(5 место на конкурсе "Русский Эквадор", осень 2004. В 2005 г. готовится издание в сборнике рассказов)
Бьорн и Данихноff
Пластика
Крапивину Владиславу,
с чувством глубокой признательности.
Родители
Возьми мой палец, милый, я много пальцев этих вырастила за последнее время, можно поделиться. Возьми палец, разомни его в руках. Он приятного желто-зеленого цвета. Замечательное лицо получится у нашего малыша.
Возьми.
Лишний жир скопился на животе, возьми и его тоже. Да, я знаю, это не жир, но наши хозяева называют его так. Пускай. Жира много, хватит на ручки для маленького. Левая пусть будет розовой, правая – синей.
Прости.
Извини меня. Не ругайся, умоляю, не надо! Я знаю, я забыла, симметрия, да. Хозяева всегда правы. Симметрия – это замечательно. Пускай тогда обе руки будут розовые. Как небо. Тебе ведь нравится наше небо, милый? Розовое днем, красное на закате, темно-бордовое ночью...
Я знаю, когда-то оно было темно-синее. Потом пришли хозяева. Им не прожить под темно-синим небом, они построили Купол.
Не смотри на меня так, милый. Что? Повтори еще раз – я плохо слышу. Ты разрешаешь мне вылепить руки нашего малютки разноцветными? Спасибо. Ты такой добрый. Возьми еще один палец. Он темно-синий, как прошлое небо.
Сделай лицо малышу.
Корабль
Корабль летел домой уже третьи сутки, все больше и больше удаляясь от Планеты Красного Неба.
Делать было абсолютно нечего, скука бродила по кораблю на мягких пыльных лапах, заглядывала в комнаты, грустно качала головой и тихонько присаживалась в уголке. Смотрела оттуда тусклыми – тоскливыми! – глазами. Родители не разговаривали с сыном, и между собой тоже, только ругались иногда, но уже не так сильно как раньше. Фальшиво, не по-настоящему, без гневного блеска в глазах и истерических выкриков. Будто сценки какие разыгрывали, пытаясь вернуться в накатанную колею.
Мишка тяжело вздыхал, искоса поглядывал на отца с матерью: те притворялись, что не замечают. Занимались своими делами. Чаще молча лежали в койках, нацепив на голову узкий экранчик-обруч голоплейера. Видео смотрели, новости, музыку слушали. Иногда выходили в кают-компанию. Или в столовую, которую все называли камбузом. Хотя камбуз – это кухня, думал Мишка. Старинное слово, оно означает место, где люди готовят пищу, а не едят ее. Кажется, так.
Родители молчали. День, второй, третий… Чувствовали себя виноватыми, но не хотели признаться в этом. Поэтому и ссорились, наверное.
Мать разгадывала кроссворды – всякие, какие только под руку попадались: японские, русские, английские. Отец хмуро глядел на звезды в обзорный видеоэкран-иллюминатор. Звезды были ненастоящие – псевдопроекция проносящегося мимо космоса. Отец прекрасно знал это, но все равно смотрел. Как какой-нибудь зеленый турист-новичок. Будто ни разу не летал за пределы родной солнечной системы.
Изображение в иллюминаторе частенько барахлило, покрывалось черно-белой рябью, похожей на снег, и тогда разозленный отец стучал по видеоэкрану кулаком. Громко-громко ругался. Как ни странно, помогало.
Мать деланно прикрывала уши ладонями, не желаю, мол, слушать твою брань. Морщилась, но молчала.
– Лучше бы настоящие окна соорудили, – бурчал отец. – Да! Вдруг в подпространстве тоже кто-то есть? Кто-то живет? Вот стою, допустим, я, смотрю…
Папа упорно называл иллюминаторы окнами, и Мишка сто раз уже хотел поправить его. Но так и не решился – было страшно.
Сказать что-нибудь не так.
Сделать что-нибудь не то.
Он невольно всхлипнул, быстро – чтоб никто не заметил – достал носовой платок, утер предательски слезящиеся глаза. Потом подхватил с койки рюкзачок с личными вещами, присел за раскладной столик в углу каюты. Достал из сумки ручку (обыкновенную гелевую ручку с черной пастой, а не ультрасовременный электронный карандаш-стило) и самую настоящую бумажную тетрадь – подарок бабушки. Открыл ее ближе к концу, засунул колпачок в рот, принялся задумчиво грызть и мусолить его.
– Немедленно вынь колпачок изо рта, – потребовала мать. – Там же грязь, микробы!
Мишка не послушался, дернул плечом: колпачок, ха! три дня ни о чем не спрашивали, не разговаривали, не замечали даже, а тут – колпачок. Он демонстративно отвернулся к стене, не желаю, мол, с вами общаться… с такими.
Мать промолчала.
Дневник
Когда-то я вел дневник. Записывал в него аккуратным почерком, что интересного случилось за день. Например, так: "Пятое апреля. Сегодня опять ничего не случилось".
