1. Посвящение городу
Долго ли, коротко ли, а приехал я в город Марьево. Замечательный город! И столько в нем удивительных особенностей да прохладных, свежих на ощупь и вкус запахов, то ли даже не запахов, а неких, привычных вам, конечно, воздушных течений... что идешь по этим знакомым до пелены в глазах улочкам, окликаешь, будто старых друзей, горожан суетных, и смотришь, не наглядишься на это чистое-чистое Светлое Небо! Вовсе не то, что во Туморе... Как оттуда, из скребущих равнин, скользких скал и, будто наперекор ветру возведенных без всякого основания Обителях; после той серо-желтой бесснежной зимы, густого леса, где-то вдалеке вырубающегося, и пустого неба... как не написать самое хорошее, что возможно, что только заметил прихотливый глаз несведущего скитальца, о чудесной теплоте гостеприимного Марьево?!
Однако, как мне сказали, и Марьево и Тумор, совокупно обозначены на карте древним, но отпугивающем отчего-то путешественников словом Мрамор. И потому как Марьево большей частию скрыто от Всей Земли Тумором, ее так и считают бесснежной, да еще более притом серо-желтой. И как не подумал никто до меня пересечь те страшные Обиталища? Ведь для этого надобно было как немного: лишь пожелать увидеться с кем-нибудь!.. Хотя бы и "Здравствуй, бесценный, единственный и неповторимый человек!" сказать. Просто так - пожелать только...
А ведь в Туморе нет людей.
2. История с кондуктором
Сейчас, в том месте Мрамора, где я нахожусь, так приятно и весело, так окутывает все тело и ловко переносит при каждом шаге исполин-воздух, так особенно приветливы и добры пешеходы на улицах; да и не только они - горожане, сладко просыпающиеся в небольших здешних домиках; люди, смеющиеся, уже одевшиеся, стоя перед обеденным столиком; проворно входящие, выходящие и уже сидящие в пузатых марьевских трамвайчиках, их водители и кондуктора; даже дворники... что, для того, чтобы не говорить это каждый раз друг другу при встрече, не тормошить ласково за воротник да не втаскивать во все открытые и, может быть, даже закрытые двери, лишь бы доказать,.. они просто улыбаются. И только самые радостные, неугомонно приветливые и добрые скажут тихо-тихо, так нежно, чтобы не оглушить донельзя расчувствовавшуюся улочку: "Весна!..."
В светлом городе Марьево очень уважают кондукторов. Я это так сразу говорю, потому что очень их уважают, а порой даже и побаиваются. Такие дела! Даже я, ехал когда первый раз на пузатом марьевском трамвайчике очень удивлялся, какие они важные и приближенные...
Кстати, забыл вам объяснить эти забавные марьевские трамвайчики. Да, пузатые... Их красивые вагончики, конечно, сильно напоминают мне (и вам бы тоже непременно напомнили) наших бессменных полужелезных друзей на посту скромных желаний полупешеходиков. Но как же хорош марьевский пузатый трамвайчик!
Никто не садится в них, чтобы непременно до чего-нибудь доехать. Это очень правильно: вовсе не обязательно хотеть куда-нибудь приехать, ежели все равно приедешь. И марьевцы замечательно это понимают, и каждый знает, что их трамвайчик - самый красивый, такой красивый, какой только может быть в древнем и пугающем большей частию Всю Землю Мраморе...
Допускаю, что никогда не бывавшему в Марьево не доставит большого развлечения услышать о том, что трамвайчики там останавливаются не на остановочных площадках, а просто на площадках, где это будет особенно красиво; или что номеров у них (как и у нас), кончено, нет, а есть, разумеется, имена... Но вот что действительно важно и интересно знать для дальнейшей моей истории, так это то, что платить за проезд все-таки требуется. Ведь каждый пассажир пузатого марьевского трамвайчика хорошо знает, как красиво он едет, и кондуктор, конечно,.. и нельзя, ну нельзя ему, наконец, не собирать за проезд! Иначе что ему останется в родном светлом городе, такому важному и приближенному?..
