МАЙСКИЙ ЧЕРНЫЙ - КАК МОЛОТЫЙ СОРТ…
(Стихи, написанные в мае)
1 МАЯ. ЛУБОК
Звуки марша, соскользнувшего на чарльстон.
Красный день календаря. Среда. Погода.
Тем сильнее ощущаешь государство,
Чем ничтожней о тебе его забота.
Дети. Голуби. Отцы семейств. Их жены.
Тенью дома - на асфальте дремлет стая.
Населенье, глядя невооруженным,
Большей частию лишь там, куда пускают.
А пускают - лишь туда, где населенье:
К парадоксам вообще пространство склонно,
Ибо столь необъяснимо от рожденья,
Как валун, впитавший бдительность Горгоны.
ПИСЬМО
Оставьте все. Оставьте все, что есть:
За нами, в нас, над нами, перед нами.
Оставьте все: как музыку, как месть
Жестокого стекла оконной раме.
Оставьте все. Оставьте прежде свет -
Во всех его телах: в свечах, и возле
Свечей, и возле тех, которых нет,
Но - надо полагать, что будут после.
Оставьте все. Оставьте день - для глаз,
Его конец - для губ, сказавших «Amen».
Оставьте ночь: она запомнит вас,
Забыв себя, заполненную вами.
И все останется. И лишь часы,
Спеша вперед, зашепчут: Альфа, Бета...
...Омега. Все. Оставьте росчерк - и
Оставьте Свет. Но не гасите света.
К СТИХУ
Ты не можешь покинуть меня, о, моя незаметная часть,
Потому что и я не смогу отпустить на дорогу
Твое странное тело, не нужное ей, и подчас
Незнакомое мне, и еще неизвестное Богу.
Ибо лишь для того, чтобы стать таковым. - рождено.
И не сетуй, что жизнь удалась недостаточно бурной:
Некто жаждет во сне досмотреть окончание снов...
В результате чего - пробуждается в чреве Сатурна.
Что и есть окончание. Лучше прийти к нему, стих,
Через черную лестницу, дабы избегнуть хотя бы
Поклонения слуг, как волхвов - но настолько святых,
Что на юрких телах незаметна расцветка Каабы.
ДОЖДЬ В МОСКВЕ
Немногие увидят свой конец
Таким, каким я вижу этот ливень,
Где медленно из облачных овец
Вдруг молния высвобождает бивень.
На улицах спокойно. Полных вод
Хватило для того, чтоб все колеса,
Все фары, каждый каменный завод,
Все небеса - удвоились без спроса.
И время ненаказанным бежит,
Но розга не впустую просвистела.
Во всем, к чему он сам принадлежит,
Глаз не находит собственного тела.
А значит, все на месте, все с тобой.
Жизнь и разлука с ней неразличимы,
Но первая отходит от второй
На полшага: мы делаемся зримы
Самим себе и миру самому.
Таков последний миг, но не расплаты.
Мы вытесняем, погрузясь во тьму,
Свет в последождевую кутерьму -
На плиты стен и кровельные латы.
ПОТОМСТВУ
Как стар я ни кажусь себе один -
На людях старость пустят за уродство.
За то, что с телом с ними я един -
Двойным расплачиваюсь инородством.
Лишь в худших мыслях и в легчайших снах
Я отделял себя от их народа.
Но прежде, чем минута на часах
Пройдет, наш круг дополнится природой.
Я двигаюсь. Движение мое
По комнате, судьбе - не сила тренья,
А злое производное ее -
От вашей новой массы отделенье.
И треньем масс, а не земли и стоп,
Закон впускает чудные поправки.
Не верю времени: в нем глаз находит то,
Что нужно для спасения от давки -
Слепую протяженность. Я не дам
Пришедшему за мною руководства:
Нет будущего. Не решить годам,
Чье превосходство или первородство.
Но только от вины остерегу
За споры о своем предназначенье:
В вас воля, от которой я бегу,
Мне внятная через чужое зренье.
Для вас я бессознательно примкну
К противовесу - к вашей вечной муке.
Но только заодно мою вину
Хочу признать, тем развязав ей руки.