Потом стал выдумывать различные истории, записывал их в дневник, будто они случились взаправду. О злобных шпионах-чужих, жаждущих выведать земные секреты, о лихих приключениях пиратов-внезаконников в поясе астероидов, о контактах с параллельным миром, где живут прекрасные эльфы. Вранье, правда? Никаких пиратов давно уже нет; чужие, настоящие чужие – хозяева галактики, а не всякий сброд с третьесортных планет, высокомерно усмехаются, глядя на наши "чудо-технологии". Наставительно хлопают по плечу и за определенное количество кредов предлагают купить собственные разработки. В параллельные миры никто не верит, а остроухих эльфов можно встретить только в мультиках для самых маленьких.
Поэтому дневник я забросил, хотя истории получались складные. Но ведь все равно – выдумка, ложь, иллюзия. Не более. До чего же обидно было сознавать это. А грубая житейская правда заключалась в одном-единственном предложении.
Мама ругалась с папой.
Постоянно. Неизменно. Вечно.
Родители бранились, ссорились, грызлись друг с другом по любому поводу. И даже без такового.
Недавно я нашел свой старенький потрепанный дневник – бумажную тетрадь в толстом картонном переплете, разрисованном моими инициалами, – и теперь записываю в него все подряд. То, что было. Отмечаю ссоры и примирения родителей, интересные события, произошедшие с другими людьми – необязательно моими приятелями или знакомыми. Фиксирую разные забавные случаи.
Я буду рад, если потомки прочтут его, узнают обо мне, о нашей семье, но, впрочем, все равно, пускай даже ничего не узнают. Так даже лучше. Потому что, начиная с этого времени, я буду писать в старой тетрадке-дневнике не о себе, а о Той. Я хочу, чтобы потомки узнали о ней. Или о нем, я ведь даже не знаю, какого пола был (была?) Той.
Той – инопланетянин. Чужой. Не повелитель или господин могущественной расы, не уважаемый и богатый галактический торговец, и не военспец-наемник, нет. Он – с третьесортной планеты.
С третьей Бетельгейзе, которую люди называют Планетой Красного Неба. Говорят, когда-то небо здесь было глубокого темно-синего цвета. Потом инженеры-Буроиды построили Купол.
"Мерзкие, гадкие, уродливые полиморфы! – плевались, дрожа от возмущения, почти все туристы. – Почему правительство не согнало их в резервации?"
Той с планеты, которую покорили люди.
Все началось с того, что в нашей семье стало невозможно жить – папа ссорился с мамой, мама с папой, а я ругался с ними обоими или вообще убегал из дома. Когда это случалось, родители, будто опомнившись, мирились, а затем вместе – дружно! – шли меня искать. Искать приходилось недолго – я скрывался у друзей, которые жили в соседней двадцатиэтажке.
На короткое время родители становились "настоящими". Внимательными, заботливыми, любящими. "Прости, сынок, мы больше никогда… Обещаем".
Я не верю обещаниям.
Однажды я так на них разозлился, что сел в аэробус и удрал в областной центр. Без денег, без документов, вообще без ничего. Меня искали три дня. Объявили в розыск, и моя, давнишняя еще, старенькая фотография пялилась на людей со всех инфоэкранов. А внизу, привлекая внимание, мерцала надпись: "Пропал ребенок, возраст – 15 лет, телосложение среднее, волосы русые, особых примет нет. Кто может что-нибудь сообщить о…"
– Ребенок, – фыркал я, разглядывая, крупные рыжие веснушки и топырящиеся в стороны уши. – Скажете тоже. Через год буду совершеннолетним! Паспорт есть… дома.
К счастью я-на-фотографии совсем не походил на себя-теперешнего и поэтому спокойно, без всякой опаски проходил мимо сканер-роботов, милиционеров и прочих стражей порядка. Мыкался по каким-то притонам и помойкам, жрал всякую дрянь. Ночевал в пустых, брошенных пластиковых коробках, замерзал в своей тоненькой, успевшей уже изодраться футболке, и тихонько плакал. Иногда.
Редко.
Нашли меня случайно: сосед, который жил с нами в одном подъезде, приболел ангиной. То ли мороженого объелся, то ли еще что. Ну и, естественно, решил показаться врачу – тот отправил его в областную больницу. А я в это время бродил по коридорам той же больницы, уныло разглядывая таблички на дверях. Никак не мог осмелиться подойти к доктору или медсестре. Попросить их осмотреть вздувшуюся и начинающую опухать ногу, за которую меня укусила злобная лохматая шавка.
Трогательная встреча произошла в вестибюле. "Мишка! – закричал сосед. – Ах, негодник! Все тебя ищут, родители с ума сходят!"
"И вовсе не Мишка, – отбрехивался я, пытаясь убежать от него, неловко подволакивая больную ногу. – Вы кто? Что надо? Я вас совсем не знаю! Милиция!"
Милиция подоспела вовремя.
Жаль.
Как ни странно, мать с отцом меня не ругали. Кинулись – вдвоем, вместе! – обняли счастливо. Заплакали, ничуть не стыдясь обступивших нас милиционеров.
Горе сплачивает.
Горе – это хорошо.
Целый месяц все было замечательно.
