Не очернить святое
Повесть
В канун Нового года в первую хирургию областной больницы поступил больной из Родниковского района.
Принимал его хирург Кругликов: сорокалетний мужчина, полный, можно даже сказать толстый, лысеющий блондин. В его поведении чувствовалась развязность: он бесцеремонно хлопнул по плечу больного, с усмешкой произнёс:
– Ты чего, мужик, такой тощий? Ты же из деревни, а там у вас продуктов навалом. Твой аппендикс в норме, ночь протерпит, а завтра сам Безродный сделает тебе операцию. Слышал о нём?
– Нет, – глухим, выболевшим, голосом произнёс больной.
– Ничего, ещё услышишь. Он хирург от Бога и мужик золотой. Ты давай со своими харчами подгребай к нашему столу – вот там и познакомишься с ним. А ты чего зенки вылупил на меня? Новый год все нормальные люди отмечают. До вечера отдыхай, а потом за тобой медсестра придёт. – Кругликов выкатился из палаты, но и после этого некоторое время там стояла напряжённая, гнетущая тишина, а потом всех как прорвало: стали говорить, перебивая друг друга.
– Это ж надо, никого не стесняясь, открыто говорят о взятках, – возмутился старик у окна.
– А кого он будет стесняться? Нас с тобой? Мы для него мусор, отработанный шлак, – возразил его сосед.
– Да, Кучерявый говорит только с теми, кто конвертик положит или мешок продуктов припрёт, – мужчина у двери отсчитал из бумажника две полсотни. – Пойду, позолочу ручку ненаглядной стервочке, пусть перевязку аккуратнее сделает.
– Это точно, они тут все до такой степени остервозились, что жить не хочется. Когда бегал на работу, с работы домой, то не замечал этой грязи, – сосед новенького справа сел на кровати и одной рукой пытался надеть халат, а вторую держал на животе.
– Мужики, все высказались по одному разу? По второму не надо, а то наше достопочтимое сельпо от такой «положительной» информации может остолбенеть, – усмехнулся сосед слева. – Ты, земеля, уясни одно: Кругляш к тебе подкатился для того, чтобы первому поживиться. У него одноклеточное мышление – раз из деревни, значит кулак, денежный мешок.
– Да почему я «сельпо», почему «кулак»? – возмутился новенький. – Я – потомственный сельский интеллигент, в нашем роду есть учителя, врачи. А откуда у нас возьмутся деньги, когда нам учителям, полгода зарплату не платили?
– Интеллигент?! – удивился сосед. – По твоему внешнему виду не скажешь этого. Я видел тебя в приёмном покое: в своём старомодном драповом пальтишке, скорее, на закоренелого бомжа смахиваешь. Но коли так, то за «сельпо» прости, а на «кулака» зря обижаешься. По нашим временам в самом почёте у нас кулаки, или как их теперь называют – крутые. А ты знаешь, интеллигент, почему им такую кличку дали? Потому что они как яйца, сваренные вкрутую – стукнут их посильней, скорлупка треснет, они её залатают и опять ворочают крутыми делами.
– Ну, Никола, ты своими рассуждениями совсем заморочил голову своему соседу. Ты лучше пощупай ему лоб, а то я гляжу, у него зуб на зуб не попадает, – заботливо произнёс сосед у окна.
Николай наклонился к новенькому, потрогал лоб и растерянно посмотрел на соседей:
– Мужики, да он у него как кипяток, руку можно обжечь.
– Ты у нас самый резвый, вот и давай, шустри за Безродным, а то через час сядут за стол отмечать Новый год и тогда– пиши – пропало.
Николай вышел из палаты, но быстро вернулся.
– Всё, мужики, кранты нам. Спасайся, кто как может: весь медперсонал поддатой, не поймёшь, кто дежурит. А Безродный, говорят, вчера день ангела отмечал у одного «безмена», которому вырезал грыжу. Весь зелёный…
Он не успел договорить, как дверь открылась, и в палату вошел хирург Безродный – мужчина лет пятидесяти, среднего роста, худощавый, с короткой стрижкой. Его светлые глаза так глубоко запали, что даже их цвет не сразу можно было определить. Но боль и страдание выплёскивались наружу. Он обвёл взглядом всех присутствующих, на лице появилась улыбка, а в голосе бодрость.
– Здравствуйте, друзья! С наступающим вас! Желаю, чтобы Новый год стал для вас более удачным, чем уходящий. Я вижу – у вас пополнение?
– Да, доктор, точно, и ещё такое тяжелое пополнение. Вам бы его посмотреть надо, – Николай заискивающе смотрел на Безродного.
– Конечно, непременно посмотрю, – доктор подошел к новенькому. – Когда поступили к нам? На что жалуетесь? – Безродный спрашивал, а сам тем временем измерил давление, проверил пульс, пощупал лоб, недовольно покачивая головой.
– Утром привезли. В животе у меня всё горит, – больной говорил тихо, медленно, поминутно облизывая пересохшие губы.
Безродный встал, ободряюще улыбнулся:
– Вы не волнуйтесь, всё будет хорошо. Сейчас вас приготовят к операции.
Хирург вышел в коридор, где его встретил подвыпивший Кругликов.
– Ты что, решил сейчас его оперировать? – Кругликов удивился, услышав распоряжение Безродного о подготовке больного к операции.
– Медлить нельзя ни минуты: у больного, похоже, аппендикс разлился и начался перитонит, – угрюмо произнёс Безродный.
