Сегодня у меня треснуло зеркало (ну и примета - в это верили даже мои бывшие коллеги), а вчера вечером окончательно развалилась левая створка окна, которая с зимы стояла с трещиной. Ночью под окном кричали - не пьяные, а сумасшедшие. Они ждали, пока пройдет патруль, а потом снова кричали - и американцам было не до них. Эти крики преследовали меня во сне, и их содержание реализовалось в моих сновидениях. Зря, зря я позавчера так поздно ходила за продуктами, которые достались мне по знакомству, - чуть не заблудилась среди развалин.
Во сне же мне виделся полный бред: какой-то полуразрушенный готический собор на Луне. Туда добрались американцы (а они теперь непременно сделают это, раз этого не сумели сделать мы) и хотят забрать на Землю кусок собора - для изучения. Между тем сравнительные фотографии показывали, что шпили и без того утончаются на глазах. И по предупреждениям некоторых ученых, одно лишь прикосновение к этому строению может обернуться непредсказуемыми последствиями. Вплоть до коренного изменения хода времени…
Это, конечно, кошмар на полуголодный желудок, но судя по тому, что я вижу и чувствую, он не лишен реальной подоплеки.
Мир зримо покрывается маленькими трещинками. Пока что маленькими. Мысли тоже расползаются по швам. Вероятно, это результат бомбежек и лишений. Голод, разруха, потеря смысла… Который, по правде говоря, был утерян намного раньше и заменен бессмысленными идеями, которые и привели всех нас к общему краху.
Это началось так заметно еще три дня назад, но я достоверно узнала о причине лишь сегодня - что немудрено при нынешнем сообщении. Я теперь догадываюсь, что три дня назад они добрались до одной вершины, которую я никогда не видела, и надеялась не увидеть, и, похоже, нашли то, что не должны были найти... ("А что?" - спрашивает кто-то в моей голове, а я отмахиваюсь.) И что будет теперь, не знает, пожалуй, даже майстер Вейстор.
Вейстор вообще сильно сдал в последнее время. Мне кажется, он живет на наркотиках, потому что не может примириться с утратой своего бесценного дара.
…Когда-то, десять лет назад, мы с Готфридом гуляли по Праге, - нас отпустили туда на семинар - и возле Староновой синагоги я рассказывала ему о наследственном ясновидении Вейстора. Готфрид восхищался и тоже болтал о всякой чепухе. Возможно, мы тогда говорили не о том, о чем следовало говорить нам обоим. Светила луна, и мы любовались на круглое мутное лицо, повисшее в небе между часами Ратуши и зубчатой крышей Староновой…
Впрочем, это не так важно. Сейчас Готфрид сумел выбраться из столицы Рейха, когда все было почти кончено. Сегодня утром он пил чай у меня в комнате, небритый, исхудавший и выглядящий старше своих тридцати двух, и рассказывал, что видел небо над пылающей Унтер-ден-Линден. Казалось, что и само небо пылает и ревет. Но ревели не мятежные духи воздуха, а самолеты.
И - трещины, трещины, трещины. Готфрид первым начал говорить о них и почти не удивился, когда я поделилась с ним своими наблюдениями.
Скандинавская мифология слишком прямолинейна, а то, что сделали с ней в наши дни - тем более. Кто-то назвал то, что происходило около недели назад, "сумерками богов". Пусть, эти кажущиеся сумерки - это там, на севере. Настоящие события произошли в наших краях, среди сияющих горных вершин. И хотя конец света наступал для отдельных людей - да что там, для целых семей, улиц, городов и стран! - непрерывно в течение вот уже почти тринадцати лет, я убеждена, что истинный конец пришелся на поза-позавчера.
* * *
Будь сейчас жив тот, кто был моим шефом на протяжении нескольких лет, и кого я звала по имени, он бы наверняка согласился со мной. Только нашел бы выход, потому что он всегда находил выход. Только не для себя самого. Он пришел к концу своего нынешнего существования там же, где сейчас случилось нечто, быть может, еще менее заметное, но более важное. Хотя шесть лет назад для меня мало что было важней кончины Отто.
