В.Попову посвящаю
Вов-ва-ан! Да ты… Помнишь ли ты то сиянье?! Когда мы на Пасху, напившись, как водится, вдрызг, возвращались в ночлежку сквозь Севера чёрную ночь. А? Ты помнишь? И ещё я упал, поскользнувшись на подтаявшем днём и схватившемся ночью апрельском снегу. Да, упал я лицом прямо в кучу шершавого снега весны и лицо ободрал. А? Ты помнишь, ты помнишь?!
А ты помнишь, Вован, почему-у я упал? А? Вот то-то! Потому что сияло сиянье, и шли мы, нетрезвые очи подъяв к мерцавшему таинством чёрному небу. Ты помнишь, Вов-ва-ан?! А? Ты помнишь ли, что это было?
О-о, бред трепещущий небесный тяжёлой коченеющей земли! Мечта дрожащая пространств недвижных ледяных бескрайних. О как хотели бы они преодолеть проклятье притяженья и претвориться в этот диамант, играющий сияньем зеленовато-бледно-голубым на ба… на бархате полярной чёрной ночи.
А я теперь на юге – далеко-о… На юге… Дважды в день пересекаю пустыню – эти самые пески и камни, где ступали стада устойчивого в вере Авраама, сам Авраам и Иисус Христос. Здесь где-то Он сидел на жёстком камне в зловещем мёртвом мареве пустыни. Сидел тут и алкал, и горько думал.
Я далеко теперь, и если вы хотите, чтоб я вернулся на далёкий Север – о, лишь в мучи… в м-мучительной м-мечте! – и щедрою рукой откинул полог, метелью дикой сотканный из искр, холодным голубым огнём горящих, что я могу? Такое-то пространство, такое-то безвременное время способен разве жалкий человек, как я – куда глаза глядят сбежавший – пересказать, представить, показать? Я лишь могу немного приоткрыть тот, голубым огнём горящий, полог и дать вам заглянуть туда, туда…
* * *
Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты – и тает снег, и чаще сердце бьётся, и девушки становятся добрей!
Весна-красна! Откуда ты такая – жа-ланная?! И к нам приходишь ты.
А мы – мы улетаем от тебя. Как птицы чёрные - в уродливых бушлатах. За пазухою пряча самогон, куда, куда, куда мы улетаем от добрых девушек и от тебя – Весна-красна?!
Такая наша доля – бродяжья, чёрная – за дли-инным, бля, рублём, Весна-красна, опять мы улетаем. На дальний Север, где ещё зима. На самый, самый, самый Крайний Север.
Там хлябь болот. Там твёрдой нет земли. И, друг мой, там нельзя сортир построить обычно – вырыв яму. Нет, нельзя.
Поэтому сортиры строют так : на хлябь болот кладут огромну бочку – цистерну, а не бочку! – да, кладут и подпирают, чтоб не укатилась. А над цистерной строют из досок скворешник этакий, открытый непогодам.
Сортир готов – па-жа-алте, господа!
Сортир готов – он высится над тундрой избушкою на курьих ножках… Нет… Пожалуй, не избушкою, а -- храмом! Суровым храмом Северного Ветра.
О господа! Не говорите всуе два этих слова: «Север» и «Зима».
Зима-а… До дна промёрзла хлябь болот. Ломается металл. Простёрлась тундра в морозном фантастическом дыму. А тут – урчит живот и низко давит на всё высоко-гордое в тебе. И просто… Просто некуда деваться.
Вот час урочный бьёт – и ты выходишь под чёрное искрящееся небо в звенящий космос тундры. И идёшь. И, не дыша уже почти, восходишь во храм по шатким ледяным ступеням. И замираешь на скрипящей плахе.
Изысканным червонным серебром замёрзшее дерьмо блестит, играет, и молча тундра смотрит на тебя мерцающими белыми глазами.
Спасенья нет. Куда-то вниз летит – к чертям собачьим! – рвущееся сердце, и слабая дрожащая рука несмело гладит круглый лёд застёжки…
Вот ты спускаешь ватные штаны. Сжимаешь зубы… И Полярный Ветер тебя за яйца тёплые берёт ладонью ледяной и крепко держит.
И в этот бесконечный судный миг всё прошлое пройдёт перед тобою предсмертным расплывающимся сном. И запредельный необорный хлад оледенит такой тоскою душу!..
И ты прошепчешь: «Господи, помилуй» – в морозную дымящуюся мглу.