Сквозь нас вы видите, что мир не нов,
А плавает, как скорлупа, в прошедшем:
Меня считают выходцем миров,
Но ни один не называл Вошедшим.
* * *
Слышишь? Ночью так хочется пить.
Значит, кончено с новой зимою.
Нам дано и в молчании жить,
Как не могут ни реки, ни море.
Майский черный - как молотый сорт -
Черный час налегает на веки,
Но сознанье поставит рекорд -
И проступит окошко в прорехе.
Далеко ли теперь до него?
Тишина расстоянью не мера.
И в обеих для нас ничего
Не оставлено: воля и вера.
Ночью слово само по себе.
Мы находим в беззвучии место -
Это вера диктует судьбе
Непонятное силою жеста;
Это воля - ты знаешь ли сам? -
Божья матерь, материя, милость
Так же тихо сопутствует нам,
Как Эдипу в молчанье открылась.
* * *
Случайный том, как разбирают печку,
Моя рука достала из других,
И медного заглавия насечку
Лучом не тронул будущий мой стих.
Чугунные не встрепенулись кони,
И перед богом не раздалась мгла.
Но пыль запомнила толчок ладони,
И в мозг минутной тяжестью легла.
Я все забыл. Но, отразившись в речи,
Тот мелкий жест определил другой.
Мы лепим из секунд стихи и печи,
Чтоб было им, где шарить кочергой.
* * *
Прикрыв от тяжести лицо,
Я передал его ладоням -
И только голое яйцо
Сидит на теле постороннем.
Но видеть продолжал зрачок,
Но слышать требовали уши, -
И только наблюдать я мог,
Как мир младенцем рвется в душу.
По прихоти его стеклись
Такие силы отовсюду,
Что недостойную причуду
Я принял за слепую высь.
И миг оформился в слова,
И ринулся в ее пустоты.
И давит честную зевоту
Нетронутая голова.
РУБЛЕВ
Мне чудится счастье, не данное мне,
Когда посторонним пятном на стене
Я вижу богиню и сына ее
И тело теряю свое.
Мне кажутся знаки их временных бед
Навечно влитыми в мой собственный свет,
Как будто узла этих лиц тождество
Дало мне мое Рождество.
Здесь два расстоянья меж них сочтены.
Одно - сокращенное взглядом жены,
Второе - Ему в складках мглы золотой
Открылось доступной чертой.
И воздух сгустился. И трещины дал
Трагических судеб единый овал,
И мимо две жизни прошли, и года -
Как им и хотелось тогда.
И слезы встают за пропавшей спиной,
Минутой терпенья скопляясь за мной.
И в недрах земли, где минуты не жаль,
Со звоном сломалась деталь.
* * *
Живущему, как прежде, на Земле,
Отравленному, как ни разу прежде, -
Мне кажется, что вещи на столе
Все те же, и изъяна нет в одежде.
В кармане звякнет (если протянуть
К нему в живот неласковую руку):
Так было утром. И полдневный путь
В окне купе не обновил округу,
И свежестью спасают не слова.
Привычка к ним нас убедит в обратном:
Стежки у хирургического шва,
Они ценны в повторе многократном.
* * *
Как будто правда создает стихи!
Вот правда: два стола и стул меж ними,
Да время перед девятью ночными
Часами сна - лежи и стереги
Родные тени стула, двух столов,
И собственные полминуты блажи:
И ничего от этого (ни даже
Бездушия) в квадрате новых слов.
* * *
В мгновенной и чуткой отваге -
Вот словно по зову блесны -
Я ощупью лезу к бумаге
И не узнаю белизны.
К сплетению равных волокон
Пытаясь добавить свой след, -
Вот я отшатнулся от окон,
Когда зажигается свет.
Вот копится пыль на деталях
Ребенком разобранной тьмы,
И мерно качает усталых
Движенье гранитной кормы.
И буквы выходят из пальцев,
(Я сделал, и лег на живот)
Как будто бы племя страдальцев
Во мне неизменно живет.
Что звезды, их ласковый лепет
Лишь ночью на слух различим -
Ручной и заемный мой трепет,
Как смерть, не имеет причин.
Бумага - их смертное поле.
