По выходным Елена Платонова гуляла в парке Mon Repos, который был
прекрасен в любое время года и где, как считали наши люди, Владимир
Ильич с супругой тоже наследили. Вообще, в этой маленькой Швейцарии
трудно было найти приличное место, где бы в свое время не погуляла эта
пара. Поэтому любая историческая ссылка перекрывались раздраженным:
"О, Господи, и здесь тоже…"
Но, несмотря на это компрометирующее обстоятельство, в парке бывали не
только уроженцы и гости города Женевы, но и скромные совслужащие,
находящиеся в длительной загранкомандировке в далекой и сказочной
тогда стране. Платонова не составляла исключения: близко от дома, вдоль
любимого Женевского озера, вокруг ручные белки и лебеди c длинными,
немытыми шеями.
В экологически чистом воздухе респектабельной Женевы особо чуткие
советские носы уже уловили первые дуновения перестройки. Еще ничего
нельзя, но кое-что уже можно. Можно шутить по поводу любимой пивной
Вождя. Можно уже читать Войновича, а вот читать Солженицына еще
нельзя. Но, все равно, читали, только вот дома книги никогда не оставляли,
а уносили с собой.
Была ранняя весна, из земли показались маленькие крокусы – смешные и
очень яркие. Они были такими сочными и свежими, что хотелось сорвать
один из них и облизать, как цветное эскимо, держа цветок за его
толстенький, короткий стебель.
Платонова шла по парку и была почти счастлива: отходила после рабочей
недели, выгуливала новый плащ, находилась в ладу с собой, ощущая себя
органичной частью этого милого места.
Обычный комплекс «совка» перед Западом, бедного перед богатым на
время отпустил. На душе было почти «торжественно и тихо». Но
торжественной тишине не суждено было длиться дольше отпущенного
судьбой времени.
Она была прервана неприятным ощущением. В спину Платоновой
пульнули что-то твердое. Не больно, но обидно. А еще Швейцария...
Хорошо еще, что это оказался не камень, а прошлогодний каштан. Она
приготовила политкорректную улыбку и стала высматривать того
гаденыша, который это сделал.
Гаденыш стоял недалеко и с интересом смотрел на нее. Она еще раз
проверила: вокруг, кроме него и столетней старушки в кресле с моторчиком,
никого нет. Если не он, тогда, значит, она.
Он не совсем соответствовал представлению Платоновой о внутренне
свободном, но невоспитанном женевском шалуне. Он был умеренно
брюнетист, волосат и одет в солидное и уж очень буржуазное зеленое, со
встречной складкой на спине, пальто. Платонова вспомнила, что, кажется,
оно называется Лоден. Дорого, и гармонирует с общим стилем страны
пребывания.
Он был уже большой мальчик - на вид ему было лет сорок. И он с интересом
ждал развития ситуации. Хулиганский поступок и его автор-исполнитель
находились в таком непримиримом противоречии, что совместить их в
пространстве и времени у нее не получалось.
Самое умное, что она могла сделать, это спросить на старательном
французском, не его ли этот каштан. Автор-исполнитель c готовностью
признался, что его. И также легко, по своей инициативе, открылся, что
пульнул им именно он. И тут же попросил извинения за неуместную
вольность. Что дальше было делать, она не знала и как реагировать –
тоже.
Хотелось сказать, что он козел. Но на французском для этого нужно было
употребить другое слово, которое адекватно нашему заветному – тому
самому, что непременно украшает стену любого лифта любого дома в любом
городе нашего Отечества.
Ее тяжкое раздумье и тупое оцепенение. Пауза затягивалась, и Платонова
уже собралась покинуть место происшествия на нейтрально-
доброжелательной ноте. Но оказалось, что у ее обидчика были свои планы.
Вглядываясь в ее лицо темными глазами, он на неважном русском языке
утвердительно произнес: «Вы - русская».
Это была самая большая гадость, какую только можно было ей сказать.
От чувства гармонии с чуждой ей западной действительностью не осталось
и следа. Платонова вжалась в свои комплексы, как улитка вжимается в
домик. Она ненавидела этого человека за то, что он унизил ее дважды.