* * *
О невозможнейшая из невозможных любовей моих! Никогда… Н-никогда я тебя не увижу! – возвышенно-горестно думал нетрезвый Иван и глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы, -- Я целую – в преступной м-мечте! – твою рыжую лилию, ту, расцветшую мне лишь однажды… О-о! Н-ненаглядная Мурка моя!
Так вот стилем высоким – не низким! – декламировал горько нетрезвый Иван в пустоте дребезжащей вагона. Плыл, качаясь, вагон – между ночью небесной и тундрой заснеженной плыл он, в этом космосе окоченевшем между чёрной равниной и белой равниной. Плыл вагон, и в его пустоте дребезжащей плыл Иван всё на север, на север, на север.
Плыл Иван и подробности ночи вчерашней вспоминал и глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы. Плыл Иван по последней, по крайней железной дороге, за которой уже ничего – только тусклая тундра да вечные льды. Из Когалыма он плыл в Уренгой.
Когалым, Уренгой… О варварские эти имена, ханты-манси-пермяцкие такие – песец пролаял вас, проверещала векша, провыла-просвистела вас пурга. И кто уже заглянет в ваши души, поруганные спиртом и железом, ранимые и мягкие, как мох? Кто вам подставит добрые колени, чтоб в них уткнуться грустной тёплой мордой? Кто вас потреплет нежно по загривку, навеки верность зверя полюбив? Увы, уже никто… Но после всех судов – Последних, Страшных – после войн священных Господь наш Иисус вас назовёт и всех зверей и маленьких людей вернёт вам, и в блаженной белой тундре вы вечно будете любить друг друга.
Но, однако, вернёмся к Ивану – чего же он так убивался? О чём горевал безутешно? А бы-ыло с чего…
Вечерком накануне сидели вот так в занесённом по крышу балке. Пили чай – говори-или. Подвывала тихонечко вьюга. Выпить нечего – ску-ушно ребятам. Тут-то Ванечку бес и попутал. Как? А так, значит…
Му-урка приходит – ры-ыженькая такая, ми-илая, сла-аденькая – ла-астится. Вот бы Ване сказать ей: нет, мол, Мурка, и всё – извини, мол. Да Мурке-то – как ей откажешь? Она – вон ведь какая она. Она так прямо – за руку лапкой брала и коготком, коготком – по ладо-они. А глазки у Мурки – не глазки, а о-очи. А в очах-то – исто-ома. А шёпот-то, шёпот: «Ва-анечка… Буты-ылочку… Де-евочки придут… Посиди-им…» Так мурлыкала Мурка. Ко-ошечка она. Сказала – как полизала. И прибавила, как ночевать оставила – губками ухо щекотнула: «Ва-анечка…»
И-и-и – уж Ивану чай не чай. Шарф в зубы, одна нога тут, другая там – па-анёсся сквозь пургу да сквозь ночь по посёлку: «Чи-чи-га-га-а!»
Зимняя ночь на Севере – чёрная ночь. И пурга тут же след заметает: был человек – и нету его. И глу-ухо. И в душе у Ивана пусто, тревожно и звонко. Ничего не осталось – ни матери, ни отца, ни жены, ни дитя, ни дома, ни прошлого – а только губы муркины ухо щекочут: «Ва-анечка…» И так вот: «А пропади оно пр-ропадом всё!» И: «Будь оно что будет – а я Мурку хочу!»
Бежал Ваня и нос к носу с Валькой столкнулся. Валька – перевозчик. Всё у него схвачено, и все ходы-выходы он знает. И живёт Валька в отдельном балке с бабой и бабу меняет, когда захочет. Лафа ему – на особом он, бля, положении! Одно слово – перевозчик. А сейчас выполз из балка покурить.
«Ну, Ванька, куда несёсся?» – «Известно, куда…» – «А-а-а… С Вовкой, что ли, вы там?..» – «Да нет, Валь… Меня… Э-э… Мурка попросила.» – «Му-урка?! Ла-адно, Иван, брось ты это! Армян-то узнает – живьём закопает!» – «Я знаю. Да уж обещал – неудобно.» – «Какое там, Вань, неудобно! Это выпросишь, а не стоит – неудобно. А тут-то чего? Скажи ей, мол, нет – не достал, мол. Ты брось это, Ванька. Какое уж там неудобно! Чай, жизнь-то дороже.» А Ваня ему лихорадочным шёпотом снова своё: «Да Валь… Я уже обещал… Понимаешь?»