– Так он же не заплатил за операцию, чего ж ты спешишь? – по лицу Кругликова пробежала ухмылка.
Безродный вплотную подошел к Кругликову, взял его за отвороты халата, притянул к себе и тихо, медленно проговорил:
– Так ты что же, специально его не оперировал весь день, ждал, когда тебе позолотят ручку? Ах ты ж гнида пробирочная, пьянь непробудная! Развели балаган в отделении. Нет на вас Сталина! – Безродный развернулся и пошел в сторону операционной, но услышал за спиной хохот Кругликова и остановился.
– Ха, ха, ха! Ты соскучился по Сталину? Ты, у кого Сталин сгноил в лагерях всю семью? Ты же, голытьба безродная, по его милости рос в детдоме. Да если сейчас придёт второй Сталин, то ты впереди всех пойдёшь по этапу.
– А я не сомневаюсь в этом, потому что ты первый напишешь донос. Именно из – за таких доносчиков как ты, Кудрявый, погибли мои родители. – Безродный спокойно, но с чувством досады смотрел на Кругликова. – Да, я – голытьба, потому что не беру взятки. А ты, не морщась, берёшь и с нищих, и с умирающих. Ты вот бегаешь в церковь, ставишь толстые свечи. Что, хочешь ими откупиться перед Богом и очистить свою подленькую душонку? Не получится, Кудрявый. Господь видит всё и не допустит этого. Платить придётся по большому счёту. И болезнь твоей матери тому подтверждение. Мне жаль тебя, – Безродный быстро вошел в операционную, куда уже провезли больного.
Операция длилась четыре часа: у больного действительно оказался аппендикс лопнувшим, а брюшина воспалена. Пришлось подключить второго хирурга – Белова.
Под конец операции Безродный чувствовал такую невероятную слабость, что еле держался на ногах. Когда же операция была завершена, то Белов вызвал дежурного терапевта, и после осмотра Безродного прямо из операционной на каталке перевезли в терапию.
Это была расплата за его несдержанность: на банкете у благодарного больного бизнесмена, наконец – то освобождённого от мучившей его грыжи. Безродный впервые увидел такое изобилие пищи, такие деликатесы и потому решил попробовать всё. Где и когда у него ещё появится такая возможность? Но его организм, привыкший к постной, скудной пище, взбунтовался, и потребовался целый месяц, чтобы привести его в порядок.
Во время своего вынужденного бездействия Владимир Иванович Безродный вспоминал словесную перепалку с Кругликовым и, зная его подленькую душонку, ругал себя за несдержанность – теперь жди какую – нибудь пакость. От таких людей надо держаться подальше, хотя из горького опыта своей сиротской жизни он знал, что от таких людишек спастись невозможно. Через месяц Безродный приступил к работе и во время операции обнаружил отсутствие маленького зажима. Операционная медсестра объяснила, что она его не нашла и взамен приспособила другой. Белов его давно использует в работе.
– Ну, раз Белов обходится без него, то и мы попробуем поступить так, – согласился он и успешно провёл операцию, а после окончания попросил медсестру: – Нина Васильевна, когда обработаете инструментарий, зайдите ко мне в ординаторскую.
– Хорошо, Владимир Иванович, через полчасика я освобожусь.
Безродный прошел в ординаторскую, заполнил историю болезни и задумался, продолжая крутить ручку в руках. В кабинет вошла медсестра.
– Садитесь, Нина Васильевна. Инструментарий весь собрали?
– Да, конечно, – медсестра села возле стола.
– Скажите, Нина Васильевна, когда вы обнаружили пропажу зажима? – в голосе Безродного была тревога
– После последней вашей операции,– смущённо и растерянно произнесла медсестра.
– А в мусор он не мог попасть?
– Нет, Владимир Иванович, я всё раз пять просмотрела, каждую мусоринку прощупала, жижу из таза процедила через марлю.
– А как Белов прокомментировал это? Он в курсе?
– Конечно, я ему всё доложила. Он меня успокоил тем, что якобы не видел зажима во время операции. А я не могла вспомнить. Ну, хоть убейте меня, не могла вспомнить, и всё тут. И всё это из – за дурацкого скандала с дежурной медсестрой Блудовой. Она же напилась тогда, как сапожник, а в отделение два тяжелобольных поступили. А у нас с Беловым та ночь очень трудной была: пять операций провели. Резали, кромсали, штопали. Этот Новый год запомнится на всю оставшуюся жизнь.
– Да, похоже, что и мне запомнится тоже. И как же закончилась та ночь? Без ЧП обошлось?
– Не обошлось: двое тяжёлых больных скончались: у одного аппарат искусственного дыхания отключился, а второму вовремя не ввели сердечный препарат. Мы в операционной, а Блудова пьяная валялась. Их утром обнаружили уже холодными.
– Как же так? А сообщений не было, я проверял.
– Их, будто бы, другим числом провели, и всё обошлось.
– А почему Белов не вызвал подкрепление?
– Так вы же видели, как гуляли в ординаторской – как на свадьбу спиртного выставили. Ведь такого раньше не было, правда, Владимир Иванович? А потом дома каждый добавил – ведь Новый год.
– А в каком состоянии выписали моего больного – того, с аппендиксом? – У Безродного ещё теплилась надежда услышать положительный ответ, хотя сам был уже убеждён, что зажим остался в брюшной полости больного.
– У него была температура.
