Из цикла "Посвящается дурам"
Она была безнадежна. Это мой муж так сказал. Кратко, но выразительно.
Помню, я тут же представила ее: неуклюжую, очкастую, в нелепых гольфах
на коротких ногах. И при этом жизнерадостная улыбка на один бок.
Рядом с ней я чувствовала себя гибким и опасным зверем: пантерой, или, по
крайней мере, кошкой. Дикой, конечно. Наверное, именно за это
ощущение я и любила ее больше всего. Стоило мне оказаться рядом с ней, -
и я тут же становилась центром притяжения, понятно, что не женского, а
мужского внимания. А ей жизнь в который раз предлагала обычно
вакантную позицию летописца чужих побед.
Мы были одиноки. То есть, одинока была она, а я до жуткого холодка
свободна. Познакомились мы десять лет назад. И чего, и кого только за это
время в моей жизни не произошло! Я объездила мир, пережила тысячу и
одно романтическое приключение, сделала убедительную карьеру. Не буду
из скромности уточнять, какую именно.
Жизнь удивляла и иногда радовала.
Как-то вдруг выросла моя девочка, которую я любила до обморока, как и
всякая вполне сумасшедшая мать...
Я видела, что детка моя некрасива, но это ничуть меня не расстраивало.
Самое главное: она уже полностью ориентировалась в том особом мире, где
не нужно знать законы физики, чтобы создавать вокруг себя
электрическое поле под высоким напряжением. И совсем необязательно
помнить правила валентности и молекулярной диффузии, чтобы управлять
некоторыми химическими реакциями.
За своего котенка я могла быть спокойной. В сочетании с умной головкой ее
внешность будет ей прекрасным помощником в будущей жизни. Моей
дочери не придется со стороны наблюдать за чужими состоявшимися
судьбами. Свои победы она организует сама, и моя помощь ей вряд ли
понадобится. Да, забыла: Симону де Бовуар я, на всякий случай, запихнула
подальше на верхнюю полку. Нам с ней не по пути.
Но было у меня и еще кое-что. На финишной прямой, когда личная свобода
начала перерастать в обыкновенное женское одиночество, я, как в
последний вагон уходящего поезда, как в последнюю шлюпку с тонущего
Титаника, просто впрыгнула в удачное замужество. Е-е-сть! Да, теперь у
меня есть все, чтобы считать, что жизнь удалась.
… И когда мы встречались, я даже стеснялась своих очевидных
преимуществ – того, что называется «успехами в работе и счастьем в
личной жизни».
А у нее жизнь стекала по каплям изо дня в день, из года в год, собираясь в
мелкую стоячую лужицу прожитых лет. И в этом покое было действительно
что-то безнадежное.
Тихая работа за копейки в серьезной закрытой организации, тихая,
навечно прибранная квартира, где скорбно шуршит тихая мамаша, которая
всегда имеет вескую причину чувствовать себя самой несчастной. В этой
тишине, нищете и безнадежности она жила и умудрялась сохранять
чувство этой самой жизни.
Когда она, попыхивая сигареткой и поблескивая очочками, жизнерадостно
улыбалась на один бок и небрежно спрашивала меня, как там мои
«делишки», мне хотелось дать ей медаль “За личное мужество”: в ее
жизни не менялось ничего.
Ну вот, личный паровоз на всех парах приближался к верстовой отметке с
роковой цифрой «сорок», а управляться со своей жизнью она еще так и не
научилась. Все, что когда-либо происходило в ее жизни, было задумано и
осуществлено ее матерью.
Когда она была маленькой, мать решила, что надо учить языки, и отдала
дочь во французскую спецшколу, что была неподалеку от их коммунальной
квартиры на Кропоткинской.
Потом мать выплакала на работе отдельную квартиру, и из центра они
переехали в Бутырское захолустье, где старый механический завод,
парфюмерная фабрика «Свобода» и знаменитая тюрьма врезались
Бермудским треугольником в унылые жилые застройки. Мать оставила
дочери ее французскую школу. Начались поездки на автобусе и чтение
учебников в метро.