Но это лишь снова подтверждает тот факт, что события замыкаются в кольцо. Незадолго до его смерти мы с Готфридом так же взволнованно ехали к нему в Альпы. Сегодня же утром мы сели в разбитый "Мерседес" и попытались выбраться из центра. Шестым чувством опытного водителя, не иначе, Готфрид находил дорогу через развалины. Я лишь отворачивалась от мест, которые почти ничто не обозначало, как место бывших памятников прошлых веков. Только новострой последних лет зловеще скалил окна без стекол, выбитых взрывами. Отчего те, кто пришел теперь, словно нарочно целились в музеи, театры, соборы, а не в канцелярии, тюрьмы и казармы? Не оттого ли, что казармы функциональней и дешевле перепрофилируются?
Кажется, я понимаю связь между архитектурой и экономикой, а также то, отчего наш министр экономики был архитектором.
Мост через Изар был цел, и мы выбрались на дорогу к юго-востоку. Готфрид торопился - не знаю, почему. Мы с ним узнали о том, что союзники добрались до Куфштейна, почти одновременно. Когда-то Отто приноровился присылать нам письма из Тирольских Альп при помощи голубей, которых держал один владелец молочной фермы. В последний раз белая птица с юго-востока влетела в окно голубятни на крыше моего дома в конце марта 39-го. То, что я узнала тогда, заставило меня пробраться в церковь Святого Петра, взбежать на колокольню и долго-долго слушать гул города и собственное сбившееся дыхание и смотреть на предзакатное небо и розоватые вершины на горизонте.
Отто всегда смеялся над моими символическими поступками, но обычно довольно быстро становился серьезным. Из сочувствия, наверное. Он говорил, что я придаю слишком большое значение незначительным вещам.
Что бы он сейчас сказал, если бы узнал о том, куда мы едем?
Сегодня в мое окно с разбитой левой створкой постучался не голубь. Это была не иначе как донья Эсклармонда (которая, по известной легенде, обернулась голубем во время расправы над Монсегюром). Голуби не знают моего окна и не могут обнаружить дом с разрушенной голубятней на крыше!
Едва я развернула и прочла письмо, которое висело на шее крылатого духа, раздался стук в дверь, и Готфрид от усталости рухнул на старый диван. И стал рассказывать…
* * *
Итак, Готфрид проехал со мной пару постов янки (я называю их так, как они привыкли, чтобы их называли в Европе), где нас пропустили без малейших запинок. Документы есть, вид у обоих как у беженцев - что с нас взять?
К вечеру мы добрались до некогда существовавшей границы с Австрией. Закат в мае наступает довольно поздно - для людей, переживших холодную и голодную зиму. В долинах лежали густые тени, а снег на вершинах еще сиял оранжево-розовым светом. Готфрид оставил машину на проселочной дороге у подножия Куфштейна.
Я выбралась через дверь водителя - в моей заклинил замок. И мы поплелись по раскисшей каменистой тропке наверх. Мне пришлось напяливать на себя свитер, затем повязывать шарф, затем платок - через каждые метров сто высоты: вечерело, холодало, а нас окружал лишь, каменистый, выше - заснеженный горный лес. Хоть мы и поднимались за солнцем, оно опускалось все ниже и пряталось от нас за соседней вершиной.
* * *
Когда в 39-м Отто умер - а он именно умер, я убеждена в этом, он не был убит, и тем более не убил себя, во всеобщем понимании этих слов, - он вновь попросил знакомого фермера отправить мне с голубем письмо. В нем были слова, которые и вспомнились мне на склоне Куфштейна: "Если бы я не отправил этого письма, никто бы не узнал того, что я хочу сообщить вам с Готфридом. С другой стороны, я должен унести детали тайны с собой в могилу. И хоть Грааль не должен быть найден теми, кто недостоин его, я хочу, чтобы вы знали, где его искать, когда меня не станет".