– А как же Белов мог выписать его с температурой, не обследовав на рентгене? – возмутился Безродный.
– Владимир Иванович, так у нас же сейчас приказ: после операции на пятый день выписывать, а если кто платит за лечение, то те и месяц могут лежать. А на рентген плёнки не было.
– До чего же докатилась медицина? Это же сплошной кошмар! И после этого сметь утверждать, что медицина в прошлые годы была плохая, а сейчас всё хорошо? Я понимаю, что в науке медицина шагнула далеко вперёд. И это прекрасно. Но так относиться к больным?! Это же натуральный беспредел! – Безродный растерянно смотрел на медсестру.
– Да, я тоже, когда об этом думаю – жутко становится. Мне родственница прислала письмо – лежит в больнице. Пишет: «Мы сейчас привыкли козырять Западом. Там лечение платное, но каков уход?! Перед каждым больным навытяжку стоят, как перед генералом. А у нас? На бумаге лечение пока бесплатное, а на самом деле платить приходится за всё: врачу за то, что осмотрел и прописал лечение, медсестре за укол, за таблетку. Санитарка вынесет судно и смотрит на тебя ненасытными глазами, ждёт, когда ей положат в лапу установленную таксу. А как из холодильников метут – жуть: на неделе по два раза размораживают их. Ходячие успевают забрать свои пакеты, а лежачие, как правило, после не находят ничего. И как не боятся отбирать у тяжелых больных – ведь и на деньгах, и на продуктах печать смерти стоит. Может быть, у вас иначе обстоят дела?»
Прочитала письмо, и не по себе стало. А потом сравнила с нашими больницами, с отзывами больных, не газетных, а истинных, проходящих лечение там. И картина одна и та же получилась. Я на днях посетила соседку в онкологии – там страшны не поборы, они везде есть, к ним уже привыкли. Порой сами больные суют, где и не надо бы, где с них и не просят. А страшно бездушное отношение к больным. Они считаются отработанным перевязочным материалом, который за ненадобностью надо выбрасывать в мусор. Я возмутилась, а больная в палате говорит:
– И – и, милая, чего возмущаешься? Сейчас в нашей стране всё перевернулось, и люди из этого перевернутого состояния никак не выйдут, себя никак не могут найти. Меня вот родственники сбагрили в больницу и за три месяца ни разу не пришли. А квартиру мою они уже оформили на себя, сумели как – то без моего согласия сделать. А я, старая перечница, на поправку пошла, врачи поговаривают о выписке. А куда мне идти? Пойду по старому адресу, подсолю немного им «сладкую» жизнь. Знаю, что после их «радостного» приёма опять сюда попаду, но что делать, куда деваться? А ты говоришь – поборы, бездушное отношение. Это чужие люди делают, а тут родня, – старушка вздохнула обиженно, с всхлипыванием, а в глазах стояли отрешенность и безысходность.
Мне было стыдно слушать её – в кого же мы превратились? Всего за десять лет произошел такой страшный переворот. Но ведь там лежат живые люди, хотя и безнадежно больные. Они нуждаются в особом внимании, в теплоте, в сочувствии. Разве не так, Владимир Иванович? – Нина Васильевна смотрела на доктора с такой надеждой, как будто от его слов зависел весь смысл жизни.
– Да - а, жуткую картину вы нарисовали, – Безродный вздохнул, вспомнив свой разговор с Кругликовым перед злосчастной операцией, свою жену Липу, которая постоянно твердит, что, не позолотив ручку, ничего в жизни не добьёшься. – Вы совершенно правы, медицина всегда считалась самой гуманной профессией. И клятва Гиппократа была святым законом, а нарушители её считались преступниками. А сейчас всё осмеяли, превратили в балаган. Но я надеюсь, что со временем всё образуется. Вот что, Нина Васильевна, поднимите историю болезни этого больного. Я его и фамилию – то не запомнил. Узнайте домашний адрес…
– А у меня адрес его записан, у него мать – травница, всю округу лечит травами. Я весной собираюсь к ней съездить.
– Вот и превосходно. У меня неделя отпуска осталась, так я прокачусь к ним, посмотрю на больного, если он ещё жив.
– А почему же нет? После войны вон с какими осколками да по сколько лет жили, – возразила повеселевшая медсестра. Ей и самой хотелось узнать о состоянии больного.
– Может быть, будем надеяться. А у нас запасной комплект инструментария был, он цел?
– Это из комплекта для санавиации? Да, да, цел.
– Вы, пожалуйста, проверьте и простерилизуйте его. А я доложу главврачу, и, Бог даст, завтра в путь – дорожку. Да, а как Кругликов, сильно злорадствовал по поводу потери инструмента?
– А никто ничего не знает, Белов никому не сказал. А Кругликов на следующий день оформил отпуск без содержания, дежурит возле матери, она у него в тяжелом состоянии. Владимир Иванович, я была в магазине «Медтехника», смотрела зажим, он 500 рублей стоит. Я бы купила, но одной мне не по карману. Если бы сложиться. Белов согласен войти в долю, – в голосе медсестры чувствовалось смущение.
– Непременно надо купить и, не откладывая в долгий ящик. Сходите сейчас же, – Безродный достал из бумажника 300 рублей и отдал медсестре.
– Вы лишние даёте, надо поровну, мы все виноваты, – возразила Нина Васильевна.