Вопрос с выбором института не стоял. Мать уже много лет работала
секретарем у самого главного начальника той самой серьезной закрытой
организации. Не то что бы начальник так уж дорожил своим бестолковым и
не очень грамотным секретарем, но удалить от себя женщину, которая
претендовала на абсолютное первенство по несчастьям, просто рука не
поднималась. И как можно отказать, когда это крошечное создание,
жалобно сложив на отсутствующей груди свои лапки, опять начинает
просить, нет, не за себя, а за любимую и единственную дочь.
С университетом помогли не сразу. Сначала год пришлось поучиться на
вечерке, потом ее легонько подтолкнули - для придания ускорения - на
дневное отделение. Мать могла устроить экономический факультет, хотя
сама дочка предпочла бы что-нибудь менее нудное, ну, например,
исторический.
После окончания университета работа нарисовалась по той же схеме все в
той же маминой организации. Планы на рабочий коллектив мать возлагала
большие. Солидные все люди, в основном, мужики при дорогих галстуках
и разных там «лонжинах» и «брайтлингах», на собственных автомобилях и
с выездами в престижную - не какую-нибудь - заграницу по работе и
просто на отдых.
Но мужики продолжали ездить на своих авто и не торопились предлагать
подвезти ее дочь. И вообще ничего не торопились ей предлагать. Дочь
вместе с матерью возвращалась на маршрутке с работы домой, вместе
ужинали. Потом мать смотрела телевизор, а дочь читала у себя в комнате. В
одиннадцать укладывались спать.
Надежды на замужество тихо хирели, как ничьи столетники и традесканции
на подоконниках серьезной закрытой организации.
Но вот жизнь расправила уныло сдвинутые бровки и сменила кислую
гримасу на сочувствующую улыбку. Улыбнулась чуть-чуть, краешком губ.
Но и этого было достаточно.
Уезжала в командировку пожилая тетя. Уезжала за границу на несколько
лет. Потому что была хорошим специалистом и была уже одинокая. Но - не
сложилось. Потому что жизнь улыбнулась не ей, а совсем наоборот. И тете
достался неожиданный инсульт и инвалидность, а матери достался шанс
отправить свою дочь в загранкомандировку.
И опять надежды. Овдовевший дипломат. Разведенный завхоз в посольстве
или где там еще, неважно. Приехавший на практику молодой специалист.
Он ведь, в конце концов, мог просто не успеть жениться. Ну, хоть кто-
нибудь, черт их дери. А тут ее дочь.
Но традесканции все так же тихо вяли и хирели на подоконниках все два
года командировки, и дочь, благополучно отработав в Латинской Америке
положенный срок, вернулась в свою тихую квартиру к матери.
Заграница, как и накопленные деньги, быстро превратилась в видение.
Как будто и вовсе не было далекой, экзотической страны, где людей тянет
на любовь, как будто не было вокруг завхозов и дипломатов. И даже
молодых специалистов, приехавших на практику, черт их дери.
Жизнь опять начала вывязывать крючком одинаковые петельки дней,
недель и лет, не задерживаясь на пустых, тягучих пропусках выходных и
праздников.
Наши разговоры чаще всего были о том, как все сложно: я разрывалась
между мужем, ребенком от первого брака и работой.
О том, какой ценой достается мне этот жизненный успех, как давит
ответственность на работе и о том, какие все мужики, в сущности, скоты.
Я старалась быть максимально деликатной по отношению к ней и не
особенно влезала в ее жизнь. Но она все равно улыбалась, щуря свои
глазки, - то ли от дыма "вечной своей папиросы" (так, кажется, Цветаева
писала, не помню точно), то ли еще почему.
Как-то я застала ее за сборами в отпуск: на диване были разложены какие-
то допотопные лыжные штаны, ковбойки и лифчик чуть ли не московского
производственного объединения «Черемушки». И кто меня дернул за язык
сказать, что здесь для комплекта не хватает только гитары и бороды:
понятно ведь, что либо борода, либо лифчик.
Ну, сложно мне понять, зачем взрослой тетке надо тратить своей отпуск на
конно-пеший переход по Алтайским каким-то там горам или плоскогорьям.
Собственно, об этом я ее и спросила. Только и всего.