"Да я понимаю. Мурка -- сла-адка она. Ни с какой не сравнить. Слышь ты, Вань, я тебя тут Армяном пугнул… А ведь, знашь ты, что самый-то страх не в Армяне."
"А в ком же, Валь, самый-то страх?"
"Самый страх-то -- он в Мурке!"
"Да какой же в ней страх?"
"Чаровница она! Чаровни-ица… Слушай, Вань, я тебе расскажу. Как-то с девками-то выпивали -- повари-ихи там разны, а из мужиков я один.
И Мурка была – за столом мы с ней рядом сидели. Жа-арко нам – выпиваем. И Мурка одета легко – так, халатик один, да и только. Жар какой-то исходит от ней. Как в парной, знаешь, Ванька, на каменку плещут настой, и тебя обдаёт травным духом горячим. Вот так и от Мурки – погляжу на неё, и обдаст меня жаром и духом травы колдовской, и хужей, чем от водки, пьянею.
А Мурка-то чует, з-зараза, и со мною играт, а в глазах-то у ней бес – бе-ешеный. Потянулась, как будто бы надо чего на столе, и грудью одною мне на руку прямо легла. Прямо чувствую, Ванька, её я: как шар надувной – и упруго и мягко! Отпрянула, будто случайно задела: «Ой, Валя, прости!» А сама в ухо шепчет : «А прия-атно, признайся, Валюша…» Нагнулась ко мне, в глаза снизу заглядывает и смеё-отся. А на халате две верхние пуговки не застёгнуты – разошёлся маленько халатик. И вижу я, Ванька,.. – валькин голос осёкся, и шёпотом сиплым не говорил, а вопил он куда-то в пургу, -- и вижу я муркины груди такие… такие… я вижу до самых… до розовых, бля, ободков… Ах-хере-еть, Вань! Ну, тут уж я, бля-а, распалился! За плечи хватаю при всех: «Идём, -- говорю ей, -- ко мне!»
Смеё-отся: «Ну, что-о ты, Валю-уша – де-евки смотрят. Нельзя-а. И потом, ты же знаешь, Валюша, -- Армян не вели-ит.»
Заскрипел я зубами: «Да ч-чёрт с ним, с Армяном твоим!» Головою качает, смеётся: « Нельзя-а… А вот хочешь, Валюша, я тебе покажусь?» – «Это как?» – «А вот так… Девочки, подержите его.» Девки меня тут же схватили, на руках повисли. А она прыг на середину комнаты и… и халатик распахнула.
У меня уже, веришь ли, сердце не билось. Это, знаешь, как что, Вань? Как… Как… Как х-хер знает, что! Она… Она… Ры-ыжая там… Понимаешь?!
И-и смеётся-заливается: «Это, Валя, вид спереди. А это, обрати вниманье, вид сзади.» Тут она халатик совсем скинула и на одной ноге кругом крутиться стала, как девка малая. После – голая! – стала спиною ко мне, на кровать руками оперлась, потяну-улась, как кошечка, -- спинку прогнула…
И вижу я, Ваня! Я вижу ВСЁ ЭТО – не знай, как назвать… Такое… Как два белых шара тугих, а ТАМ – промеж ними – как губы розовы, только вдоль… Одно слово, Ванька, -- впереть и умереть!
Я баб, что держали меня, по углам расшвырял, штаны с себя так рванул, что ни одной пуговицы на ширинке не осталось, и – к Мурке! Ну, думаю, щас насквозь проткну!
А Мурка шёпотом горячим таким шепчет: «Поцелу-уй меня, Валю-уша.»
И, Ванька, веришь-нет, не знаю, что она сделала со мною – ноги подломились и рухнул я на колени. А она шепчет мне голосом своим – колду-ует: «Ну, целуй же, Валюша, целуй…» И вижу я – вот оно всё предо мной: и шары эти тугие белые и то, что промеж ними – губы розовы вдоль, и будто губы это приоткрылись и шепчут: «Ну, целуй же, Валюша, целу-уй.»
Потянулся я, Ванька, губами-то, значит, к губам, и – па-аплы-ыл… И тут слетело с меня всё это наважденье, будто проснулся я. И что же ты думашь?! Стою я на коленях перед кроватью весь обтруханный, а рядом – Мурка в халатике. И головою качает: «Ну ты, Валюша, перебра-ал сегодня. Пить-то меньше надо.»
"Да ты что! Я и выпил-то рюмку!" -- ору на неё.
