Меньше всего миллиметровка предназначена была для того, чтобы на ней писать. Но я писал, я должен был писать, потому что другого выхода этому не находил. Этому. Большому, даже глобальному, копившемуся внутри.
Я рискнул. Образность, а тем более какая-то наглядность всегда нужна при написании чего-то откровенно-поэтического, похожего на исповедь-воспоминание или исповедь-вознесение. Я не знал, что ждало меня на трудном пути переложения своей души на бумагу, но я тогда начал… в первый раз писать зарисовку своего состояния. И не закончил ее, не смог. Слишком большую глыбу не понятого и неизведанного я хотел поднять… Плохую службу сослужили мне бледно-голубые линии миллиметровки, претендующие на образность изложения и, наверное, восприятия. Они то исчезали, то превращались в непроходимую чащобу, то навевали что-то в дымке видений, то теряли осязаемость и строго очерченные формы, становились зыбкими от малейшей неточности или недосказанности.
Образность найденного открытия сыграла со мной свою игру… Она пытала, не давая писать не чувствуя.
Итак…
Бледно-голубое…
Долго смотрю сквозь. Очертания дней будущей юности проглядывают сквозь туман набежавших слез… Гипноз прошлого.
Ярко вспыхивает зарево красного полотнища. «Орленок» или «Зарница». Наше поколение любило играть в войну.
Татьяна на траве. На ее переносице стрекоза. Где-то крики «ура», где-то звуки холостых выстрелов, грохот взрывпакетов. Лето. Солнце. Я смотрю ей в глаза… глаза у нее закрыты, в уголках рта дрожит улыбка, ожидание улыбки. Я стою, специально загораживая солнце. Перешитая армейская форма некрасиво обтягивает мое худое тело. Незнакомо бьется сердце, когда я смотрю на ее голые ноги, изящно скрещенные, на волнистую завитушку, выбившуюся из-под пилотки, надвинутой на глаза… на бугорки грудей, казалось специально сильно обтянутые гимнастеркой… пуговицы того и гляди могли расстегнуться и она невозмутимо, плавно двигая пальцами, долго(!) застегивала бы их… а я бы видел блеснувший белой материей лифчик или… загоревшую заповедную кожу.
Сколько мне было лет? Бледно-голубые годы, ранимые души, дерзкие сердца, спокойные руки, бушующие головы, опрометчивые поступки…
А вот еще…
Я мучаюсь. Школьная столовая, но вечером… в субботу. Это уже не столовая, а полумрак с музыкой. Уже пары. Уже шепоток на ушко. Уже осязание вспотевшей рукой ее тела…
Жгуче обидно ощущать себя одиноким в такие минуты.
Я одинок. Я самый одинокий. Я кажусь себе таким.
Я мучаюсь: не могу решиться встать и пригласить ее, покорявшую наши сердца, самую красивую девочку школы.
Почему самую? Почему избалованную? Почему ее? А нужно все лишь встать и пройти десять метров…
Опять она с другим. Вижу смеющиеся глаза, русые волосы «под Францию», очень короткую, вязаную желтую юбку и ноги… Именно ноги и то место, где заканчивается юбка и начинаются ноги… блестит, ловит отраженные наши взгляды. И эти взгляды боятся до умопомрачения увидеть все то, что выше.
А мечты… Следуя тому, что все уже спят со всеми, и один ты еще живешь дикарем, а в мыслях даешь волю своей ненасытной фантазии… разнузданность которой тебя ослепляла… и ты глох ко всему, терял реальность, бродил впотьмах и лабиринтах чувств, полуреальных, неконтролируемых разумом.
Если бы тогда полюбить! Или сохраниться таким до сих пор…
Миллиметровка уводит меня дальше, выхватывая и проявляя видения.
И все-таки я пригласил ее на танец…
- Разреши тебя пригласить! - и зачем-то кивнул головой, застыл, замурованный в боязнь отказа.
- Валерка, какой ты смешной! - хитринки, смешинки, чертинки в искрящихся ее глазах, и этот легкий смех… смех, больно бьющий по глазам.
Я вышел на улицу. Кого я ругал в ту ночь? Сколько километров я прошел по берегу озера? Кем и где я только не был. Я любил? Я страдал!
Я плакал. От обиды. Я смотрел в мутную воду. Я думал о будущем. Я становился мстителем, сокрушал девчоночьи сердца и бросал их, уходил и оборачивался: искал их глаза и ждал слез. Их слез по мне. И мне казалось, что они… не плачут, а смеются. Они издевались над моими чувствами! Но я заставлю их плакать. Я достигну совершенства в чертовой науке покорять! Я поведу счет.
Но было все по-другому. Плакал я. Искал встречи я. Любил я. Страдал тоже я. И я состоялся.
Тем же летом я познал таинство гармонии женского тела. Увидел в реальности то, на что не хватало вымысла в мечтах.
Ночь. Озеро. Плеск дождя. Охота за тоской. Я тихо шел по берегу озера. Как прожектором, по глазам бьет на фоне черного куста белизна девичьего тела. Высвечиваются желтая юбка и белая блузка на песке. Очень долго я не мог пошевелить даже пальцем. Красота всего того, что я видел, совершенствуя, переделывала, кромсала, создавала меня, рождала что-то новое, несуществующее в природе.
Когда она оделась, я пошевелился, но дождь заглушил мой шорох. Еще через минуту все пропало, почернело, слилось с небом, с озером, со мной. Я закрыл глаза… Сел на песок. Балласт прекрасного давил, требовал выхода, не пускал на поверхность, не давал жить.
Я заболел гриппом. Два дня лежал в бреду, искал сравнений, сопоставлений и не находил.
Миллиметровка превращается в толстые прутья времени и не пускает дальше, но я продираюсь. Кровят ссадины, но я упрям, я добьюсь своего…
Худой, маленький, с горящими глазами и дрожащими губами говорю Ей слова:
- Я видел тебя на озере…
Проходит вечность вздоха, опускания и поднимания ресниц.
- Я знала это.
- Откуда?
- Ты проявился как фотобумага в проявителе на посветлевшем небе.
- Я боялся тебя потревожить…
- Я боялась тебя испугать. Ты бы умер…
- Тебе не было стыдно?
- Я не думала об этом…
Обратно сквозь миллиметровку!
Обратно через искривленное пространство и спрессованное время. Чтоб до всего до этого! Узнать, что ты никогда не коснешься того места, где заканчивается желтая юбка и начинается матово-бликовая кожа…
Но это было. Близко, в реальности. В бесстыдстве происходящего…
Без времени…
|
|