Она вымучила еще одну улыбку, жизнеутверждающе проблеяла «да-да» и
помахала ему жестом, каким приветствовали, стоя на трибуне Мавзолея,
праздничную демонстрацию трудящихся руководители ее страны.
Все, она пошла догуливать вон по той тропинке.
В спину Платоновой теперь попал уже не каштан, а вопрос: любит ли она
русскую литературу (???)
А потом вопросы о перестройке, о весне и о девушках, которые в
одиночестве гуляют по ухоженным дорожкам популярного в городе парка.
«Господи всемогущий! - молила она про себя, и даже губами шевелила от
усердия, - ну сделай так, чтобы меня, одинокую и беззащитную
машинистку совзагранучреждения, не встретил бы никто из коллег и
знакомых. Ведь то, что этот дядька не наш, видно за версту. И что я буду
рассказывать нашему «сапогу» о своих несанкционированных контактах с
иностранцем?».
А дядька тем временем рассказывал Платоновой о том, что приметил ее
давно и легко вычислил, что та - русская (город-то маленький). О том, как
нравится ему этот трогательный русский тип.
Ох, и опять этот террорист попал кулаком в больное место Платоновой. Она
была худенькая, как девочка-подросток, со светлыми глазами и мягким,
чуть вздернутым носиком, похожая больше всего на маленькую козочку. В
ее нежные ушки хотелось вдеть не скучные сережки, а веселые
колокольчики, чтобы козочка могла задорно заявлять о своем присутствии
всему миру.
Но своей внешности Платонова стеснялась, а заявлять о себе не умела. Тем
более что расти она перестала в седьмом классе и покупала себе одежду
детского размера.
Кроме того, несмотря на сходство с Козочкой из сказки о Сером волке и
семерых козлятках, своих козлят у нее не было, и замужем в свои двадцать
восемь лет она еще не была.
На Святки она тайно гадала на жениха и ставила в церкви свечку за
исполнение желаний.
Говорила Платонова тихо и отвечала часто невпопад, прикусывая губу от
досады на себя. А по ночам ругала себя за неуклюжесть и тупоумие. И
удивлялась, как быстро задним числом приходили на ум остроумные ответы
для самых каверзных вопросов. От невозможности переписать сценарий
она привычно плакала, вытирая нос краешком пододеяльника.
Язык не поворачивался называть Платонову Леной. И поэтому
окружающие обычно ее звали Леночка или Аленушка. И Платонова
переживала, видя в этом очередное доказательство своей, как она про себя
выражалась, физической недоразвитости.
При знакомстве она солидно представлялась как Платонова, или, в крайнем
случае, как Елена. Любые уменьшительно-ласкательные суффиксы
оскорбляли до глубины души. Сослуживцы давно это заметили и за глаза
звали Леночку «маленькая Платонова».
Леночка очень любила свою непрестижную профессию и даже немножко
гордилась ею.
«Дипломата можно и по блату за границу послать, - с удовольствием, но
чуть-чуть стесняясь, думала она, - ничего особенного из-за этого не
произойдет. Вон сколько их, и ничего, процесс, как говорит Горбачев,
идет».
А ее, Елену Платонову, заменить трудно. Потому что так работать – на
реактивных скоростях и без ошибок - мало кто еще может.
За пишущей машинкой она чувствовала себя уверенно и любила ее за это.
Машинка платила ей тем же.
- Боже, Боже, когда же он от меня отстанет, и как мне смыться? - А
разговор, тем временем, шел уже о скромных успехах в изучении русского
языка ее покорного слуги, сотрудника известной международной
организации. О том, что жить в Женеве хорошо, но в Милане, где Родина,
тоже замечательно. Что там живет его по-итальянски большая и шумная
семья, что отец - старый, но еще держит в руках обувной бизнес. И что в
Италии практически каждое уважающее себя семейство имеет по обувной
фабрике. Она вежливо слушала и искала пути отступления. Но отступать
было некуда. Сказать ему, что она боится белым днем идти по парку,
беседуя с иностранцем, - стыдно. Идти на риск быть замеченной
соотечественниками - страшно.