Нет, что-то я не то говорю, неправильное. Не так все началось, по-другому – с маленького пластилинового человечка, которого я смастерил год назад. Мне было четырнадцать, и я здорово увлекался лепкой. Жить не мог без пластилина, хотя отец не раз намекал, мол, взрослый уже, я вот в твоем возрасте и работал, и с девчонкой встречался, да. В кино ее водил. Цветы, конфеты, то, се. Обнимались на скамеечке. А потом, гм, целовались, в общем…
Отец увлекался и рассказывал дальше: как они плевались в роботов-дворников. Как катались на аэродосках – прямо по улицам города. Наперегонки, представляешь?! Уворачивались от флайеров, сматывались от роботов воздушной автоинспекции. Разрисовывали стены ненавистной школы несмываемым разноцветным спреем. Граффити, – папа ввертывал старинное словцо, вот так это называется. Всякие картинки, надписи и прочие украшательства.
Девочка – моя мама? – спрашивал я.
Отец не отвечал.
Злился. Хлопал дверью.
А я все равно лепил. Большей частью разных тварюшек: птичек, букашек, ежиков – этих лепить интереснее всего – и никогда – людей. Даже не знаю – почему. Однажды подумал: может, попробовать? Звери получаются неплохо, люди разве сложнее? Чем они отличаются?
Я принялся за работу. Как раз оставалось несколько разноцветных кусков пластилина – и я решил потратить их на игрушечного пупса.
Человечек получился уродливым – лицо непропорциональное, похожее на большую тыкву желто-зелено-бурого цвета (если взять несколько разных кусков и долго перемешивать, получится сероватый такой цвет), тело пестрое, неоднородное, с вкраплениями, руки разной длины. Ноги, словно лягушачьи лапы. Шляпа фетровая на голове – не знаю, зачем я ее сделал. Просто так, наверное, взял и вырезал из куска старой ткани.
Потом я, конечно, наловчился, лепил этих человечков в невообразимых количествах. Целые скульптурные группы сооружал. "Эй, мастер, – смеялась мама, – иди обедать. Остыло все". Я улыбался в ответ: сейчас, подожди еще пять минут.
Когда родители не ругались, они были самыми замечательными, самыми классными родителями в мире. Поэтому я быстренько доделывал очередного человечка и бежал мыть испачканные пластилином руки.
Впрочем, и это неважно. Никакого отношения человечек к истории не имеет, просто-напросто так совпало, получилось, вышло – будто предзнаменование. Или предупреждение? В общем, знак.
Я не верю в приметы.
Родители
Здравствуй, Той. Ты меня понимаешь? Господи, какой он симпатичный, правда, милый? Вот, возьми кусочек от мамы. Синенький кусочек. Нет, не надо. Не надо лепить его к руке – зачем, ты думаешь, мы сделали тебе ротик? Глотай.
Вот так, да.
Он чудо, милый.
У него ротик как у хозяев, и он им так смешно чавкает.
И имя мы выбрали ему просто прекрасное. Той. Я слышала, как ребенок хозяев, девочка, так назвала нашего соседа. Нет, она назвала его по-другому, что-то вроде "Ицэтой", но просто "Той", по-моему, красивее.
Той, солнышко ты наше.
Дневник
Ссоры родителей все продолжались и продолжались. Друзья посоветовали обратиться в "Семейный центр", говорили, что тамошние специалисты многим уже помогли. "Да идиотизм какой-то, – привычно ворчал отец. – Кому они там помогли? Дайте взглянуть хоть на одного человека! Стоит, опять-таки, сколько, а? Я спрашиваю, между прочим!" И сам же отвечал: "До хрена и больше! Деньги на ветер, тьфу!"
Это продолжалось около недели: мать уговаривала, отец упирался, я глядел на них и думал, может, снова сбежать из дома? Тогда они помирятся. Потом отцу надоело упрямствовать, и он сказал: "Ладно, записывайся на прием к своему психиатру".
"Он не психиатр", – возразила мать.
"Какая разница…"
Через несколько дней мы молча поднимались по широким мраморным ступеням мимо стрелки-указателя с надписью "ЦСО".
Врач предложил слетать куда-нибудь. На другую планету, например. Отправиться в галактический круиз. Смена обстановки должна помочь вашей семье, сказал он. Вы сейчас концентрируетесь на привычной жизни, понимаете?
В его глазах, скрытых за изящными позолоченными очками – дань моде, не более – светилась внимательная доброжелательность.
Крайне рекомендую, сказал он.
Папа угрюмо смотрел в окно.
Он считал путешествия пустой тратой времени и денег. И визиты к психологу тоже. Но мама согласилась с врачом. Мы попробуем, сказала она. Спасибо. Всего хорошего вам. Я обрадовался – вдруг правда поможет? Я ведь все-таки люблю родителей.
Иногда.
Мы вышли из "Центра семейных отношений", присели на лавочку, развернули купленную в киоске "Круиз-газету". Она сразу же заискрилась всеми цветами радуги – туристические фирмы наперебой предлагали свои услуги.
– Куда летим? – раздраженно поинтересовался отец.
– Опять ты начинаешь, – нахмурилась мама.
– Я ничего еще не начинаю.
– Да ну?