– Нет, нет, возьмите. Я бы все отдал, но у меня нет с собой. С вами легко работать, Нина Васильевна. Спасибо вам
На следующий день Безродный отправился в путь. Доехав до райцентра на автобусе и не найдя попутного транспорта до Берёзовки, он отправился пешком. А идти предстояло восемь километров. Он прикинул, что это приблизительно столько же, сколько с одного конца города до другого, и спокойно пошел, тем более, что другого выхода не было: регулярное сообщение между сёлами было отменено десять лет назад в начале перестройки.
Плечи оттягивал тяжёлый рюкзак, заполненный стерилизатором с инструментарием, медикаментами, перевязочным материалом и всем остальным, необходимым для операции. Он твёрдо настроил себя на проведение операции в любых условиях, чтобы вытащить злосчастный зажим. То, что он остался в брюшной полости больного, уже не было сомнений: бессонной ночью Безродный заново прокрутил тот день, стычку с Кругликовым, весь ход операции и вспомнил момент, когда этот зажим исчез. А дело было так: под конец операции, когда оставалось только снять зажим и зашить шов, он почувствовал нестерпимую острую боль в области поджелудочной железы, всё тело охватила сильная слабость, и, поняв, что сам закончить операцию не сможет, попросил Белова сделать это без него. Тот выполнил просьбу, но забыл снять зажим.
Дорога шла полем. Нигде не виднелось ни огонька, а сумерки давно перешли в ночь, и только луна освещала путь. Безродный шел и шел, отсчитывая столбы, тянувшиеся вдоль дороги. Но если в начале пути он шагал легко и быстро, то постепенно шаг становился медленней. Иногда ему казалось, что он топчется на месте, а время остановилось.
Колючий морозный ветер обжигал лицо, проникал под лёгкую болоньевую куртку без мехового воротника и без капюшона. И даже обмотанный вокруг шеи шарф не спасал от холода. Он понял, что совершил большую ошибку, не надев тёплую куртку – как всегда послушался жену. В городе ещё можно было бегать в этой курточке, а в поле – гиблое дело. И его спортивная шапочка двойной вязки тоже продувалась насквозь. Но особенно доставалось ногам: без трико под брюками ветер проникал до самого живота, а осенние ботинки из искусственной кожи скрипели на все лады, и, казалось, что вот – вот развалятся.
У него появились обновы: на банкете хозяин, посмотрев на его одежонку, вытащил из шкафа новую куртку с меховой подстёжкой, с капюшоном, меховую шапку, тёплые сапоги и всё это подарил Безродному.
Утром перед поездкой он примерил на себя все эти вещи, покрутился перед зеркалом, как мальчишка, и, почувствовав их тепло, засмеялся, сказал жене что – то шутливое, но она быстро вернула его к действительности, заметив с ехидцей:
– Ты куда это выпендрился? В деревню, говоришь, собрался? Так перед какой свинаркой щегольнуть хочешь, а, друг мой ситный? В дороге угваздать всё можешь. Так что облачайся в свою старую робу, небось, не заржавеешь.
И Безродный молча и безропотно переоделся в старую одежду. Он не сказал жене, зачем едет в деревню. Да он и не мог вспомнить, когда делился с ней своими планами. У них были разные характеры, разные взгляды, и чем дольше они жили вместе, тем всё больше отдалялись друг от друга.
Своих родителей Владимир Иванович не помнил: ему было пять лет, когда в 1951 году отца, боевого командира – разведчика, вернувшегося с войны с боевыми наградами, по доносу соседа осудили на десять лет и отправили на лесоповал. Мать, оставив сына у своей матери, поехала вслед за ним. Володя рос с бабушкой, хорошо учился в школе. Но неожиданно бабушка заболела. Фельдшерица настаивала ложиться в больницу, а бабушка всё тянула, боялась оставить внука одного, а когда стало невозможно терпеть, её повезли, но было уже поздно: аппендикс разлился неделю назад, и перитонит не смогли вылечить.
Именно тогда, на похоронах бабушки, Володя дал себе слово, что при любых условиях в жизни он поступит в мединститут и будет хирургом.
В детдоме, куда его отправили, он учился отлично, но рос замкнутым ребёнком, необщительным. Друзей у него не было, а всё свободное время он посвящал книгам. Володя ждал возвращения родителей, но однажды директор детдома вызвала его в кабинет и сообщила, что родители его умерли от болезни. Он остался совсем один на свете.
После окончания школы Володя поступил в медицинское училище, закончил фельдшерское отделение и был направлен на учебу в мединститут. Там, как и в медучилище, живя в общежитии, он подрабатывал то в больнице санитаром или фельдшером, то на «Скорой», по выходным ходил на разгрузку вагонов, а на летние каникулы ездил со стройотрядами.
На последнем курсе приглянулась ему медсестра из больницы, где он работал дежурным врачом. И она отвечала взаимностью. После получения диплома мечтали они о скромной свадьбе. Но Володина замкнутость, стеснительность сыграли с ним злую шутку. Однажды он попал на день рождения к однокурснику, один без Ольги. А там прилипла к нему разбитная девица, не отходила от него ни на шаг. Уговорила, чтобы он проводил её. Завела в дом и оставила ночевать под предлогом того, что транспорт уже не ходит, а пешком возвращаться через весь город опасно. А утром он проснулся в одной постели с ней. Что было между ними, он не мог вспомнить, хотя и был совершенно трезв, так как на вечеринке не пил. Помнил только, что ложился один в отдельной комнате и что сразу же уснул. Но Липа сидела вся в слезах и доказывала, что он взял её силой, а в доказательство испачканное бельё показала. Так он и остался с ней. После получения диплома они переехали в Вышгород, где и жили до сих пор. Это уж после он узнал, что был у неё не первый, а может быть сто первый, и что у родителей жил её сынишка. Владимир настоял, чтобы сын жил с ними. Потом родилась дочка. Парень вырос хороший, с твёрдым характером, после института работал инженером на заводе, да вот пришлось в смутное время после ликвидации цеха податься в бизнес, только не очень ладились дела в этой сфере, но как – то крутились. Жил он отдельно с семьёй.
