобы вместо музыки высших сфер не слышались «голоса» из расстроенной психики: разные у этих программ режиссеры.
Вряд ли можно самому настроиться на высшие сферы. Спросите себя: можно ли научиться любить? Или верить в Бога…
Впрочем, не мне судить об этих тонких материях – если вообще о них можно как-то судить. Спросите себя: как устроена любовь? Или Бог…
Я отключил компьютер и вышел из дома.
А потом подошел к рябине, кивнул коту Осе и… повесил ему на шею четки, красивые четки из крупного янтаря, что так нравились одной моей даме. Но теперь у меня другие четки, из сердолика – этот камень нравится даме, которая ждет меня в это ранее утро.
Кот Ося подарку обрадовался и сразу решил испробовать его на зуб. Он быстро-быстро задвигал лапами, замотал головой – и запулил четки к верху рябины, на ветку, доступную только птицам.
И мне подумалось: что если их утащит какая-нибудь ворона, а затем выронит к ногам утреннего прохожего? Человек обычный примет их как нежданный подарок или пройдет мимо, помахав вслед вороне-растяпе. Иное дело, человек, сведущий в эзотерике: падение «тунгусского» янтаря может быть истолковано им самым невероятным образом. И кто знает, не станет ли оно прологом такой же невероятной истории, которая рассказывалась в этой книге.
|
|