– Напомнить? Кто привел нас в этот дурацкий центр? А? Еще и лифт сломался на десятом этаже, пришлось топать пешком. Кр-расота!
– Его починили, – парировала мама. – Через пять минут.
– Ага, когда мы были уже на двадцатом. В очереди мурыжили полчаса – и это называется прием по предварительной записи! Ну, чем тебе не путешествие?!
– Прекрати, Виктор! – сорвалась на крик мать. – Перестань немедленно!
Но он ее совсем не слушал, орал, брызгал слюной, размахивал руками.
– Чертов горе-доктор содрал с меня половину месячного оклада. Да за такие деньги можно полгалактики облететь!
– На твою-то зарплату? Как же!
Глаза у родителей горели. Отец сжал кулаки, мама стиснула губы в тонкую линию. Как бы не подрались.
Чтобы снять напряжение, я ткнул пальцем в первое попавшееся объявление. Не самое яркое и красочное, не самое большое, не ослепительно-броское или эффектное. Оно действительно было первым попавшимся.
Судьба?
Я не верю в судьбу.
– Давайте полетим сюда! – выкрикнул я, стараясь привлечь внимание.
– Планета Красного Неба? – буркнул папа, всматриваясь в рекламку. – Слышал, слышал. Местечко еще то.
– Зато там пиво местное... очень вкусное, – вмешалась мама.
– Правда? – заинтересовался отец.
– Ну… мне подруга рассказывала.
Это всё решило.
Родители
Той, молчи. Тебе только три месяца, дети в этом возрасте не умеют разговаривать. Ты умеешь? Нет. Тебе это только кажется. Ты произносишь странные звуки, которые случайно слипаются в слова. Такое бывает, правда, милый? По теории… э-э... по теории вмеротяности... или как ее…
Я не дура. Милый, почему ты бранишься? Я стараюсь... просто стараюсь быть похожа на наших хозяев.
И ты тоже, родной мой. Да, это так. Иди сюда. Иди, я обниму тебя. Вот так. Все хорошо. Не плачь. Твои слезы липнут к моему платью. Оно перестает быть модным. Мода – главное у человеческих женщин.
Той, заткнись, пожалуйста.
Дневник
Планета выглядела угрюмой и мрачной. По крайней мере, город сначала показался мне именно таким. Местные жители, приезжие, экипажи транзитных грузовых лайнеров: они были какими-то злыми, недоверчивыми, сердитыми. Все вокруг – здания, деревья, люди – имело тусклый красноватый оттенок. Будто смотришь на мир через очки с цветными линзами. Или бутылочное стекло.
Только бутылки не делают цвета крови.
Это сравнение сразу же лезло в голову. "Купол, – объяснил портье, когда мы вселялись в гостиницу. – Для защиты от излучения местной звезды. Его Буроиды строили. А у них в мозгах вообще хрен знает что – кремнийорганическая форма жизни. Вот, живем теперь, да. Живем…"
Откуда взялся "чертов Купол", нам стремился растолковать каждый встречный.
Они словно оправдывались в чем-то. Буроиды, мол, к-козлы, не учли специфических особенностей человеческого восприятия. Да. Вот и получили вечнокрасную планету.
Аборигены-чужие здорово походили на людей. Вернее, на кукол, разноцветных уродливых пластилиновых кукол. У одних были синие ноги, у других – розовые, у третьих – вообще коричневые. Руки у некоторых будто состояли из нескольких кусков – черных, зеленых, желтых.
Все вперемешку.
А еще здесь было скучно. Красное небо? Уже на следующий день оно перестало меня интересовать. Родители поначалу вели себя тихо – обедали в гостиничном ресторане, бродили по местному парку – "Ах, какое дерево, дорогой! Смотри. – Угу, вижу. Мерзкое и корявое". Затем пошли в кинотеатр, посетили исторический музей и художественную выставку, даже в казино заглянули. Зря, наверное: отец проиграл двести кредов. Не такая уж большая сумма, но вечером они основательно поругались.
– Мот! Транжира! – кричала мать. – Азарт в нем проснулся, видите ли! Отыграться решил!
– Не твое дело. Сколько захочу, столько и потрачу.
– Ах ты!..
Начинается, подумал я. Опять.
Как мне это надоело.
Ссоры. Скандалы. Ненавижу.
Я оделся и выбежал на улицу.
Родители только глазами хлопали. Ну и правильно – меньше лаяться надо. Не собаки все-таки.
Я решил прогуляться по городу – немножко, часика два. Пусть эти двое остынут, успокоятся.
Вечером тут было тихо – народ сидел дома. Или в барах, казино, клубах. А на улицах – пустынно, глухо, нет никого. Лишь изредка шуршали по тротуарам проворные роботы-уборщики, похожие на мохнатых паучков. Иногда встречались чужие.
Я брел долго. Шел, куда глаза глядят, засунув руки в карманы вельветовых джинсов. Насвистывал мелодию популярного веселого шлягера. И, наконец, добрался до района, где дома, фонарные столбы, даже скамейки были разноцветными и кривыми. Здесь тоже было тихо и безлюдно. В смысле, людей не было. А чужих – полно. Они молчали, сбившись в кучу. Не двигались, настороженно разглядывая меня. То есть мне показалось, что настороженно – разве поймешь что-нибудь по их выпученным глазам?