А вот дочка характером вся в мать, такая же вертлявая и врунья. Выскочила рано замуж, а сама крутит от него вкруговую. Уж тут точно скажешь, что яблоко от яблони близёхонько упало.
Вот так и жили они: где молчком, где сапком. Но с тех пор, как в девяностые годы перестали платить регулярно зарплату, скандалы в доме не прекращались. Липочка поедом его ела. У Безродного одно спасение – уйти на дежурство в ночную смену. Уйдёт из дома пораньше, чтобы не встретится с женой, а возвращается попозже, когда она уже на работе. Иногда целыми неделями не видятся. Липа целый блокнот с приказаниями испишет, а он когда прочитает, а когда забросит его под кровать к кошкам, потому что делай, не делай, всё одно скандал будет. Видно, терпи, казак, до самой кончины. Не было ему защиты в жизни, как вот нет её и от этого пронизывающего ветра. Уж как не увёртывался от него Владимир Иванович: и боком поворачивался, и вперёд спиной шагал, но ветер просверливал насквозь и, казалось, что все до последней жилочки задубели. Он старался вспоминать что – нибудь приятное, чтобы согреться хотя бы в мыслях. И сразу всплывал образ медсестры Оли, которую бросил, уехав с Липой. Он вспоминал все встречи с Ольгой, её нежный, ласковый голос и то последнее дежурство, когда сообщил ей, что уезжает с женой. Он помнит её испуганный взгляд, а потом она как – то затихла и молча бегала по отделению, то раздавая таблетки, то делая уколы, и только после двенадцати, закончив все дела, она зашла в ординаторскую, где он прилёг отдохнуть, сняла халат и молча юркнула к нему под одеяло. В ту ночь он понял, что она, а не Липа стала его первой женщиной. Но Липа его уже окольцевала, и назад ему хода не было.
Утром он не заметил, как Ольга сбежала из отделения. Он зашел к ней в общежитие, но и там её не было. Так и уехал, не попрощавшись.
А сейчас он вдруг остановился от внезапно пронзившей мысли: «А если у неё появился ребёнок?» И он выругался вслух:
– Размазня, тюня, как мог ты так жить все эти годы, ни разу не съездив к Ольге?! Слизняк бесхребетный – вот ты кто после этого. Ну, всё, если останусь живым, то первым делом сделаю операцию больному, а потом поеду к Оле.
До слуха Безродного донёсся лай собак, он посмотрел по сторонам и справа от себя увидел огоньки, к ним вела накатанная санная дорога. Владимир Иванович свернул на неё и заспешил к спасительным огонькам, которые гасли один за другим. Но ноги не слушались его, отказывались идти. И тогда он громко закричал: «Помогите!» Он мог бы опуститься на колени и ползти, но знал, что подняться тогда не сможет, и потому из последних сил переставлял ноги и звал на помощь: «Помогите! Спасите!» И вдруг увидел бежавшую к нему собаку, а вслед за ней идущего человека, и обессилено рухнул на снег.
В доме директора школы Веры Ивановны Сошиной по всем ночам горел свет с тех самых пор, когда она со свекровью Прасковьей Анисимовной привезла из больницы мужа Бориса. Покоя в доме не было: то у него поднималась температура, то извивался и исходил испариной от нестерпимой боли. Его мать, бывшая операционная медсестра, а ныне старая травница, не отходила от печи, готовила разные настои, отвары, поила его, делала компрессы. Спали по очереди. А два дня назад приехал на каникулы сын Сошиных, Вадим – студент последнего курса мединститута, и подменил их.
Услышав лай собак, он вышел на улицу и до него донёсся крик о помощи. Он оделся теплее, отвязал Бурана и пошел на голос кричащего. Скоро увидел, как шедший человек упал. Луна так ярко светила, как будто горела лампочка в сто ватт, и потому Вадим легко рассмотрел лицо мужчины: оно было красно – бурое, с заиндевевшими бровями, а губы казались чёрными. На спине висел огромных размеров рюкзак. Рассмотрев его лёгенькую одежонку, ботиночки, Вадим присвистнул:
– Дядя, ты с каких южных краёв в таком одеянии шествуешь? Это ты моли Бога, что мороз слабенький.
Безродный попытался что – то ответить, но губы не слушались.
– Ладно, молчи. Давай твой мешок и пошли, а то ты совсем задеревенеешь.
– Не – ет, – с трудом разлепил губы Безродный.
– Что значит «нет»? Я же тебя с ним не подниму. Или ты хочешь остаться здесь замерзать?
– По – мо – ги, – Безродный пытался встать.
– Чудак человек, а я что делаю? – Вадим пригнулся, подставил плечо, и Безродный поднялся.
– Какие там у тебя драгоценности, что боишься с ними расстаться? – он потрогал мешок, наткнулся на что – то круглое.