Он понял. Он хорошо знает наши порядки и не удивляется. «Еще как бы ты
удивился, если бы действительно знал их!», - мрачно усмехнулась про
себя маленькая Платонова. Поэтому откланивается и просит о встрече в
следующий выходной. Есть недалеко одна тихая улица. Там будет стоять
его темно-зеленая «Ауди». Ей надо просто подойти и, если никого нет на
горизонте, сесть в машину. Черные глаза смотрели умоляюще. Лоден
источал ароматы дорогого парфюма и добропорядочности.
Сказать «да» было самым экономичным способом, не вдаваясь в
подробности, прервать общение и рвануть подальше от этого типа.
Платонова неслась домой, проклиная свою горькую одинокую долю.
Удовольствия никакого, одни нервы.
Она не пошла на тихую улицу в следующий выходной. Не пошла она и в
парк. Она пошла в бассейн и прекрасно провела там день. Прошел один
выходной и еще один, и еще один... Платонова почти перестала бояться
последствий своего вынужденного знакомства. Никто ее не вызывал, никто
не грозил в 24 часа отправить на Родину в перестройку.
…Был будний день, вернее веселый весенний вечер. Птицы истерично
заходились в сольных партиях. И только что Платонова подсмотрела бой.
На короткой, густой шерстке, которая в Швейцарии зовется травой, но
имеет вид дорогого холеного меха, дрались два селезня.
Уточка спокойно стояла в стороне под неправдоподобно буйно-розовой
яблоней. Селезни дрались насмерть. На ее глазах они из солидных и
благопристойных городских птиц превратились в диких, неуправляемых
тварей.
Оба были откормленные, яркие и блестящие, впрочем, как и все
одушевленное и неодушевленное в этой удивительной стране. Сначала со
змеиным шипом они обошли друг друга несколько раз, а потом сцепились.
Они трепали друг друга так страшно, что хотелось спрятаться в безопасное
место. Но азарт зрелища победил. Платонова боялась пошевельнуться и
только удивлялась, откуда у этих флегматичных птиц столько силы и
злости.
Наконец, один из бойцов отполз прочь. Платонова уже, было, тронулась с
места, не подозревая, что кульминация впереди. Теперь победитель
вспомнил о своей прекрасной даме. И принялся за уточку. Сразу же после
изнурительной и почти смертельной схватки с соперником он с еще
большей энергией накинулся на нее.
Он прихватил даму сердца клювом за шейку, не давая ей вывернуться. Да,
по правде сказать, та не очень-то и стремилась это сделать. Стиснув свои
утиные челюсти, он равномерно и сильно вбивал нижнюю часть своего
крупного тела уточке под хвост. Через несколько минут все было окончено,
опять щебет, веселая трава и аромат яблонь.
Было окончено для них, но не для Платоновой. Лоб ее пошел испариной.
Впечатление было сильнее, чем от просмотра непристойного (гадость
какая!) фильма. Сердце колотилось так, что вздрагивала футболка. По
правде говоря, она завидовала уточке.
Ну вот, от каких вещей может зависеть почти что судьба одинокой
девушки!
Когда через несколько минут возле Платоновой вдруг с визгом
притормозила темно-зеленая "Ауди", она, еще не понимая, что делает,
плюхнулась в машину. Ей тоже хотелось приключений и страстей.
Пьетро был взволнован. Сразу же начал рассказывать, как тогда ждал ее,
как вечерами выслеживал по городу, как боялся подойти, потому что она
была не одна. Платонова жадно впитывала в себя его сбивчивые
французские и итальянские фразы и чувствовала себя почти уточкой.
С тех пор, находясь в длительной командировке в капстране, куда с таким
трудом она попала и где строжайшим образом запрещались любые
несанкционированные контакты с иностранцами, тихая и пугливая
Леночка стала ходить на тайные свидания с иностранным капиталистом
или с капиталистическим иностранцем. Как кому нравится. Дважды в
неделю в восемь вечера она появлялась в глухом переулке и ныряла в
машину.
Возможно, если б не ощущение игры с огнем, ей бы это не было так
интересно. Но поиграть с огнем хотелось. Леночка с удивлением
обнаруживала, как приступы сладкого страха в душе сменялись
решительной готовностью идти на риск.