– Привет, – я опасливо помахал рукой. Чтоб не подумали, будто я агрессивно настроен.
А то вон их как много!
– Здравствуй, человек, – сказал "почти оранжевый" чужой. Ноги у него были зеленые, голова – черной. – Ты один? Почему?
– Да, один. Вышел… э-э… прогуляться. Я турист вообще-то, вчера утром прилетел на вашу планету.
– Почему один? Люди боятся и презирают нас. Никогда не заходят сюда. Если появляются, то обязательно группой в сопровождении гида-охранника. Тебе страшно?
– Вот еще! – фыркнул я. – Вы такие нелепые, будто клоуны в цирке. Словно арлекины или шуты, кривляющиеся на манеже. Чего вас бояться?
Чужой не ответил. Отошел в сторонку.
От толпы не осталось и следа. Аборигены разбрелись кто куда.
Я бесцельно шлялся по искривленным запутанным улочкам, а потом, устав, присел на скамейку, мягкую с виду, но удивительно прочную на ощупь. Пригляделся к чужим повнимательнее: они уже не казались такими уродливыми, как раньше. Большие игрушки, слепленные из пластилина, подумал я, вот они кто.
– Эй, – послышалось из-за спины, – привет! Ты зачем сюда пришел?
Я дернулся. Обернулся, растеряно моргая.
Он был высоким, может, чуть ниже меня. Желто-зеленое лицо и коричневое туловище, одна рука – синяя, другая – розовая.
В ту минуту он показался мне просто огромным: нависал над скамейкой, словно древняя статуя.
Позже я узнал, что рост чужих никак не соответствует их возрасту.
– А-а… – промычал я, струсив. – Э-э…
– Помогите! – пискнул, когда тяжелая синяя лапа легла на плечо.
– Кто-нибудь… – прошептал я.
Сжал кулаки, приготовившись дорого продать свою жизнь.
А он спросил:
– Можно с тобой… поиграть?
Так я познакомился с Той.
Родители
Той, солнышко, ты подружился с ребенком хозяев? Он хороший?
Ох, милый, это так здорово!
Да, прости. Я знаю. Веду себя глупо. Но я слышала, читала: так должны вести себя человеческие женщины.
Той, ты умница. Дружи с ним.
Может быть, он примет тебя, как равного?
Дневник
– Гляди, – говорит Той.
Он собирает в горстку кожу на руке и отламывает кусочек. У меня почему-то сводит зубы, будто лимонную дольку в рот кинул, – жутко неприятно на это смотреть. Кажется, что сейчас хлынет кровь. Однако ничего не происходит, разорванные края мягко пульсируют, срастаются – на руке остается маленькая, чуть заметная вмятинка. Той аккуратно разглаживает ее пальцами.
– Наверное, страшно быть… таким, – вырывается у меня.
Ой, дурак. Зачем сказал? Вдруг обидится?
– Почему? – улыбается Той. Поглядывает хитро, массирует запястье гибкими пальцами.
– Ты такой мягкий. Наверно, если споткнешься, от тебя… что-нибудь отвалится.
Чужой хохочет. Долго. Взахлеб.
– Ой, не могу! Уморил! Что за глупости, Мишка! Ты чего? Я могу оставаться твердым. И размягчаю тело самостоятельно, когда захочу… вот, посмотри лучше сюда.
Мы садимся на корточки, рядом. Касаемся друг друга, это приятно: мой знакомый теплый и гладкий, он ничуть не похож на жидкий студень или жесткую холодную резину, как утверждают многочисленные туристы. Они вообще все врут, эти ветрогоны-путешественники, которые маются от безделья и не знают, чем заняться. Прилетели, послонялись по окрестностям, ткнулись в каждую урну голокамерой, поскандалили с администрацией гостиницы, скупили оптом дешевые сувениры – на этом культурная программа исчерпана. Вот и начинают выдумывать всякую ерунду.
Той внимателен и сосредоточен: он придает форму оторванному кусочку, так похожему на обыкновенный пластилин. Ручки, ножки, головка. Шляпа, вспоминается мне, черная фетровая шляпа, вырезанная из старой материи, я ведь тоже мастерил куклу. Давно, год назад.
Предзнаменование?
Я не верю в знаки.
Чужой ставит человечка на большой плоский камень, заботливо поддерживает его, не дает упасть.
Мы смотрим.
Через какое-то время куколка оживает. Сначала шатается, пытаясь выровнять тщедушное тельце, потом делает шажок. Другой. Третий… Я замираю: потому что это очень похоже на чудо. На волшебную сказку. Почему-то вспоминаю об эльфах из параллельного мира и тихо смеюсь, прикрыв рот ладонью.
– Ты чего? – с подозрением спрашивает Той.
– Ничего. Не обращай внимания. Всё здорово. Он ведь настоящий, да?
– Да, – отвечает чужой. – Иди, малыш, – он помогает человечку спуститься на песок. Тот медленно и неуклюже семенит по мокрому песку.