А она мне: «Посмотри на себя, Валя. Разве так можно? Ты и девочек всех распугал – убежа-али.»
"Да ты что! Ты сама ведь!.." -- ору на неё
.
А она мне: «Иди, Валя, спать. Если вдруг в таком виде тебя здесь увидят… Сам ведь знаешь – Армян…»
Подхватил я штаны кое-как и – домой.
И с тех пор, Ванька, как к бабе подхожу, так и вижу Мурку перед собой, как стоит она – спинку прогнула. И сразу я плыть начинаю, и всё опускатся во мне и – н-не могу. Только уж если напорюсь до беспамятства – и валю. А так – не могу. А ведь, сказать без похвальбы, ё…рь я был хоть куда – только подтаскивай! А теперь… Спортила она меня, Ванька. И ты берегись – обма-анет. Может, ну её, а? Не пойдёшь?"
"Да уж я обещал, Валь."
"Ну гляди, сам большой. А насчёт самогонки, ты во-он в том вон балке попроси. У него -- на кедровых орешках. Кре-епка, сука! Ну, щаслива те, Ванька. Да гляди, чтоб Армян-то того -- не узнал. Зверь он, знашь. Он -- живьём закопает."
"Ладно, Валь, ладно," -- отмахнулся Иван и-и -- дальше побежал. В сивушном мраке балка ухватил две бутылки у опухшего самогонщика и-и -- дальше побежал.
Зимняя ночь на Севере – чёрная ночь. И пурга тут же след заметает. Крайний Север – край земли. Хорошо на краю земли – глухо. Не видать и не слыхать – ни х-хера. Только самогонка за пазухой – буль-буль-буль.
А разве ж так хотелось жизнь-то прожить?! С самогонкой ли по краю земли бегать, а? Не-ет, брат. Ярко и честно проблеснуть метеором во мраке жизни, чтобы до-олго глаза у зевак слепило. И-и – кануть за край земли! Во-от как хотелось. А вот как получилось. И кто виноват – поди теперь разбери. Может, водка, а может, большевики с этой, как её там, дик-та-ту-рой. Да уж и диктатуры-то нету никакой – свобо-ода, бля… А всё равно хер-рово на душе – не сыта душа. Когда-то тогда ещё хрустнуло что-то там внутри, надломилось, и уж никакой свободой теперь не поправить. Ноет душа – не сыта.
И вот бежит человек куда-то – куда глаза глядят – на край земли, и глухо вокруг. Только самогонка за пазухой – буль-буль-буль. Да Мурки всякие – воду мутят.
Нет, постой-ка, да разве Мурка – она всякая? Она – вон ведь какая она!
Мурка, милая! Хочу тебя – лечу к тебе. Поманила только, только ухо шепотком щекотнула: «Ва-анечка…», и – лечу. И умоляю, умоляю тебя всею несытой душою: «Не обмани!» Знаю, знаю, бывали в саду твоём – незапретном – всякие : доктора, шофера, повара и зверь ненасытный Армян – все, кто власть свою правит над телом. Я – не такой. Я не телом, Мурка, -- душою не сыт. И потому умоляю тебя всею несытой душою: «Не обмани».
Так бежал Ваня к Мурке и входил когда, вкрадывался в муркин балок – сердце билось.
Тук-тук-тук – вошёл. А там и не то вовсе, что Ване думалось. Думалось-то, что с Муркой они там в тиши да в глуши там посидят, а та-ам – пир завариватся на ве-есь мир : и Мурка, и поварихи, и кастелянши всякие, и Серёжа-водила – го-оголем сидит. Серёжа – в чести. Он – Армяна возит. И постукивает ему, конечно – ш-шестерит. На лицо Серёжа прия-атный, румя-аный, сла-адкий такой. Поварихи от Серёжи млеют – замужем-незамужем, а любая готова дать. Хоро-оший Серёжа. Только вот – шестерит.
Разгорается в балке веселье: не то что по первой – по второй уж, поди, треснули. Разворачиват Серёжа баян-гармонь и песню дерет – вахтовую, стра-астную:
Как же сладить с тоской необорной,
Что стучит неустанно в висок –
На стульчак ты присела в уборной,
И прилип к стульчаку волосок.
И всё бабьё, сколько ни есть его – и поварихи, румяные спьяну да сдобные, и кастелянши, тоже румяные спьяну (но те – покостлявей), и Мурка румяная в одном халатике (а на халатике верхняя пуговка не застёгнута – разошёлся халатик), словом, всё бабьё, сколько ни есть его, подхватыват за Серёжей хором лихой припев :
Волосок, волосок!