Но все оказалось не совсем так, как рисовала она себе в своем
воображении. Приступы итальянских страстей сопровождались частичным
или полным фиаско по той самой части. От этого непереносимого
несоответствия – желания и возможности – он то ругался последними
итальянскими словами, то, сплетя пальцы под подбородком, истово просил
у Платоновой прощения. Она помогала ему как могла, но каждый раз при
этом вспоминала того селезня. Сравнение было не совсем в пользу бедного
Пьетро.
И все равно: как интересны, как романтичны и опасны были их
путешествия! Постепенно были наработаны свои правила конспирации. По
городу Платонова ехала в машине в темных очках, заслоняя обзор открытой
газетой. За городской чертой маскарад заканчивался, но готовность
моментально вернуться в образ оставалась.
Первый раз Леночка побывала во Франции нелегально. Они просто
пересекли границу и поехали дальше по пустой дороге. Никто их не
останавливал, и никому не было до них никакого дела. Как это было
прекрасно! Платонова, как козочка (а кто же еще?), скакала по
французской земле, топала по ней обеими ножками и, обращаясь к небесам
и Пьетро, вопрошала: «Неужели я во Франции?». О возможных
последствиях такого поступка она старалась не думать. Равно как и о том,
что пощады, в случае чего, не будет.
Они гуляли по безлюдным паркам, зеленым лужайкам. И на траве, и на
лавочках, и на безлюдных тропинках - везде - происходило одно и то же.
Ненасытные попытки и частые неудачи. Но Пьетро был таким
изобретательным и горячим, он так талантливо компенсировал то, что у
него не совсем получалось обычным способом, что ее тело блаженствовало,
а душа сопереживала.
Он много рассказывал о родителях и своей семье.
Детей двое. Старший сын учится в Женевском университете на очень
престижном факультете – «Экология окружающей среды».
«У нас был бы кандидат в нищие», – автоматически отмечала Платонова
про себя.
Но сейчас он призван на срочную службу в армию на целых три месяца. По
выходным мальчик приходит домой как есть, при полной амуниции,
включая боевое оружие.
А она-то думала, почему в этом навечно мирном городе так много
молоденьких солдат с оружием в руках?
На выходные их отпускают домой. Нет, только пообщаться, кормят их и в
казармах достаточно. Вкусно ли? Ну что за вопрос, конечно вкусно,
ресторанное меню... А как же еще?
«Как же еще» Платонова предпочитала не обсуждать. На Родине Платонову
ждала не только такая же тихая, как она, мать, но и Васька, младший брат.
Будучи сестрой будущего призывника, она уже многое успела узнать о
службе в рядах отечественных вооруженных сил... Ну, неужели для них,
этих европейцев, это и есть реальная жизнь?
Дочка у Пьетро балда и разгильдяйка. Опять же по-французски это звучит
совсем даже не так. А как – сказать нельзя. Можно только догадаться.
Связалась с плохой компанией, сама покуривает травку. Учиться не хочет,
живет на съемной квартире, Пьетро оплачивает.
Но главное несчастье его жизни – жена.
«О, Елена, ты не представляешь, она же англичанка! Как ну и что? Она
такая холодная и совершенно не умеет готовить! Недавно подала на ужин
яичницу с грибами!», - Пьетро с суеверным ужасом заводит взор к небесам.
«Мой бедный маленький дружок, – это Платонова мысленно обращалась к
ним обоим, - как жаль, но накормить тебя я могу только любовью. Бери,
сколько хочешь.
Если сможешь...».
Маленькая козочка уже научилась легонько поддевать Пьетро своими
фарфоровыми рожками, и это доставляло ей большое удовольствие.
Вскоре Пьетро предоставил ей возможность проявить себя в качестве
хозяйки на кухне маленькой, симпатичной квартирки недалеко от работы
Платоновой.
Квартирка друга. Тот уехал по контракту в Африку.
«Знаешь, что он увез с собой?», - Пьетро мечтательно откидывает голову.
Платонова напрягает воображение. Но догадаться ей не под силу.