Сзади шумит море, волнуется, бьется о камни, а прибой напевает, мурлычет под нос никогда не меняющуюся вечную песенку: ш-шух, ш-шурх. Сзади местное солнце заходит за горизонт, и ярко-алое небо становится гранатово-красным. Сзади – только песок и море, вокруг, по сторонам – узкая полоска пляжа, людей нет, ветер теребит, перекатывает отблескивающие киноварью песчинки.
Это из-за неба, на самом деле они желтые.
Ш-шух, – плещут волны, – ш-ш-шух.
– Хорошо! – кричу я и хлопаю Той по плечу, а рядом смешно вышагивает крошечный волшебный человечек.
– Мой малыш, – нежно шепчет чужой.
В этот момент игрушечный пупсик спотыкается о подвернувшийся под ноги камешек. Падает.
Той подхватывает его, помогает подняться:
– Он глупый еще. Ему надо есть. Много. Питаться, так?
Инопланетянин вопросительно смотрит на меня.
– Да, – соглашаюсь я. – Питаться. Ты правильно сказал.
– Мне вообще-то запрещено иметь детей, – говорит Той. Лицо у него становится грустным.
– Почему?
– Потому что мне всего лишь пять лет. У пятилетних не может быть детей.
– Так ты особенный? – не понимаю я.
– Глупый, глупый Мишка! – смеется чужой. – Это не я – особенный. Это люди такие. Неособенные.
На Той невозможно обижаться. Поэтому я спрашиваю:
– Что ты будешь делать с человечком? Прилепишь к себе обратно?
Он молчит. Вздыхает. Тоскливо глядит на море, на фигурку, что неуклюже копошится на его ладони.
– Не знаю. Если я поступлю так… он потеряет себя.
Я сижу тихо-тихо. Потому что надеюсь, что Той, наконец, скажет это. Иначе, зачем он вообще сделал кроху?
– Если ты обещаешь, что… что будешь заботиться о нем – я подарю… отдам его тебе.
– Спасибо, Той! – кричу я восторженно.
Родители
Меня обозвали, милый. Мне сказали, что я не человек. Они сказали: ты – жуткий, ублюдочный полиморф. Они назвали нашу планету третьей Бетельгейзе. Все эти туристы... хозяева, да, я знаю. Они лучше нас.
Они знают, что нам надо.
Они сказали, что наш ребенок – урод. Что лица не бывают желтыми, а руки – ярко-розовыми. Или синими.
Но я ведь старалась… я… я лепила его по образу и подобию…
Прости, милый… я плачу, да… я плачу, потому что женщины хозяев плачут. Значит и мне надо.
Но как же это сложно!
Да.
Да, милый, я знаю, что все это значит.
Дневник
– Я ухожу, – говорю я. – Пока, ма. До вечера.
– Опять с этим пластилиновым уродцем играть будешь? – зло спрашивает отец. Он сидит в кресле, напротив бормочущего головизора, смотрит какую-то идиотскую передачу. Мать рядом – разгадывает очередной дурацкий кроссворд.
"Уважаемые зрители, – интересуется ведущий ток-шоу, – что вы думаете о полиморфизме вообще и о полиморфах в частности?"
"В резервации! – дружно ревет зал. – Резинки! Студни! – слышатся отдельные выкрики. – Мерзкое колышущееся желе!"
– Слышишь? – осведомляется отец. – Что люди говорят? Мерзкое колышущееся желе. Урод.
– Он не урод. И вовсе не похож на желе. Врут они всё. Он мой друг, и его зовут Той.
– Той, ха… Игрушка.
– Не игрушка, – мрачно насупившись, говорю я. – Ты ничего не понимаешь, папа.
Мать отрывается от кроссворда, карандашик-стило покачивается в ее руке в такт словам. Взмах – остановка. Взмах…
– Мишенька, мальчик мой, пойми нас, мы страшно обеспокоены. Ты связался с инопланетной тварью, которая…
– Ну и что? Может, и вам надо с кем-нибудь связаться? – спрашиваю я. – Вы же в отпуске? Почему тогда почти все время сидите в номере? А? Как мыши в норе. Какого черта?!
– Не ори на мать! – отец в ярости. Он топает ногой: – Ишь, вымахал. Указывать вздумал!
– Вы же не пытаетесь ничего сделать! – кричу я, потому что если не кричать, остается только одно – плакать. А плакать нельзя. Ни в коем случае.
– Михаил!
– Пятнадцать лет уже Михаил. Надоело!
Дверь хлопает – разговор окончен.
– Салют, Той!
Он приветливо машет рукой, но ничего не произносит – занят: грызет пластилиновое яблоко. Никакое оно не пластилиновое, конечно. Но здорово напоминает.
– Тебе грустно?
Мы сидим на песочке, бродяга-ветер, словно веселый бесшабашный пес, мечется по побережью, сначала сметая песчинки в кучи, а затем – раскидывая. И бескрайнее море шумит рядом: ш-шух, ш-шурх… Под светом красного Купола вода кажется багровой, страшной… мрачной. Будто не вода это вовсе, а кровь, целый океан крови.