Как дрожит голосок,
Как дрожит голосок и волнуи-ица!
Рыжий, как колосок,
Завитой волосок!
Дрочит парень – на волос любуи-ица!
Разрумянились поварихи, затомились, на Серёжу глядючи, от злой страсти трясутся – сейчас дадут! Да Серёжа-то разборчив больно – не всякую станет, а – «на которую глаз положил».
Глянул на всё это Ваня, и горечью горькой, едучею желчью сердце облилось: «Обманула Мурка». Грохнул обе бутылки на стол и уж было к двери шагнул. А Мурка тут как тут – замурлы-ыкала, зала-астилась: «Ва-анечка, куда-а же ты?» А Иван упрямый – не свернёшь: нет, мол, Мурка, у вас и без меня весело, вы уж сами тут, без меня…
«Да мне-то без тебя какое веселье, Ванечка, -- опять замурлыкала Мурка, шёпотом горячим ухо щекотнула, -- Ненагля-адный ты мой.» А сама руку ванину лапками схватила и – нечаянно будто – к груди прижала. И чувствует Ваня под ладонью муркину грудь – упруго, горячо и не-ежно. Левая грудь – бьётся под нею живое муркино сердце. И – остался Иван.
Му-урка… Да кто ты такая, Мурка, что власть тебе такая дана? Это кто ж это уполномочил тебя, а? Почему это так? А потому это так, что не Мурка ты вовсе, а – му-ука, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою. Потому это так, что воплотились как бы в тебе, во плоти мне явились, все несчастные, неистовые мои любови – все недолюбившие меня и недолюбленные мною, все вы – во многих прекрасных и едва уловимых уже памятью ипостасях своих – Одна Любовь Моя, Одна Страстная Мечта Моя, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою, в самарскую подворотню мою унесу, потому что она и есть гроб мой – несытая душа моя похоронена в ней навеки.
Усадила за стол Ваню Мурка – хозя-айка она – и говорит: «А ну-ка, девочки, Ваню-то надо нам поблагодарить. Он нам во-он гостинец-то принёс.» И поварихи румяные согласились: «А чего ж. И поблагодарим – по разочку каждая.»
"А ну кышь, шельмы! -- шуганула их Мурка, -- Ваня - он не такой. Он -- мой, Ва-анечка. Штрафную -- ненаглядному моему!"
И Серёжа из-за гармони глазами на Мурку зыркнул.
"Ну что ты, Серёженька, волком смотришь? -- мурлыкнула Мурка, -- Ты же хоро-оший. Не ска-ажешь."
"Да уж не скажу," -- осклабился Серёжа.
И всё бабьё -- и Ваня с бабьём вместе -- поняли: "Обязательно скажет!"
"Эх, сукин ты, Серёжа, кот," -- горько вздохнула Мурка и примурлыкнула ласково: "Пей, Ванечка, пей."
Выпил Ваня, по столу заметался, ища закусить – кре-епка, сука, была на кедровых орешках!
А веселье в балке разгоралось – пьян да горюч самогон-то был ванин – разгора-алось веселье. И уж поварихи, на Серёжу блудливо косясь, грянули под его баян-гармонь «Девку неплохую» :
Девка неплохая! Так-то – ни хера!
Ей бы ж..у больше раза в полтора!
Стыдно было Ивану и горько в блудилище этом, и видя, что мается он, мурлыкала Мурка ему: «Выпей, Ванечка, выпей ещё.» И левою грудью норовила прижаться к Ивану. И ещё Ваня выпил, чтобы не было стыдно и горько. И ещё. И ещё. А и кре-епка была на кедровых орешках! И дотла в ней сгорели, в самогонке-то этой, и горечь и стыд. Всё сгорело дотла и винтом разноцветным взвилося – фьюить! – и к чёртовой матери всё улетело.
Тут Мурка опять ненароком-то левою грудью Ивана коснулась – и его будто током пронзило, и сердце его застучало сильнее, отвечая другому такому же сердцу, что билось под муркиной левою грудью. И уж не владея собою, лишь движеньем ведомый безумной несытой души, подался он к Мурке и впился в её алый рот несытым, как сам, поцелуем. Горячее муркино тело под тонким халатом повторило покорно все изгибы иванова тела – каждый малый изгиб, каждый шрам, впадинку каждую тела заполнила муркина плоть. И желая м-мучительно с плотью муркиной слиться в одно, всё сильнее впивался Иван в её алые губы и всё крепче её он к себе прижимал – как неистовый реаниматор! – будто Мурку хотел удавить он и после вдохнуть в неё новую жизнь – иное дыханье!