- Чемодан презервативов!
«Бог в помощь», - говорит деликатная Леночка по-русски и думает:
«А почему бы Пьетро не поехать в Африку, а другу, как раз наоборот,
остаться бы в этой квартирке с ней?».
Но нет, не будет больше Платонова колоть фарфоровыми рожками своего
Петьку. Он действительно хороший. А иногда такой наивный и смешной,
хотя лучше все же с ним не шутить.
Пьетро страстный коллекционер оружия. Дома у него специальная комната,
выложенная бордовым бархатом. В мягких гнездах по стенам в несколько
ярусов развешены длинноствольные, короткоствольные, старинные и
современные драгоценные экземпляры. Дважды в неделю Пьетро ездит на
стрельбы. На ладонях у него специфические жесткие мозоли, а хватка
твердокаменная.
Первый раз Леночка испытала культурный шок от посещения
человеческого жилища, когда в летний день Пьетро пригласил ее к себе
посмотреть предмет своей гордости – эту самую коллекцию. Вообще-то до
этого ей казалось, что она вполне понимала всю имущественную и
социальную разницу в их положении.
Но личный лифт, домчавший их на семнадцатый этаж прямо в квартиру
Пьетро, казалось, не поднялся, а пропорол собой всю глубину пропасти,
которая сразу же предметно обозначилась в смятенном сознании
маленькой Платоновой.
Комнаты по величине напоминали теннисные корты, и она с тоской
замечала, что даже люстр было по две-три в каждой из них. Торжественная
мебель (Италия- родина дизайна), сложная техника. Но самое гнетущее
впечатление произвело невиданное обилие живых цветов в огромных
вазах. Изысканные цветочные композиции давили своим великолепием и
презрением
к собственной стоимости.
Платонова совсем уже было зашлась в своих имущественных комплексах,
когда вдруг увидела старую, сожженную во многих местах гладильную
доску и стальной утюг с черной эбонитовой ручкой, до боли
напоминающий изделия отечественного легпрома.
Как здесь, в царстве бытовых изысков, оказались эти пещерные
экземпляры, Леночке не суждено было узнать, но стало ей легко и весело,
как будто встретила она среди незнакомой толпы хорошего знакомого.
Чужое материальное благополучие перестало давить, и она уже
внимательно слушала историю каждого из драгоценных экземпляров в
оружейной коллекции Пьетро.
Всенародный праздник Седьмого ноября аполитичная Платонова провела в
постели с мужчиной. То есть, с Пьетро Леонардо Захария Сильвестри,
брюнетом сорока двух лет от роду. Весь день. Много говорили, смеялись,
ели. И неистощимые фантазии Пьетро: он не хотел сдаваться.
Каждые полчаса он умоляюще смотрел на нее влажными, как маслины,
глазами и говорил, мешая французские и русские слова: « Елена, ты
настоящая проблема моей жизни и ужасная блиять ....».
Это она-то, застенчивая козочка с веселыми колокольчиками в розовых
ушках? Леночка понимала, что надо обидеться, но у нее ничего не
получалось. Еще никто не обвинял ее в таком грехе, и в душе ей это было
даже приятно.
- Елена, любишь ли ты меня хоть немного? -
Ну, как было не ответить «да»? И Пьетро с утроенной энергией
принимался за свой скорбный труд.
Первый человек, которого Платонова встретила в тот вечер на пути к себе
домой, был секретарь Парткома - с женой. Они были оба прочные,
широкозадые и с умным выражением на каком-то общем лице. Поздравили
друг друга с праздником Революции. Жена «парткома» посмотрела на
Леночку сверху вниз с интересом энтомолога, и Платонова почувствовала
себя уже не козочкой и не уточкой, а бабочкой, пришпиленной к полу
жалом по-партийному беспощадного взгляда.
Через минуту она резво бежала дальше. «У них-то, наверное, все по этой
части хорошо, вон какая сытая морда – одна на двоих. Это тебе не
влюбленный и нервный Пьетро», - думала она, перепрыгивая, чтобы
напрасно не сбивать каблуки, через швы исторической брусчатки.
Настроение было смешанное.