– Надо же, какие – то флаконы, – но вдруг уткнулся носом в рюкзак, а затем оторопело посмотрел в глаза мужчины:
– Ты, ты… вы, вы – доктор?
Безродный согласно кивнул головой.
– Так что ж вы молчите?! – возмутился Вадим.
Он быстро разделся, стащил с мужчины рюкзак, закутал его в полушубок, и осторожно закинул себе на спину. Затем свою шапку – ушанку натянул на голову доктора вместо его шапчонки, затянул под подбородком тесёмки, подхватил его под руку и потащил вперёд.
– Шустрей переставляйте ноги, доктор, а то окочуритесь.
Они быстро достигли дома Сошиных, где в сенцах их встретила Прасковья Анисимовна.
– Внучек, ты куда запропастился? – обеспокоено спросила она.
– Бабуня, здесь человек замерзает, помочь надо.
– Заводи его быстрее в избу.
И уже в доме, взглянув на Безродного своим проницательным взглядом, стала командовать
– Давай, милый, стаскивай с него холодную одежонку. Это ж надо, в такое вырядиться в дорогу! Ты не женатый что ли? Или жена такая беспутная, что отправила в путь в лёгкой одёжке. Вадим, а на нём шапка твоя, а ты – то в чём? – она повернулась к внуку и замерла от неожиданности, увидев, как он освобождает мешок из полушубка.
– Ой, батюшки мои, да ты, Вадим, совсем ополоумел, по такому ветродую, да по морозу шёл раздевши! Тебе мало, что отец при смерти, так ты сам решил свалиться? Вера! Растапливай скорее баню, мужиков спасать надо!
Из другой комнаты вышла Вера Ивановна.
– Мама, ну что вы шумите, Борис только что заснул, а вы его разбудили.
– Ты посмотри на сына, он голый по морозу шастает! Помоги раздеть человека и быстрее баньку растапливай.
Вера Ивановна с трудом расстёгивала задубевшую куртку.
– Вадим, помоги, она как железная, – позвала она сына. – Ты где его нашел?
– Вблизи дома, – Вадим ловко расстегнул пуговицы и стащил куртку.
– Откуда он? – спросила Вера Ивановна
– Похоже, из райцентра, с автобусом приехал из города. Он доктор. Вон, целый рюкзак лекарств зачем – то притащил.
Из спальни послышался голос отца:
– Вадим!
Вадим метнулся туда и быстро вернулся.
– Батя говорит, что срочно ботинки снимать надо, а то потом срезать придётся. И ещё велел дать 50 грамм самогонки с солью, – он принёс стаканчик с беловатой жидкостью. – Давайте, доктор, одним глотком глотните и не дышите, – Вадим влил самогон в чуть приоткрывшийся рот и быстро его захлопнул, а затем нагнулся над ботинками.
К его удивлению шнурки быстро развязались и ботинки легко снялись. Вадим заглянул в ботинок и усмехнулся удивлённо:
– А вы – хитрован, доктор, бумагой ноги обернули. А что же носочки – то хэбэшные, а не шерстяные, а? Мама, где у нас папины носки?
– Сынок, ты на него чуни меховые обуй, в них теплее будет, – Вера Ивановна осторожно массировала лицо доктора.
В избу вошла Прасковья Анисимовна, потрогала руки доктора.
– Ну, как ты тут, сердешный? Отогреваешься? Руки тёплые.
– Они у него в меховых рукавичках были, – пояснил Вадим, пытавшийся натянуть на него чуни. – Бабуня, у него ноги одеревенели.
– Ты постой обувать, принеси в тазу воды холодной. Вы дали ему во внутрь согреться?
– Дали. Видите, у него спина распрямляется, а то холод внутри всё в комок сжимал. И лицо оттаивает, а голова промёрзшая, – Вера Ивановна с лица переключилась на голову и массировала всё более энергично.
– Ты легонько, легонько, дюже не нажимай, – предостерегла Анисимовна. – Сами сообразили насчёт спиртного?
– Борис подсказал.
– Как он там? – Анисимовна заглянула в спальню: – Сынок, ты как, держишься? Держись, а то мы человека спасаем. Да что ты говоришь? – Она радостная вернулась к доктору. – Боря говорит, что вы делали ему операцию. Неужто, правда?
Безродный кивнул головой.
– Вот оно что, – Анисимовна посмотрела на стол, заставленный флаконами, баночками, коробками, все завёрнутые марлей и ватой. Лицо её погрустнело: – А вы же с целью ехали сюда. Выходит, и правда, у Бори какой – то инструмент в брюшной полости оставили. Мои руки подсказали это, а я не хотела верить – это же ещё раз резать, сердешного. А с другой стороны, я уж давно бы его поставила на ноги, а то никак не поддаётся лечению и всё тут, – угрюмо, опустив голову, Анисимовна снимала носки с побелевших ступней. Наконец ей это удалось, и она пододвинула заполненный таз с водой. – Давай, милый, ставь ноги в воду, проверим чувствительность.
Доктор опустил ноги в таз и тут же дико закричал от боли.
– Вот хорошо, вот хорошо, значит живые ноги. Подержи их в холодной воде, они и отойдут. А ну-ка, я проверю пальчики, – Анисимовна трогала каждый палец, шевелила его, и всякий раз доктор вскрикивал. И только у большого пальца левой ноги верхняя фаланга была бесчувственной.