А приближен кондуктор, конечно же, к Месту Водителя. Мне рассказывали, что одно время в Марьево существовал дивный культ приношения даров на Место Водителя; особо облагодетельствованные разрешались даже на разговор с Духом Места Водителя, на очень отвлеченные, однако, и не связанные с красивой ездой темы. Теперь же даже такой чудовищно непросвещенный приезжий как я знает, что никакого водителя у трамвайчика нет, и едет он по золотым рельсам; влево и вправо, иногда сворачивая даже на мокрые будто и неочевидные пути свежего весеннего дождика, но непременно останавливается у красивых площадок, как я уже говорил, кажется, вовсе не остановочных...
В то самое утро, о котором все никак не начнется с моих многословных строк история, когда я как-то нескладно (что свойственно, как мне сказали потом, только приезжим) вошел, я уже знал, что кондуктор в пузатом марьевском трамвайчике никогда не подходит к пассажирам и, что уж совсем было странно предположить, по обычаю своему не разговаривает, а тихо сидит, важно и очень, как уже упоминалось, приближенно.
Тут можно, конечно, поспорить, что де приезжих то до меня в пузатых марьевских трамвайчиках и не наблюдалось, и, может, (кто знает?) кондуктор подошел бы к удивительному скитальцу и... если уже совсем размечтаться...
Впрочем, в тот миг я подумал, что билет у кондуктора нужно было взять сразу же, не ища приезжими, не знакомыми еще толком с древним Мрамором, глазами пустого места. Что ж, подымаюсь опять и подхожу, очень уважая, конечно, при этом, к кондуктору: "Вот, мол, положенная операция" - протягиваю. А тот заулыбался вдруг, оживился. "Спасибо!" - говорит, и билет лучезарно мне в руку укутывает.
Удивился я тогда: я то на место свое нескладное возвращаюсь, а честной народ вдруг как один к кондуктору потягивается. И тот: "Спасибо!" всем, и укутывает... да так празднично, удивительно!
Позже рассказывали мне, что не менее как художник тогда нам попался: и не в каждом пузатом трамвайчике такого встретишь - быстрый, живой! А ведь и случается, - устрашали они загадочно голос, - и писатель. Тогда уж пиши, не пиши - пропало! Вцепится как, иной раз, до утра будет пытать-урезонивать: "Что здесь сказано, а?! Что здесь записано???"
И протягивали вовсе уж немногие измятый весь клочочек билета с выглаженными, будто для истории, густыми следами плотных неразборчивых строчек.
Все остальные истории
Изъяты в подарок Ижице и Метра (горожанам).
3. Очень непонятное
Марьево - очень непонятное иногда место.
Вот, скажем, принято там было как-то раз считать все в бахиликах. И тут я приехал, а мне сразу - принято, мол, в бахиликах. Ничего не поделаешь. И осматриваюсь.
Чемодан у меня в руках: небольшой вовсе, и "чемоданчик" можно было б сказать, если не "чемоданьишко", да не по уму это будет. Тут-то я знаю, можно "бахиликов на 14 тянул", да и пользы в них - не на сотую (это только с виду я такой нагроможденный путешественник). Уточнить еще можно, не на какую сотую, но я приезжий, можно и так.
А вот дальше историю уж и не объяснить просто. Иду, значит, я пешком. С чемоданчиком. И спрашиваю вдруг сам себя: "А куда это идешь ты, приезжая твоя душонка?!" И как-то грубо это у меня так вышло, бесчеловечно как-то, что и задумался.
И читаю, конечно, на стене: "Любовь, один четыре один, один четыре один..."
"Как же просто здесь!" - вдруг думаю. И недоброе душонкой своей приезжей подмечаю.
Прохожего что-ли спросить: "А насколько верить этому можно?"
И прохожий как раз остановливается и задумался: верь, говорит, да проверяй; "Как в бахиликах то, сходится?.. или нет?"
Да тут обычай кончился.
Какие, говорят уже, бахилики, вы что? "Ежели честно, то вам сравнить надо б с чем-нибудь. Поправильнее, повнимательнее будьте в светлом нашем городе Марьево!"
Но никак не лезло из моей головы: что-то значили ведь мои 14 бесполезных бахиликов, как-то весят же эти простые живые мнения?..
И не верю пока. Что-то опять не сказали мне светлые жители города?
Все же только со стороны я такой нагроможденный путешественник...