Как-то много всего образовалось. Она попробовала разобраться, где болит.
Пьетро – его ироничный взгляд при встрече. А ведь она специально для
него надела свою гордость – первую в жизни настоящую шубку. Полгода
Леночка копила, сидела на диете, похудела на два размера, и вот -
свершилось. Правда, шубка дешевая, мутон или, по-старому, цигейка, но
ведь все-таки не козлик какой-нибудь!
Он ничего не сказал, только чуть улыбнулся. Вот гад.
Так, теперь с этим «парткомом» - что было там? Там тоже была улыбка,
была обидная ирония. Ну, понятно, почему. Если для Пьетро ноябрь и
впрямь зима, то для наших видеть Платонову при плюсовой температуре в
мехах – большое удовольствие. Плевать, главное, им и в голову никогда не
придет, как Леночка провела этот день.
Прошло два года. Пьетро прочно вошел в жизнь маленькой Платоновой.
Все хранилось в глубокой тайне, на работе никто ни о чем не догадывался.
За отчетный период она сделал для себя несколько интересных открытий.
Первое и очень приятное – ее можно любить. Второе, не менее важное, но
печальное - Пьетро стал для нее своим, близким, почти что родным.
Больше в глубине своего взрослого, но малоопытного сердца Леночка
отыскать не могла ничего.
И главное, она поняла, что, оказывается, тоже может! Если бы Платонову
спросили, а что, собственно, она может, Леночка, наверное, застенчиво
прикусила бы губку, тряхнула веселыми колокольчиками в розовых ушках
и.
И ответила бы совсем невпопад.
Сейчас ей было ясно, что она – большой молодец. Молодец, что выучилась,
и не просто на курсах, а вечерний пед закончила. Молодец, что выбралась
сюда. И молодец потому, что в ее семье – она, оказывается, самая главная.
Почему она раньше не замечала, что мать давно уже спрашивает в письмах
ее совета по всем жизненно важным вопросам и, главное, следует им?
Скоро, скоро Леночка выплатит деньги за кооператив, и у них будет своя
квартира… Мать уже и занавески на кухню купила – шесть часов отстояла
в очереди.
Однажды они поехали по новой дороге за город. Ехали быстро, Пьетро
молчал. Наконец, приехали в Эрманс. Платонова вспомнила, что это
предместье русские называли «Германск».
Почему-то подошли к пустоши. Пьетро смотрел то на землю, то на нее.
Платонова почувствовала, что сейчас что-то произойдет.
Он попросил ее встать на мягкую почву. Потопать обеими ногами, как тогда
во Франции. Зачем? Но она поняла, что так нужно, и встала, и потопала.
Как она боялась и не хотела услышать, то, что услышала!
Это земля для них. Для их будущего дома и их будущих детей (?). У нее
начнется совсем другая жизнь. И сама она станет совсем другой. Другая
прическа, лицо, другая шуба, другие украшения. Ежемесячно на карманные
расходы ей будет выдаваться три тысячи швейцарских франков (хорошо
же оплачивают труд своих чиновников международные организации!). От
нее требуется только одно – физически быть и любить Пьетро. Даже
готовить необязательно. Из ее рук он готов кормиться даже яичницей с
грибами.
Ну что было тут ответить? «Мой бедный маленький дружок!», – непонятно
почему, но Платонова звала Пьетро, который был старше ее на
четырнадцать лет и выше на две головы, именно так.
Мысленно она пыталась представить себя другой – в дорогущей шубе,
макияж, бриллианты, что там еще … белье, как то, что она видела на
витрине. Ей бы это так пошло. Благородная смесь Италии со Швейцарией.
На темно-зеленой «Ауди» будет заруливать сама. И даже ростом, может
быть, станет повыше.
Платонова уговаривала себя. Ей очень хотелось согласиться. Она понимала,
что это шанс, который дается ей первый и последний раз в жизни.
А возвращение домой уже так близко, и это навсегда. А там перестройка и
талоны
на сахар и табак. И маме на Родину она отправляет передачи с
лекарствами и чаем. И Ваське нужно что-то на зиму…
«Ты будешь другая, ты будешь лучше, и думать уже не надо будет ни о
чем. Впереди одни горнолыжные курорты и молящие глаза Пьетро – ну,
соглашайся же!», - уговаривала она себя.