Напрасно я это сделала. Она перестала щуриться и пристально, с
ненавистью посмотрела на меня. Потом сказала:
- Я не могу больше придумывать себе чем занять свои выходные. И не могу
каждый год придумывать чем заполнить свой отпуск. А также, вообще, всю
жизнь. И я не знаю, что мне с ней дальше делать.
- С кем, с жизнью?
- И с ней, и с матерью. Она всегда все решала, она все сама делала. За меня.
А где я сама, где все мое? А все мое живет своей отдельной
содержательной жизнью в малогабаритной квартире в Чертаново. А меня
как бы нет. Ни там, ни здесь. Но никто об этом не знает. И тебе я больше
ничего не скажу. Ты все прыгаешь с пестика на пестик («Ого!», –
удивилась я), а я-то хорошо знаю, что такое настоящее …
Грубая она все-таки девица. Действительно, бороды ей не хватает.
Хотя мое хорошенькое рыльце действительно было в пуху. И, если уж
называть вещи своими именами, пробы на мне ставить негде.
После этого мы долго не виделись. Я по-прежнему на предельных скоростях
носилась по городу и всему миру и при этом еще умудрялась не бросать
свое увлекательное занятие (как же неприлично она тогда выразилась!), а
в ее жизни по-прежнему не менялось ничего.
Но вот однажды весной, в те недолгие дни, когда жизнь воспринимается
исключительно через забытые за зиму запахи и неясное томление в теле,
она позвонила мне. Панической скороговоркой выпалила, что грядет
встреча ее одноклассников, что там будет Он - ну, тот, который в Чертаново.
Что ей нужна отличная стрижка, и поэтому отдаться она может лишь в мои
непрофессиональные, но умелые руки.
Ах, кто бы знал, как мы обе волновались! В каждой пряди ее слабеньких
волос пряталось мое желание сделать ее неотразимой. Мне казалось, что
на эту дурацкую встречу одноклассников идем мы вместе и ее поражение
станет, несомненно, и моим.
Он действительно был Адам. Родители приехали в Москву из Польши, сына
отдали в спецшколу учить французский язык. Все-таки, какие-никакие, а
иностранцы. Сын был способным, и на него возлагались большие надежды.
Со второго класса они стали учиться вместе и сидеть за одной партой, пока
в шестом он не нашел себе другую соседку.
Представляя свой собственный огромный и такой вкусный кусок жизни - со
второго класса и до сегодняшнего дня, - отданный на съедение какому-то
пусть даже Адаму, мне становилось не по себе.
А она, как обычно, попыхивала сигареткой, поблескивала очками,
улыбалась набок и застенчиво признавалась:
- Просто, я сделана из его ребра. Ну, как Еву сделали из ребра Адама...
Понимаешь?
Для меня это звучало даже не упреком. Это был приговор... Потому что я не
понимала.
И вообще, на мой взгляд, она была даже не ребро, а просто какая-то
запчасть.
...И на этот раз тоже ничего особенного не произошло. Ну, снова
встретились бывшие одноклассники у нее дома. Адам облысел, растолстел,
с работы ушел, а с женой развелся. Весь вечер он скучал. А она тихо
впитывала в себя ощущение законченного совершенства сюжета: вот он,
Адам, и вот рядом, в углу на диване, – она. Его ребро.
Она была почти счастлива, к тому же все сказали, что стрижка у нее просто
классная.
***
Как-то, вернувшись из очередного прекрасного далека, я вспомнила о ней
и позвонила. Я подробно рассказывала о своих впечатлениях, ну, и про
пестики – не удержалась - тоже немножко рассказала, а она, как всегда,
слушала. Да и что могла она мне сказать?
А когда я уже попрощалась, то услышала ее небрежное:
- Кстати, я тоже хочу кое-что тебе сообщить. Мне есть теперь чем занять
свои дни. И даже ночи. У меня родилась девочка. И кто ее отец - моя мать
никогда не узнает.
... Он больше никогда не появился и ни разу не увидел свою дочь. Правда,
однажды, когда бывшая одноклассница показала ему фотографию
веселой, кудрявой девочки - своей крестницы, он с одобрением отозвался:
- Хороший ребенок...
|
|