5. Все
И под мостом тоже, наверное, мокро. Везде мокро. Дует ветер (вы, конечно, слышите?), соленый и плаксивый, набирается под самыми ресницами оглушающий дождь. Как из ведра льет по голове невыносимый корабельный колокол. Листва свертывается и журчит под ногами. И какое, наконец, здесь небо: ужасное, бесконечное, черное!..
И под мостом тоже. Везде - небо.
Растекаясь тут поневоле, уже не могу отказать больной памяти. Да и что теперь скроешь - все кончено, здесь; все (лишь)...
4. Надписи на стенах
Таки вылезла эта неприятная мне до сего сна история. Удивленно осмотрелась вокруг: где же солнце, где день и веселые его жители?
Все с собой... Как все с собой?! Ну... так я мигом!
Круг.
Свет!
Стена... стеночка, небольшая, в общем, кирпичная; разукрашенная немножко розово и красками; очень аккуратненького, конечно, домика; по замечательным пузатым марьевским кирпичикам любовно-любовно выложенная... эй, можно уже не дуть так сильно, - глазки будто в первый день прибытия - солнце, день, а вот и веселые...
Забавно насупившиеся девочки очень серьезно обсуждают не дорисовать ли к образовавшейся неведомо как перламутровой трещинке слоника; и как можно рисовать слоника, ежели это уже почти законченный удивительной силы кит; или же... да чего только не придет в голову марьевским девочкам!
Я так заинтересовался, что было полез в свой небольшой чемоданьишко, бесстыже извлекая на свет разведенную чету кистей да скудный набор приезжих красок, однако марьевские девочки, видимо, приняв меня за кондуктора, вдруг расхохотались, заплакали и убежали, и даже не успел вымолвить я ничего...
А краски шипят, вертятся, - очень хочется им на замечательные кирпичики. И, вроде, чувствую, страшное-страшное что-то для путешествования своего совершаю, а рука сама тянется, кисть шевелится... и нарисовал я вдруг на этих пузатых марьевских кирпичиках себя; и очень похоже... Но как поздно задумался я, что натворил, как необъяснимо поздно!
На следующее же утро можно было наблюдать меня, небрежно и размашисто замазанного, и слоника, будто наполнявшегося свежим воздухом из перламутровой чудо-трещины. И будто уже тогда стал я ощущать этот всхлипывающий за Землей Тумор, вовсе не пустой, как раньше, а все захлестывающий и накатывающий мыльно-черными волнами...
Но время идет, даже когда ноги отказываются... и тем более - верить.
Уже не помню на какое утро я безысходно смотрел на заплаканную марьевскую девочку... липкие перламутрово-розовые пятна на стене, на шипящую краску, листья и ветер... на убитого слоника, кита и нескольких меня, пыльно валяющихся поперек укоризненно-сдавленной улочки.
И чем я могу им помочь, даже сейчас? Как избавить моего нарисованного я от этой лазурной стены,.. в которую то впиталось... как бесцельно, как страшно!
Даже уходя, я не знал, еще не до конца чувствовал свое новое одиночество... Беспримерный нарисованный убийца еще только снился мне, пока я наивно не отвечал прямо,.. что нельзя его будет убить, нельзя... и даже потом, когда вдруг видишь с обеих сторон кровожадный сон жизни, и видишь тьму за последней светло-мраморной дорожкой... сидя под шатучим недостроенным мостом, в черной пляске грязи и накрывающего бескрайнего... опять Тумора,
6. Мост
в такой, наконец, момент, я уже могу это вам как-то связно объяснить: меня просто уже было некуда деть - и огрызок того мостика мог намекать только на одно... Дальше - может, это не Тумор, может быть, туда возможно уйти, как-то по особенному, и встреть, наконец, встретить... снова; и здесь глазки мои, долго, слишком уже долго безумствуя, вдруг закатились, и что-то уже потверже и глубиннее решительно схватилось за торчащие с самого края обломки их рук,.. и отодвинуло, кажется ли вам так?!, всю эту бездну, пропасть и стенания...
Лишь на миг.
К счастью; к сожалению; к,.. к-ккк...
...тьфу, какое неправдоподобное объяснение!..
|
|