Она представляла себя другой – небрежно-утомленной, уверенной в себе, и
на душе становилось тяжело. Как объяснить Петьке, что променять
собственные, пусть маленькие и смешные победы, на большие, но не свои
завоевания, для нее сейчас уже невозможно?
А ее собственный драгоценный мутон? Конечно, он совсем дешевый, но
как она гордится тем, что сама его купила, что смогла! Чувство вины перед
возлюбленным сокровищем опережало решение. Чужая роскошная шуба
сразу же обесценит ее собственную, так же, как и чужая богатая жизнь
обесценит все, что до этого было так серьезно и значимо в ее собственной
жизни.
И вообще, Платонова поняла, что не хочет быть «совсем другой» – пусть
даже лучшей. Она почувствовала, что, оказывается, любит себя, и ей жаль
расставаться с собой настоящей. И не хочется просто физически быть, и
хочется своих, а не чужих подвигов.
«Скоро эта самая жизнь со всеми твоими собственными подвигами так тебя
укатает, не своим голосом взвоешь», - говорила в ней более умная часть
ее «я».
«Но я не хочу!», – малодушно отпиралась ее совсем глупая часть.
Молчание затягивалось. Пьетро напряженно смотрел на линию горизонта.
Он был умный и уже понимал, что сильно ошибся.
Возвращались в тишине. Платонова чувствовала себя уже не уточкой, а
свиньей. Машина мчалась почти на пределе возможностей. Было страшно.
Вдруг правая рука Пьетро прошлась по кнопкам ее джинсовой рубашки.
Это было похоже на дурной сон. На огромной скорости, на пустынном шоссе
Пьетро, не отрывая взгляда от дороги и левой рукой мертво вцепившись в
руль, правой наощупь снимал с нее все. Он делал это не спеша,
продлевая минуты своей абсолютной власти. Она без звука подчинялась
ему, боясь неверным движением враз покончить со всеми разногласиями на
этом свете. В финале, Платонова сидела в машине с зажмуренными от
страха глазами и совершенно раздетая. Мимо проносились виноградники,
во рту у нее пересохло, говорить она не могла. Всю дорогу он так и держал
руль левой рукой.
Остановились они у заброшенного причала на берегу Женевского озера.
Машина резко затормозила, и Платонова больно стукнулась голой грудью о
приборную доску.
Больше они не встречались. И только однажды накануне ее отъезда домой
по дороге с работы она почувствовала легкий шлепок по спине. На дороге
валялся маленький каштан. Под большим каштаном, прислонясь к стволу и
засунув руки в карманы брюк, стоял Пьетро. Он изменился. Но сказал то же
самое на своем прекрасном французском языке: «Елена, ты настоящая
проблема моей жизни. Скажи, любишь ли ты меня хоть немного?». Ну, как
было не ответить «да»?
И маленькая Платонова вернулась в Москву. Вокруг шла борьба за
выживание. Мама с гордостью докладывала о каждой очередной победе:
то гречневый продел удалось купить, то табачные талоны обменять на
сахарные.
И она действительно взвыла и не раз потом заламывала свои маленькие
ручки: где ее непостроенный дом на необласканной земле в милом
Германске? Пьетро как будто услышал. Неизвестно, как, через кого он узнал
номер ее телефона. Позвонил и опять сказал то же самое. Он ждет. Ждет и
Германск.
Боже, как прекрасна та сказочная земля, как долго будет любить маленькая
Платонова своего Петьку. Она будет любить его всегда. Потому что
никогда, никогда не вернется она в тот город. Потому что опять прочно
замолчит в ответ, и в трубке будет слышно только ее дыхание. И потом
опять будет она выть и заламывать руки.
Через полгода ей со знакомыми пришла посылка. В коробке из-под обуви
лежали лекарства для матери и дорогой чай.
Платонова прямо от знакомых позвонила домой и рассказала маме про свои
завоевания.
В конце концов, это было не хуже, чем гречневый продел.
|
|