Это поездка на Северной Урал, первая за двадцать с лишним лет, как я уехал оттуда, была очень памятной. Меня и раньше тянуло в эти края – к ставшей мне близкой природе, близким друзьям, просто к знакомым. К улицам небольшого городка, где остались несколько прожитых мною лет, ближним или дальним от этого городка поселкам, куда выезжал не раз по служебным делам.
Мне нравился этот край, хотя кому-то из моих сослуживцев все вокруг казалось отравленным или дышало ядом.
Речки, быстрые и холодные, для них были отравлены двууской – паразитом, который поражает печень. Леса или кедровые рощи у них были полны лишь клещами. Не радовал их и воздух, насыщенный запахом листьев и хвои, лесных ягод и трав: ходили слухи, что севернее этих мест проводились когда-то ядерные испытания в атмосфере. По той же причине они боялись дотрагиваться и до земли, не говоря уж о том, чтоб поразминать ее, прогретую в недолгие летние дни, в ладонях.
Руки же они подавали лишь избранным (в большей части людям в погонах), потому что отравленной, как они считали, природе здесь соответствовала и часть населения. Как подавать руку незнакомцам - а вдруг это поселенцы или бывшие зэки? Или дети их, зэковское отродье? В крае этом было много зон - от поселений до колоний особого режима. Бывшие зэки порой оставались жить здесь же или поблизости – на время, чтобы попривыкнуть к свободной жизни и вновь, как они говорили, обрести человеческое лицо. Нередко, если некуда было ехать, оставались и насовсем…
Я прожил там несколько лет, дружил и с людьми, и с природой, и не ощущал никакой отравы. У меня было много друзей – как среди тех, кто работал в колониях, так и среди тех, кто жил лесом: работников лесхозов, охотников-промысловиков, просто среди любителей походить с ружьецом, побродить по ягодным местам или порыбалить с удочками на берегу быстрой реки…
Перед поездкой я созвонился с Петром Петровичем, соседом по моей бывшей квартире, работавшим хирургом в местной больнице. В эти края его занесло по распределению; было это давно, давно бы он и уехал, если б не разгоревшаяся в нем страсть к охоте и рыбалке, к собирательству всего, что щедро отпускает здесь природа. Наверное, отношения с природой у них были взаимные: Петр Петрович стал одним из самых удачливых добытчиков. У него было все мыслимое по тем временам снаряжение, включая грузовую «Вахту» с лебедкой и печкой, четырехприводный «Уаз», гидрокостюмы и так далее, и так далее – разве что личного вертолета у него не было. Природа, знать, воспитывала и его сына: вырос он характером в тайгу – спокойный, терпеливый и сильный. Сын Петра Петровича валил лес, добывал золото на драгах со дна быстрых и прозрачных, как ключ, речушек, и охотился – толково, читая лес по приметам, а зверей и птиц в нем – по следам и повадкам.
Через короткое время после приезда мы с Петром Петровичем и двумя друзьями-сослуживцами были уже в кедровой роще, на пригорочке, с которого хорошо были видны постаревшие улицы городка. Да и сами мы, конечно, постарели - за двадцать-то с лишним лет. И так хороша, так приятна была эта встреча. Посидели, воспоминали друзей-сослуживцев, кого-то и помянули.
И вот как совпало: тех и поминать пришлось, кому все тут не нравилось – ни природа, ни люди. Точно нелюбовь эта и была отравой, которую они видели вокруг себя.
Но особенно поразила смерть Злоказова, одного из наших сослуживцев, ставшего высокопоставленным офицером. Вместе с двумя сотрудниками он выехал за город – поохотиться тире порыбачить тире попьянствовать на вольной природушке. Для услужения взяли поселенца, работавшего на сенокосе.
Ночевали они в охотничьей избушке на берегу реки, но перед этим, пьяные, что называется, в стельку, вволю и поблажили. А Злоказов решил и покуражиться над поселенцем: напоил его водкой, а потом сделал живой мишенью, заставив бегать, подпрыгивая, вдоль берега. И все грозил, что если завтра они не завалят кого-нибудь из зверей, то охотиться будут на самого этого поселенца.
- Ведь ты тоже зверь! – кричал на него Злоказов, – В тюрьме или на свободе, ты всегда будешь загнанным зверем! - И обзывал поселенца теми словами, которые в зонах допустимы лишь в отношении самых приниженных осужденных.
Когда вместо пьяного базара в избушке стал слышен лишь храп, поселенец выпил для храбрости из оставленной на утренний похмел бутылки, вошел в избу и острым охотничьим топором - точно кабана заваливал – рубанул по своему обидчику...
Услышав рассказ о страшной смерти Злоказова, я вспомнил, как когда-то, много лет назад, зимней ночью я ехал с ним на глухариную охоту – на небольшой дрезине, управляемой двумя поселенцами, по однопутке, проложенной к отдаленным лесозаготовительным участкам. Яркие прожекторы выхватывали из тьмы сверкавшие на морозе рельсы и белые заснеженные березы, обступавшие дорогу.
- Смотрите, сова на рельсах! – закричал вдруг один из поселенцев.
- Нет, это филин, - возразил другой и затормозил дрезину.
Мы остановились метрах в пятнадцати от сидевшей на дороге большой белой птицы – филина или совы, этого я определить не мог. По всей видимости, птицу ослепили прожекторы, и она сидела не шевелясь, высокая, белая как снег птица – будто хозяйка этой зимней ночи.
- Открывайте дверь! – крикнул Злоказов и схватил лежавшее на сиденье ружье. – Только тихо! Не дай Бог, спугнете!
Но птица уже пришла в себя, и едва дверь дрезины открылась, как она плавно поднялась с места и медленными взмахами крыльев перелетела на березу у края дороги. Неосторожная птица – береза тоже была хорошо освещена; раздался выстрел, стряхивая с веток снег, она повалилась вниз. Один из поселенцев выскочил из дрезины и, утопая валенками в снегу, направился к охотничьей добыче.
Однако самому охотнику эта добыча оказалась не нужной.
- Можете взять ее себе, - довольный удачным выстрелом, сказал он поселенцам. – Сделаете чучело. Я этих птиц не люблю, больно глаза у них жуткие.
- Это глаза судьбы, - философски изрек поселенец, тот, который утверждал, что белая птица на дороге – филин. – А вы знаете: филина убить – это плохая примета…
Жуткой смертью умер Злоказов. Судьба ли то была злосчастная, с черными глазами, или воля – чужая и злая? Сбывшаяся примета, следствие недоброй фамилии, или возмездие за неправедные деяния? Не знаю, судить не берусь…
Что удивительно: мы опустошили все, что захватили с собой на пригорочек, но по ощущениям были трезвее лошади, выпившей ведро воды после забега на двадцать с лишним верст. Двадцать с лишним лет прожили мы в разных частях света; в другое время по бутылке на брата было бы многовато, но мы точно черпали воспоминания из гигантской бочки времени, а она все была полнехонькой. Потому и спускались еще с пригорочка, за добавкой.
- Добрее надо быть: и к природе, и к людям, - говорили мы трезво, еще раз помянув ушедших в небытие сослуживцев. - И они к тебе будут добрее. И природа будет добрее, и люди…
|
|