Мурка с великим трудом отстранилась от Вани. Пылала она – и своею и ваниной страстью – и прерывистым шёпотом в ухо шептала Ивану: «Не сейчас… Пусть сначала уйдут… А пока ты иди, будто вовсе уходишь… А через часок приходи. И бутылочку нам принеси. На двоих нам с тобой… Понимаешь?»
"Обманешь…" -- мучительно выдохнул Ваня.
"Не обману-у, -- промурлыкала Мурка, и бешеный бес заскакал неожиданно в муркиных пьяных глазах, -- А чтобы ты, Ванечка, не заблудился, чтобы наверняка уж вернулся, я тебе покажусь."
И она от Ивана на пару шагов отскочила и быстрой рукой распахнула халатик…
У Ивана уж сердце не билось. Она… Она была ры-ыжая там – не соврал перевозчик. «Леди Годи-ива», -- нетрезво подумал Иван. Улыбнулся и горько и криво: «Обма-анет.» И бросился прочь – за бутылкой.
Зимняя ночь на Севере – чёрная ночь. И пурга тут же след заметает. Чуть отвернулся, глаза зажмурил, забылся на мгновенье – и-и-и ищи-свищи! Потерялся человек – ни слуху, ни духу. Замело. Вот так и с Иваном – пробежал он по пурге, заскочил к самогонщику, покрутился по посёлку, вернулся, таясь, к муркиному балку, а там мертво всё – ни огонька в окошке, ни шороха за дверью – будто вымер балок. Как же так? С одного боку зашёл, с другого – нет никого. В окошко пальцем поскрёб, в дверь постучался – нету ответа. И сердце оборвалось: «Обману-ула Мурка!»
И злостью и горечью зашлося иваново сердце: «Вот те на!» А тут ещё голос серёжин прогнусил над Иваном ехидно во мраке: «Зря ты, Ванька, тут крутисся, понял? Чё ты думал, что Мурка те даст? Как же, на вот тебе! Ха-ха-ха! Спать иди, пьянь. Армян-то узнает…»
Обернулся Иван, посмотрел на него – на смазливую подлую рожу. И (то-очно – бес нашептал!) со всею со злостью уд-делал Серёжу по роже смазливой его и кровью оставил харкать на снегу.
И ушёл допивать. Обману-ула!..
* * *
Где забыло меня ты, о ты, моё светлое счастье?
Где бродишь с другими – не такими, как я?
Что сделал не так я в запутанной жизни моей?
Подскажи. А-а, я знаю, я знаю –
Такие, как я, умирать ведь должны молодыми.
Зачем, о зачем я поддался, когда вы тащили меня
От обрыва Империи прочь, когда уж хотел я
Сигануть головою нетрезвою вниз. О-о, да лучше б,
Лучше я бы загнулся от водки – счастливый ! –
Под каким-нибудь там ленинградским забором,
Чем так… Это, знаете, как? Это будто
На своей остановке родной ты сойти не успел,
И скорый умчал тебя поезд в чужие ненужные дали.
И с тоскливым ты ужасом смотришь в окно,
И н-никак невозможно вернуться!
Лишь колёса стучат бесконечно в чужой пустоте,
Да беспомощно ноет пропащее сердце.
Ай-я-я-ай!
Где ты, Север? Возьми меня, Север,
И насмерть меня задуши
Багульника сладким угаром, метелью –
Сумасшедшей, кромешной! – мой след замети.
Чтобы кончилось всё – чтобы кончилась память.
* * *
Утром Ваня с похмелья – тяжёлого, горького как никогда – притащился в контору. А все уж всё знают вокруг и на Ивана косятся со страхом: «Армян-то ведь так не оставит.»
Армя-ан… Был он хищною рыбой и по счёту большому шакалил. Это были ведь те-е времена – кооперативов и малых больших предприятий. И хищные рыбы начинали шакалить в нечистой воде. Огромные Деньги с головой накрывали Россию, и потирали нечистые руки шофера, повара, доктора – все, кто власть правит над телом.
Ну, в контору Иван притащился. Па-алыч Ваню зовёт в кабинет. Палыч был заместитель Армяна. Палыч Севера был командир.