Грааль… слово, которое пьянило меня без малого шесть лет, а Отто - почти до последних дней его жизни. Я решила тогда, что Грааль здесь, на Куфштейне, и не должен быть найден, поэтому Отто нашел здесь неминуемую смерть. Какую, почему, и что такое Грааль - было неважно для меня… Признаюсь откровенно, я проявила малодушие. Я не стала ничего выяснять, и старалась забыть все, о чем знала и о чем догадывалась. Так было не только безопасней - так было чуть менее больно.
Для меня Грааль шесть лет был тем, что хоть немного объединяло меня и Отто. В цитате, вынесенной на обложку маленького томика - моей настольной книги, книги Отто, говорится: "Грааль был средневековой церковью Любви…" Если убрать наше общее пристрастие к Средневековью, остается, по сути, одно слово: любовь. Если я вообще что-то понимала…
Дальше этого слова мое сознание отказывалось идти с тех пор, как умер его провожатый.
* * *
Сегодняшнее письмо из-под подножия Куфштейна было кратким и непонятным. Что-то про снег, горы и красную луну. "Мир раскололся".
Бред сумасшедшего, скажете Вы, пока не убедитесь, что мир действительно раскололся. И расколется еще не раз. Разорванное на отрывки сознание и восприятие - вот в чем истинный конец.
С утра я видела, как на углу американец продавал двум старикам сигареты. Старички крепкие, но осунувшиеся. Он с довольным видом прикурил и после пары затяжек согласился слегка сбавить цену. (На все это я смотрела сквозь ту паутинку трещин, которая иногда появлялась у меня перед глазами - как мне казалось раньше, из-за весеннего авитаминоза).
Когда он докурил и раздавил ботинком окурок, за его спиной обрушились два куска руин, торчавших, как уродливые зубы. Сначала один, миг спустя - другой. Они исчезли во взявшихся ниоткуда языках пламени, которое почти мгновенно погасло. Парень с ужасом оглянулся. И что он тут же сделал? Схватил автомат и направил его на дымящиеся развалины. В этом - всё, на что они способны.
Что мне померещилось, мне сложно объяснить. Но мне показалось, что я на пару мгновений перенеслась во времени и пространстве и увидела похожее зрелище, словно в чудовищном увеличительном стекле: два громадных здания, сияющих сотнями стекол - целых стекол - и дымящихся, как окурки. А затем сила огня по очереди вдавила их в землю.
Я перекрестилась.
Удивительное дело: среди моих коллег, работавших с Отто, было мало верующих. Но это те, кто жив и по сей день.
* * *
Я мелко стучала зубами от сырости и холода и слышала, не поднимая головы, как Готфрид бормочет вполголоса какие-то заклинания из репертуара поздней "Аненербе".
- Готфрид, - сказала я, - повремени. Быть может, нам сегодня еще придется молиться.
Готфрид замолчал, но через пару минут произнес задумчиво:
- Надо сильно постараться, чтобы добраться ТУДА сегодня.
- А куда?.. - спросила я, не надеясь получить ответ.
Он как будто не хотел отвечать, а затем сказал рассеянно:
- К американцам.
Безрадостная перспектива - попасть к американцам. Но, кажется, Готфрид знал что-то, чего не знала я.
Чуть выше, чуть дальше... началось что-то совершенно несусветное. Иллюстрации к письму, принесенному голубем.
В лощине, открывшейся нашим глазам при лунном свете, плясали блики костра и свет нескольких фонарей. Плясали как в разбитом зеркале - или зеркалах: картинка местами прерывалась, местами чуть искаженно повторялась два или три раза… (Примерно то же мерещилось мне в последние дни.) Среди палаток в этом расколотом пространстве бродили люди в форме союзников. Бродили как пьяные, но с трезвыми лицами.
Готфрид, не отрываясь, глядел на небо на юге. Из-за соседней вершины всходила луна - красного цвета.
Кажется, у меня помутнело в глазах, но еще дурней мне стало, когда я увидела, что трещины в эфирном высокогорном пространстве медленно, но верно распространяются вокруг.
Только вершина Куфштейна сияла - и не пугающим алым, а ослепительно белым цветом, и снег ее был однороден и не расколот, как все вокруг.