Спускаясь в последний приют,
Их зрение рыщет на воле,
Не зная, что встретит их тут:
Вот ночь, как зовущие блесны,
Вот мы остаемся одни,
Вот пыль, вот и окна (как просто!),
Вот свет - вылетают они.
* * *
Прежде, чем его сны заклюют,
Горемыка снял с тела печаль
И повесил на плечики тут,
Чтобы я ее к телу прижал.
Нас не боль забирает в тиски,
А примерки портновская нить,
Но сукно стопроцентной тоски
Щегольство не дает нам сменить.
Где ты, Божие веретено?
Что угодно мы станем беречь -
Только бед дорогое сукно
Не истлеет на тысяче плеч.
Потому что дано за него
Слишком многое первой рукой
И незрячее наше родство
В том, что платим мы долг круговой.
Я стою на крыльце темноты,
И от ясности время дрожит.
Я не знаю, что думаешь ты,
Наш портной, наш примерщик и жид.
Это ты подобрал мне мой путь.
Благодарность не так велика,
Но от платья свой клок отщипнуть
Не поднимется эта рука.
И до рубища не оботру
Благородных обид рукава
Ни в тиши, ни на гнущем ветру -
Пусть их тяжести сносят слова.
Знаю, что принужден испытать
Все до дна отдающий поклон,
Но хочу, приодевшись, узнать,
Чем еще я с плеча подарен.
* * *
Я только что мой тихий кабинет
Два реза пересек и сел на стуле -
Но тех шагов уже на свете нет,
И шторы теми легкими вздохнули.
Как радость тех бесплодных двух минут
Свободной паузой отделена от этой,
Перерожденной в летопись и труд,
Ее наследницей переодетой!
Глазница та же. Вид жилища в ней
Не просиял и вдруг не стал темней.
Но в том, что ничего не изменилось,
Я вижу только аккуратность дней -
От нас оберегаемый музей,
Тесемки чувств и послаблений милость.
Исчезновенье на моих руках.
Здесь целый мир нескладною газетой
Клевал шаги и чистился в словах,
В двух половинках сущий и никак
Не различаемый меж той и этой.
24 МАЯ 1940
Год, как я вижу недолжное, лишнее;
Праздную чуждое мне.
Будто сегодня все мертвые ближние
Пляшут в настольном огне.
Или сознание делает сотую
Злую версту за чертой -
Будто я вижу твой берег за Охтою,
И абажур золотой.
Что там на стенах? Какие за стенами
Звуки доступны тебе?
Кто ты, покуда немыми сиренами
В грубой влеком скорлупе?
Кто тебе дал по канону сочельника
Нимб твоих рыжих волос -
Смутную радость жужжащего пчельника
Будущих слов? или слез?
Чей ты Иосиф? Где братья соседские,
Где же волы у яслей?
Эти вопросы последние детские
В жизни, покуда мы с ней.
Это для нас любопытство, ребячество -
Но и для Бога простой
Способ повыведать: что обозначится
В Нем этой малой чертой.
Ибо Он знает: пока не отпрянули
Мы к рубежу своему -
В мыслях и голосе, поздно ли, рано ли -
Мы обратимся к Нему.
Это уже Рождество и Успение.
Выберешь сам наугад.
Слышишь за стенкой непрочное пение
Граждан своих, Ленинград?
Души случайные, тени печальные
Слабо выводят сквозь сон.
Город портов, пять утра, и причальные
Блоки затеяли звон.
И исчезает святая окраина
Вдаль над провисшим бельем.
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальем.
ЧЕРНАЯ ЛЕСТНИЦА
Конец весны в предместие больниц.
Людей как не было, две-три машины,
И голоса таких незримых птиц,
Что словно купы бесом одержимы.
Нельзя запоминать вас наизусть,
Кварталы детства. Дом для пешехода
Уже постольку означает грусть,
Поскольку в нем тот знает оба входа:
Парадный первый, видный исподволь,
Как будто жизнь его внутриутробна -
Но вещь сама перерастает в боль,
Когда второй предвидеть мы способны.
Исчерпывая кладку стен собой,
И завершая дверцею жилище -
Он боком входит в память, как слепой,
Который трость потерянную ищет.
Май 1997
|
|