– Ничего, ничего, мы в баньке попарим, мазями натрём, глядишь, и отойдёт пальчик. А теперь, внучек возьми чистое бельё, и пойдём в баньку. Его-то нам придётся нести, не сможет он наступать на ноги, – Анисимовна обернула каждую ногу белой тряпицей, втолкнула в меховую мякоть чуней.
Вадим отдал свёрток белья бабушке, а сам перекинул через плечо доктора и потащил его в пристроенную к сенцам баню. Следом за ними шла Анисимовна со свёртком в одной руке и двумя банками мази в другой.
В предбаннике было тепло, сухо. Вадим опустил доктора на лавку у стены, быстро раздел, затащил в саму баню, усадил на вторую ступеньку.
– Пока так попривыкнем, а потом поддадим парку. Вы сидите, а я пойду, разденусь.
Вместе с Вадимом зашла Анисимовна в белой льняной рубашке, подошла к доктору.
– Как ты, голубчик, удобно устроился? Лапкам не горячо, не пробовал пол? – она пощупала пол рукой, позвала Вадима: – Внучек, дай-ка нам половичок, а то пальчик у доктора бесчувственный, обжечь можно.
Анисимовна подняла ноги доктора, постелила половичок, посмотрела на его покрасневшее лицо, усмехнулась:
– А ты чего закрываешься, чего испуганно смотришь на меня? Я сорок лет отработала в больнице, на всяких мужиков нагляделась. Для моего возраста уж нет разницы теперь: мужик это или баба, все кажутся младенцами, когда никакого пола не различаешь. Все одинаковые человеки. Вадюша, дай нам ведёрко воды с ковшом, да парку подбавь.
Вадим подал полное ведро желтоватой воды.
– Бабуня, ты на каких травах настояла воду?
– Я семь трав заварила, чтобы семьдесят семь хворей вышло из вас, чтобы с семи ветрами улетела ваша грусть – печаль.
Анисимовна поливала из ковша на доктора, а у него изнутри, из самой глубины тела стала выходить дрожь, он то передёргивал плечами, то чуть не подпрыгивал.
– Вот как из тебя холод-то выходит! Это хорошо. Сейчас я тебя мазью смажу, и ты посидишь – мазь всю хворь вытягивает из организма, а я тем временем твоими ногами займусь. Попробуй пошевелить пальчиками. О, как хорошо они шевелятся. Вадюша, помоги уложить его на лавку, я немного помассирую его.
Вадим уложил доктора на лавку, Анисимовна надела мягкие рукавички из одеяла, чтобы руки не скользили, и стала разминать застуженное тело. Она делала это медленно, но уверенно, как будто месила тесто.
– Ты как там, соколик, живой? А то что-то молчишь, и даже не мурлыкаешь.
– Живой, только холод не весь вышел, – почти нормальным голосом ответил Безродный.
– Ты слышишь, Вадюша, голос у доктора прорезался! – обрадовалась Анисимовна. – Давай, облей его тёпленькой водичкой со спины и с живота, только ступни не тронь, я их жиром барсучьим смазала. Поливай, а я отдохну, – она устало присела на ступеньку.
Вадим полил на спину доктора, а затем помог ему перевернуться и полил на грудь и ноги.
– Бабуня, ты отдыхай, а я помассирую ноги и грудь.
– А ты иль научился?
– А как же, даже удостоверение есть. Да и у вас с батей кое-что подсмотрел.
– Да, твой отец хорошо делает массаж. Он в молодости своему отцу помогал, но больше всего вокруг деда крутился, особенно любил с ним на обходы ходить. А уж больные как его любили! Ему специальный халат сшили. И я у своего отца училась. Замечательный он был доктор, всё умел. Одним словом – земский врач. Вот только мне не довелось высшее образование получить, война помешала. Пришлось в госпиталях проходить практику после медучилища. Слышь, доктор, тебя как кличут?
– Владимиром Ивановичем.
– Да вы со снохой почти родня – отцы – то у вас оба Иваны. А Иваны, как Атлант, на своих плечах Русь держат. Так ещё дед мой говорил. Это он со своим отцом, потомственным костоправом, организовал нашу земскую больницу. Сто лет она прослужила верой и правдой. В 1990 году отметили юбилей. К этой дате капитальный ремонт сделали. А через два года, когда перестали платить зарплату, врачи стали разбегаться. Остался один муж мой, Василий, во всех ипостасях. Тянул, тянул лямку и сковырнулся. Вот и стоит сейчас закрытая. До своей болезни Борис следил за ней. Вот как нависла угроза закрытия больницы, так троих наших выпускников направили учиться в университет. Среди них и Вадюша наш. Всем селом собираем на учёбу. Даже из соседних сёл приносят кто деньги, кто продукты. Ну и ребята стараются, приобретают знания, а во время каникул принимают больных. Если что серьёзное, то посылают в район. Ну, а в промежутках между каникулами я лечила травками. Вот только своего сына не смогла уберечь – заладил одно: «Дождусь своего доктора». Вот и дождался, а что будет, ещё не известно.
– И что же, больница сейчас закрыта? – Безродный резко сел на лавке.
– Да вот студенты приехали и два дня отмывали, отапливали помещение. А сегодня приводили в порядок операционную. Я принимала работу – всё по правилам сделали. А на завтра Вадюша собрался в областную больницу за хирургом.
– Значит, завтра будем делать операцию, – твёрдо и убеждённо произнёс Безродный.