Мы стояли, не двигаясь с места. Я потянула Готфрида за рукав - он обернулся с таким строгим лицом, будто присутствовал при раздаче выговоров рейхсфюрером. Я ничего не смогла сказать. Я услышала рядом негромкий хруст. Мне стало дико щекотно, и я засмеялась, как не смеялась очень давно: с последнего дня рождения Отто. Тогда мы играли в какую-то игру на исторически-литературные загадки. Готфрид, согласно странным правилам, закрыл глаза, а я - нет. Помню, Отто говорил мне: "Закрой глаза!" - а я, смеясь, отказывалась. Теперь я вновь так же ясно услышала его добрый, негромкий, словно немного усталый голос:
- Закрой глаза!
Я закрыла глаза и на секунду провалилась в неосознанное.
Сюда бы Вейстора и его ассистентов! Я с закрытыми глазами ясно увидела (хорошее словосочетание) перед собой ту же самую лощинку. Только при нормальном, кремовом лунном свете. Посередине между палатками горел костер, на шестах висели фонари, и в целом в лагере царили порядок и спокойствие. Трое часовых прогуливались по границе света и тьмы, почему-то не замечая нас.
Не открывая глаз, я повернула голову в сторону Готфрида.
Он огляделся вокруг, а затем посмотрел на меня.
В одной книжке (полуподпольной, как и почти все французские книжки в наши дни) я прочла: "Зорко одно лишь сердце". Моему сердцу прежде недоставало зоркости, а теперь я посмотрела в глаза Готфрида, как в магическое стекло.
Я ничего не понимала, но, кажется, в них отражался Грааль. И мне не хотелось оборачиваться, чтобы увидеть его. Ибо я знала: он отражался и в моих глазах.
* * *
Мы спускались с Куфштейна почти в полночь, держась за руки и открыв глаза. Теперь мне не нужно закрывать их, чтобы увидеть цельный мир: нужно лишь покрепче сжать руку Готфрида - чтобы он обернулся и посмотрел на меня.
Да и здесь, в горах, среди природы, мир удивительно целен.
* * *
Рано утром мы вернулись в город. Готфрид поставил машину там, где ей не очень грозили грядущие разрушения, и мы пешком пошли на мою квартиру - это было куда быстрей, чем петлять среди развалин. Нам давно не доводилось так позабавиться. Скажем, проходя мимо руин Старой Ратуши, я закрыла глаза - и увидела все былое пряничное великолепие маленьких окон и шпилей. Когда мы осознали, что прошли через несуществующую арку - нас разобрал смех. Казалось, этот мир-через-закрытые-глаза был не менее реален, чем настоящий мир - а может, даже более реален.
- Не слишком ли мы веселимся? - сказала я, открыв глаза и, увидев то, что осталось от лавочек и пивных по краям центральной площади.
- Не знаю, - пожал плечами Готфрид.
- А что будем есть на завтрак?
- Странное дело - я не хочу есть, - он улыбнулся.
- Вот те раз - я тоже. Может, хоть хлеба? - я увидела мужчину с тележкой, похожего на спекулянта продуктами. - Только вот деньги…
- Деньги у меня есть, только вот сколько это сейчас стоит - ума не приложу…. Эй! - мы подошли поближе к торговцу. - Эгей, постойте! - он даже не обернулся и покатил дальше свою тележку.
Меня осенила странная догадка. Я закрыла глаза - на площади не было никого, и все здания были такими, какими я запомнила их до войны.
- Готфрид… - позвала я с сомнением.
Он обернулся, и я снова увидела этот взгляд-закрытых-глаз.
- Готфрид, он не видит нас, потому что…
-…Потому что он и не может видеть, - кивнул Готфрид. - Разве ты не догадалась?
Я проглотила комок в горле. Прощай, старый добрый мир, который раскололся для нас…
-…И разве тебе хотелось бы остаться там? - договорил он.
Мои ресницы задрожали, и из закрытых глаз в мир, на который не хотелось смотреть, скатилась слеза.
- Нет, - ответила я. - Нет, Готфрид.
|
|