Несчастная планета. У тебя отняли небо. У тебя отнимают жизнь.
– Не знаю, – говорит Той. – Нет, наверное. Хотя иногда бывает.
Ш-шух… ш-ш-шурх…
– Когда-то все было иначе, – он задумчиво чертит на мокром песке причудливые волнистые линии. – Семей в нынешнем виде не существовало. Были предок и потомок. А сейчас – ребенок и родитель. Двое родителей, – поправляется он, – мать, отец… Вместе – семья. Раньше предок старался отдать потомку все самое лучшее, а когда наступало нужное время, он уходил. Теперь родители делают малыша сообща. У меня два… родителя. Они все время ругаются. Так принято в человеческих семьях.
Я подбираю с песка гладкий округлый камешек, пуляю его в море. Камешек подпрыгивает на волнах: плюх, плюх, плюх. Раз, два, три… – считаю я. Шесть… Последний слабый всплеск – и тишина. Только где-то далеко-далеко шумят звездолеты: в двадцати километрах южнее – космодром.
И яркие искры-кометы чертят в небе прямые линии.
– Когда пришли люди… хозяева, – рассказывает Той, – мы пытались сопротивляться. Но проиграли. Слаборазвитая раса, – добавляет он чужие, заёмные слова. – Никчемные аморфные куклы.
– Нет, – шепчу я. – Не говори так. Пожалуйста. Это же неправда!
– А проигравшие... – продолжает он, – они ведь должны подчиниться. Принять чужие правила. Если старые правила уже не действуют, надо выдумать другие, слепить новую жизнь. Похожую на жизнь победителя – потому что, раз он взял верх, значит, устойчивее. Стабильнее.
Той вдруг улыбается, хватает меня за руку и кричит:
– Глупости это все! Забудь, ладно? Ты просто хороший, Мишка, и мне нравится с тобой дружить. Давай наперегонки до утеса?
Он резво срывается с места – я за ним. Чужой бежит не сказать, чтобы медленно, но как-то неуклюже. По его телу иногда проходит разноцветная пластилиновая рябь. А голова потешно мотается из стороны в сторону, наверное, шея слишком тонкая, вот и заносит.
Я специально стараюсь бежать не так быстро: зачем обгонять, показывать свое превосходство? Пусть выиграет, звонко хлопнет ладошкой по утесу первым, это его право, его планета, этот мир принадлежит ему!
Когда-нибудь здешнее небо опять будет темно-синим, я вырасту и позабочусь об этом!
Я верю в себя.
Родители
Здравствуйте, инспектор.
Мы очень рады видеть хозяина! Правда, милый?
Проходите-проходите, пожалуйста. Я пеку яблоки. Да, готовлю их с… с соусом. Да. Не хотите?
Простите. Я знаю, что для вас они несъедобны. Простите. Забыла. Я – обычная женщина, мы такие забывчивые…
Так что вы хотели?
Дневник
На пластилиновом дереве росли мелкие красноватые яблоки. Я сорвал одно, принюхался – оно не пахло. Совсем.
– Хм, – сказал я. – Как ты это ешь?
– Обыкновенно ем, – растерялся Той. – Вот, смотри, – И он смачно надкусил плод. – Вообще, мне жевать необязательно. Могу просто прилепить к руке.
– Правда, что ли? – недоверчиво спросил я. – Выглядит не очень-то… съедобно.
– Попробуй, – чужой протянул мне "фрукт". Улыбнулся проказливо.
– Да нет, спасибо, наш… э-э… метаболизм…
– Отличается от вашего, – закончил за меня Той.
– Совершенно верно, – я покатал яблоко в ладонях, с трудом подавляя желание слепить из него забавную тварюшку. Таким оно было мягким и податливым.
– А звери у вас тоже… пластилиновые? – пустой какой-то разговор, не о том, подумал я. Зачем он меня позвал?
– У нас нет зверей. Только питательные растения и мы, – Той грустно уставился в землю. – Мишка…
– Да?
– Я хотел попрощаться…
– А что случилось?
– Ты ведь… улетаешь.
– Через два дня, глупый. Ты даже не представляешь, как это много – целых два дня! Мы будем гулять по побережью, кидать голыши в море, бегать наперегонки до утеса. Разговаривать с утра до вечера, здорово, правда? Обменяемся голографиями на память. А потом, скоро, я опять приеду, ты только жди, ладно? У меня еще никогда не было такого друга, как ты, Той.
– Самого лучшего на свете друга? – спросил инопланетянин. – Самого-самого?
– Конечно, – подтвердил я. – И не сомневайся. Ты что – думал иначе?
– Ну… – он замялся. – Я считал… и вот… ты…
– Что – я?
– Ничего. Приходи завтра, Мишка. Наверное, завтра все уладится.
– Что-то случилось?
– Пока ничего. Они… – Той запнулся. – Я попытаюсь объяснить… докажу… Они неправильно поняли и сделали неверные выводы. Иди, Миш. Ты же не побоишься сказать родителям, что я – твой самый лучший друг? Скажи им это.
– Да, обязательно, – я кивнул. – Непременно скажу. Как хочешь.