"Эх, Ванька, ты, Ванька! Биться-бля-колотиться! Что же, Ванька, ты нах…вертил!"
А что ему Ваня ответит? И так уж ни жив и ни мёртв, и опухла рука, и разит, как из бочки.
"Армян приезжает сегодня. Армян -- он уроет за Мурку. Уж Серёжа ему напоёт -- будь спокоен! Эх, что же ты нах…вертил!"
Помолчали. А нечего было Ивану сказать!
Тут по столу Палыч огромным вломил кулаком – гром далёко разнёсся: «Посыла… Посылаю тебя в Уренгой! Давай на вокзал и – чтоб духу!..» И блеснула скупая слеза и скатилась по круто раздутой ноздре. И голосом дрогнувшим Палыч прибавил: «Деньги, вся там херня – у бухгалтерши, значит… И на вот, поправься, -- полбутылки он грохнул на стол, -- А то… Это ж страшно смотреть – окочуришься, бля, по дороге!»
"Спасибо те, Палыч!" -- чувствительно всхлипнул Иван.
"Ладно, ладно… Давай… Так держать!" -- скомандовал Палыч.
"Как?" -- спросил его Ваня.
"Вот так!" -- показал ему Палыч.
И начал Иван держать -- ТАК. Путь держать всё на север, на север, на север в пустоте дребезжащей вагона.
"О невозможнейшая из невозможных любовей моих! Никогда… Н-никогда я тебя не увижу!"
* * *
Плыл, качаясь, вагон, и видением белого бреда проплывала бескрайняя тундра за мутным стеклом. Отпивал помаленьку Иван из бутылки, что дал ему Палыч, и думал о жизни пропащей своей – череде бесконечной потерь и падений. И о Мурке, обманувшей его, горевал. И глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы.
Дремота накрыла его в полумраке вагонном, и стук монотонный колёс – колыбельная жизни пропащей – убаюкал его. Он заснул, и, конечно же, Мурка приснилась: как-то чудом проникнув в вагон, она подплывала к Ивану в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном. «Годи-ива,» – подумалось Ване во сне, и Мурке сказал он с обидой: «Эх ты – обману-ула.» Но Мурка в ответ головой покачала и шубу тяжёлую быстрой рукой распахнула. Нагота озарила Ивана сияньем, ослепила, и муркина рыжая лилия страсти из-под белизны живота полыхнула огнём. «Ры-ыжая… Не соврал перевозчик,» – восхищённо подумал Иван и услышал, как Мурка ему говорит: «Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманула.»
И как будто его разбудил её голос – проснулся Иван и, не различая между явью и сном, уставился дико во мрак. Дверь купе распахнулась – Мурка стояла в проёме, в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном.
"Годи-ива," -- вслух удивился Иван, не понимая, не чувствуя грани между явью и сном. Да и не было грани! Реальность бредовее сна и сон реальнее яви в тайном сговоре, вместе, плели эту фабулу ночи полярной.
"Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманула," -- промолвила Мурка и шубу тяжёлую быстрой рукой распахнула.
У Ивана уж сердце не билось.
Что там было во мраке вагонном меж ними – не знаю. И врать не хочу, и безумному воображенью заглянуть не позволю туда я -- за занавес ночи полярной. Я с Иваном в том поезде не был.
Но однажды, блуждая на Севере диком, ночь одну ночевал я в каком-то балке на Повховском месторожденьи. Хозяин-геолог в ночь умыкался на буровую. В одиночестве скучном лежал я на койке, завывания слушая ветра. Взгляд уныло блуждал по предметам чужим и всё возвращался к потрёпанной пухлой тетради на столе. Мне чутьё говорило, что это романтика тайного мысли притаились под ветхою серой обложкой. Бог прости меня, грешного, -- потянулся несмелой рукой я к тетради и раскрыл наобум, наудачу. Крупно и ровно вверху страницы был написан заголовок: «Баллада о той, которая дала.» В чтенье я углубился и понял, что что текст-то баллады отношенье имеет прямое к теме воя про Ваню! Привожу его, текст, целиком – без вымарок и исправлений.
Баллада о той, которая дала.
--------------------------------------
Какой-то сумасшедший дом!
На этом Севере седом
Престранные дела –
Гордячка юная, притом
Красотка с ярко-алым ртом,
И вдруг – ему дала.
Куда теперь ему бежать –
Забиться под кровать?
В каком углу её прижать
И нежно целовать?
Вы спросите: «Зачем бежать?»
И я отвечу: «Как же, б…дь!
На этом Севере седом
Гоморра просто и Содом –
Уж-жасные дела!
Она начальника – ка-азла! –
Наложницей была.»
Он старый хрыч, горелый блин,
В мохер разряженный павлин –
Ж-жестокий армянин.
Он обо всём осведомлён,
От лютой злобы раскалён,
Изменой страшной поражён –
Грозит им, бля, ножом!
Он им готовит сто разлук –
Он посылает тёмных слуг,
Продажных лютых сук.
Вот их кругом уж стерегут.
Куда глаза, они бегут.
Но от ревнивого врага
Спасает их пурга.
Забытый маленький вокзал –
Для них спасение одно.
А ветер, верный пёс, лизал
Дороги полотно.
Из мрака поезд выползал,
Как длинное пятно.
Полярная звереет ночь –
На шее ремешком.
В такую ночь – стакан и прочь –
Забыться б портвешком.
Сквозь ночь плывут они вдвоём.
В вагоне тёмном путевом –
То стук колёс, то тишина,
Их шёпотом полна.
А ночь темна, как бред, темна,
(То стук колёс, то тишина)
И семенем его пьяна
Неверная она.
Роман полярный – и потом
Расскажут лирики о том,
Как плыли прочь они вдвоём
За неба окоём.
Как речь лилась, как сеть плелась,
И как в любви она клялась –
В вагоне тёмном путевом
В коленно-локтевом.
Напрасно злился старый бес,
Напрасно ахал он: «Вай-вай!»
И рвал он волоса.
Их поезд – чудо из чудес –
Как незабвенный тот трамвай,
Уплыл за небеса.
Он волоса во гневе рвал –
Хотел её, да не поял!
И старый хрен его стоял,
Вотще три дня стоял.
Такая вот баллада, бля,
Про старые дела,
Про ту, которая дала,
Тра-ля-ля-ля-ля-ля!
И я балладу вам пою –
Охрипший старый дрозд –
За тех, которые дают,
Я подымаю тост!
А те, которые берут
Всех тех, что им дают,
Пусть этот тост до дна все пьют
И пляшут и поют!
Чтоб благодарными им быть
И их боготворить –
Им песни выть, им ноги мыть
И эту воду пить!
* * *
Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты – на дальний берег Волги ты приходишь, туда, где выгнулась Самарская Лука.
Весна-красна! И к нам приходишь ты – и тает снег, и чаще сердце бьётся. И под бушлатом чёрным сердце бьётся – вахтовое измученное сердце – когда мы возвращаемся к тебе, Весна-красна!
Так вот стилем высоким – не низким! – про себя декламировал вдохновенно-печальный Иван, возвращаясь в Самару на несущемся чёрт-те куда самолёте. Так он думал, Иван: «Вот, вернусь… И ждут меня Котик и два плюшевых мыша, и четыре плюшевые собаки. Такая братва – оторви да брось! Как они зашебуршат-замышат – оживут под моими руками и па-айдут куролесить и нести всякую нескучную чушь – дым коромыслом!
А внизу распростёрлась Россия – какая даль! Какая бездна! Только… Только отчего же тяжесть такая на душе – давит? Замирает, остывает на полуоткрытых устах Слово Вещее – некому молвить. Да-альняя дорога выпадает нам – туда куда-то, за тридевять земель, в какие-то там палестины, которые вовсе не палестины…
Котик, Котик мой ласковый! Ради Бога, прости меня навеки – за-всё!
Господи, Господи Иисусе Христе, Боже милостивый! Поми-илу-уй на-ас!»
Самолёт накренился и нырнул вниз, пронзив пылающие закатом облака. Открылась Ивану земля – вся в серых пятнах последнего снега, в изумрудных заплатах озими – весенняя, ошалевшая спросонья. Волга круто внизу изогнулась и блестела закатным оранжевым блеском. Нёсся вниз самолёт – пламя заката лизало дрожащие крылья – над излучиной вещей, над самой Самарской Лукой.
* * *
ЭПИЛОГ
Нацеди мне нектара – я выпью –
Из сосуда с этикеткой белой.
А на той на белой этикетке
Небо развернулось голубое,
Ярая волнуется пшеница,
Тяжким зрелым колосом играет.
Ну-ка, сковырни скорее пробку
И прозрачной нацеди отравы.
Нацеди мне нектара – я выпью..
-------------------------------------
Март 2000, Израиль
|
|