Чужой не ответил. Молча похлопал меня по плечу, развернулся и пошел прочь.
– Завтра, Той. Завтра я приду сюда и буду ждать. Слышишь?
Он не оглянулся, но вскинул вверх руку с оттопыренным большим пальцем. Да, Миш, конечно, слышу, ты можешь вообще ничего не говорить и не обещать. Слова – пусты. Просто я знаю: ты – сделаешь. Настоящие товарищи, они понимают друг друга с полувзгляда, верно?
Я не верю в слова.
Я забыл.
Родители
Иди сюда, Той. Иди сюда, мальчик мой.
Ты должен вернуться. Я знаю, это нечестно. Но хозяева часто убивают своих детей – пускай и морально. Я знаю, что для этого нужно. Сначала – оправдание. Чтобы не было... мук... совести.
Твой отец прав. Я не знаю, что такое совесть. Я слепила из себя плохого человека.
Но я попытаюсь найти оправдания.
Итак.
Ты плохо себя вел. Не как человек. Ты рано заговорил. Рано начал ходить – хозяева в полгода ползают. Не более. И это не всё. Ты вырос большим, тебе всего пять лет, но ростом ты превосходишь многих хозяйских детей. Ты неправильный, Той.
Мама любит тебя.
Но ты должен вернуться.
Иди… иди к маме, мой маленький. Ты же знаешь, это не больно. Твой разум останется во мне… в нас с папой – я и ему отдам кусочек тебя. Поделюсь.
Может, потом, когда-нибудь мы снова слепим крошечного малыша. Частью его будешь ты.
Я не знаю, кто такой Миша. Тот мальчик хозяев?
Не думаю, что он захочет видеть тебя.
Ты уверен? Странно. Инспектору позвонила его семья. А ведь его семья – это он сам, правильно?
Извини, милый, я такая глупая. Все время забываю, что у хозяев не так. И никогда не было так. И никогда не будет.
Как и у нас теперь.
Так иди же сюда, Той.
Забудь о Мише.
Тебя надо переделать…
Ты плохой.
Подойди сюда, любимый.
Гостиница
– Что вы сделали?! Что?!
– Эта мерзкая резиновая тварь совсем свела тебя с ума. Этот уродливый…
– Зачем?!
– Мы позвонили местному инспектору. Не волнуйся, пожалуйста, – здесь это обычное дело.
– Я…
– Чужой не умер. Он просто… как это… слился с матерью. Вернулся, гм… в нее…
– …вас…
– Завтра мы улетаем. К черту оставшийся день, он не стоит того. Слышишь, Мишка, билеты заказаны – мы покидаем эту проклятую планету.
– …ненавижу!!
Корабль
– Знаете, – неожиданно сказал Мишка. – Я хотел от вас убежать. Опять. Как тогда, год назад. Остаться навсегда на Планете Красного Неба. А если б не вышло там – все равно бы удрал. Уже на Земле. Но потом подумал: так нельзя. Мы ведь семья, правда? И должны быть вместе, – он сжал пальцы в кулак, энергично мотнул головой и повторил: – Вместе. Решать наши проблемы сообща, а не по одиночке. Правильно? Пусть наша семья не самая хорошая на свете, но ведь все-таки семья, да?
Мать молчала. Отец смотрел в "окно", не оборачиваясь, не отрывая взгляд, но плечи его едва заметно вздрогнули.
– Вы поступили мерзко. Я не обвиняю вас – большинство мерзких поступков совершаются с благими намерениями и от чистого сердца. Все самое ужасное рвется из самой сердцевины души, скрываясь под маской доброты. Вы не виноваты. Наверное, вы ревновали меня к Тою… к Той. Да?
Ревность – это тоже любовь. Это страх… Страх потерять кого-то, боязнь, что сейчас все разрушится. Я понял это. Если бы я убежал, стало бы только хуже. Да, это было бы красиво: мальчишка бросил своих жестоких родителей. И все бы обвиняли исключительно вас.
Но это неправильно.
Давайте… давайте попробуем начать жизнь сначала. Сейчас. С этого момента.
Мишка залез с головой в сумку – рылся там с минуту, что-то искал.
– Вот.
Он открыл небольшую пластиковую коробочку. Оттуда, настороженно озираясь, выглянул крохотный розовый человечек.
– Это кусочек Тоя. Давайте вместе поможем ему вырасти… Стать равным нам. Это будет правильно. Понимаете? Как память… о нем.
Мама заплакала: горько, безудержно, не стесняясь, – уткнулась в подушку, всхлипывая и что-то беззвучно шепча.
Отец тихо спросил:
– Той слепил тебе человечка?
Миша помотал головой:
– Нет. Той слепил человека из меня.
Земля
Я вспоминаю своего первого, вылепленного из пластилина человечка. Он был страшненький, уродливый. Сначала я его любил – первый все-таки.
Потом сломал: смял в кулаке и выкинул в мусорку.
Так было.
Я смотрю на смешного розового пупса, на частичку Тоя в моих руках. Он ползает по ладони, щекочется, пытается встать. Он еще не умеет говорить.
Я не верю в приметы.
29.11 – 03.12.04
|
|