– А ты, родимый, сможешь ли на ноге – то стоять? Не нравится мне твой большой палец. Может быть, мазь оттянет всю хворь.
– Бабуня, а мы используем высокий стул из предоперационной комнаты – на нём в последнее время дедушка сидел во время операций. Помнишь, ты рассказывала об этом? Мы и его сегодня отдраили, – Вадим преданно – детским взглядом смотрел на Прасковью Анисимовну, а в его тёмных, чуть раскосых глазах светилось спокойствие и умиротворение. Он прошел в отгороженный угол, где был сооружен камин с выложенной горкой из острых и круглых камней на раскалённой спирали из трубы, плеснул на камни травяной воды из ковша. Камни зашипели, зафырчали, вверх поднялся столб пара, а по всей бане пополз аромат луговых трав: ромашки, душицы, Иван – чая,
Вадим залез на верхнюю ступеньку, улёгся на неё и замер.
– Ты не долго там лежи, а то угоришь ещё. Ну вот, Вадюша, а ты споришь со мной, что нет никаких небесных сил, и нам никто не помогает. А кто вас надоумил взяться за этот стул, когда он без надобности стоит десять лет? И как это доктор смог выйти именно на наш посёлок, а не начало села, а тебе приспичило именно в этот момент выйти до ветру, и ты смог услышать его голос? Молчишь? Вот то – то и оно, со старшими не спорь, а прислушивайся к ним и делай выводы. Хватит париться, слазь, пора заканчивать процедуру, а то и так часа два сидим.
Вадим не спеша, спустился, окатил себя холодной водой из ведра, довольно крякнул, затем вылил ведро тёплой воды на голову, зачерпнул ещё одно ведро тёплой воды и облил доктора.
Из бани Безродный возвращался уже на своих ногах, только держался за Вадима, потому что левой ногой старался наступать только на пятку.
В спальне Бориса Васильевича рядом с его кроватью стоял накрытый стол, здесь же рядом была ещё одна деревянная кровать с заправленной постелью.
Вадим сел на кровать к отцу, восторженно произнёс:
– Ох, батя, как же здорово в баньке, будто заново народился. Постой, батя, а тебя не узнать, ты сияешь, как новый пятиалтынный.
– А мы тут тоже не дремали, – вместо смутившегося отца ответила Вера Ивановна. – Мы полную санобработку провели. Давайте-ка, усаживайтесь за стол, пока еда не простыла. Вот вам, доктор, скамеечка под вашу ногу, чтобы она не на весу была.
Вера Ивановна так ловко хлопотала возле стола и с такой обворожительной улыбкой, что её настроение передавалось всем присутствующим. Вот она принесла красивую бутылку, поставила на стол.
– Мама, я думаю, что наша рябиновая будет в самый раз.
– Да, да, наша рябинушка, что ни на есть кстати. Пусть Иваныч отведает. Уж до чего крепка да хороша получилась настоечка в прошлом году! Один глоточек и то до самых костей пробирает и бодрость даёт организму.
Я помню, отец её назначал тяжелым больным по 15 – 20 грамм, но только хорошего качества, выдержанного. Вот с нового урожая всё ещё бродит, на Пасху можно будет отведать. А ты как, мил – человек, пальчик – то свой так и не чувствуешь? – Анисимовна с надеждой и материнским беспокойством смотрела на доктора.
– Чешется он у меня, зудит. Так и хочется стащить повязку.
– Да что ты говоришь, золотой ты мой?! Это же так хорошо! Значит, оживает пальчик. Барсучий жир – это великая вещь, он все нагноения может вытянуть. Будем надеяться, что гангрена минует.
– Гангрена?! Но.… Хотя…. – Безродный растерянно – беспомощным взглядом смотрел на Анисимовну.
– А тебе, голубчик, не доводилось лечить больных с обморожением? – удивилась Прасковья Анисимовна.
– Нет, их у нас в другом отделении лечат.
– Может это и хорошо, что сделали узкую специализацию, только я так думаю и так понимаю, что врач должен всё уметь, – убеждённо произнесла Прасковья Анисимовна. – А мне вот довелось быть на операции вместе с мужем, когда отнимали ногу у парня: совсем молодой, только из армии вернулся. С райцентра ехал с дружками за невестой из нашего села. А машина, возьми, да заглохни на полпути. Ему бы переждать в машине вместе со всеми, а он выскочил и побежал бегом – уж очень строгая, капризная была его невеста: наверное, оттого, что первой красавицей считалась в селе. Не простила бы она ему опоздания. А одет он был вот в такую же курточку, как у тебя, а на ногах ещё хлеще – туфли лакированные. Бежал он, бежал, из сил выбился, споткнулся, а подняться уже не смог. Спасибо, машину починили и догнали почти у села, возле балки. С тех пор балку зовут Серёгиной.
– Бабуня, так я доктора тоже там нашёл! – воскликнул поражённый Вадим.
– Скверное там место: то машины столкнуться, то трактор перевернётся, и всякие разные приключения случаются.… Ну вот, догнали его, в машину затащили и прямиком в больницу. Положили его на операционный стол. Муж мой Василий взял его за пальцы, а они как концы у сосулек – хруст, хруст, и отваливаются. Муж плачет, да бросает в таз. А парень приподнялся на локтях, увидел это, да как заорёт: «Доктор, что ж вы делаете, как же без пальцев я плясать на свадьбе буду?!» А Василий сквозь слёзы, злясь на себя за свою слабость, что не может сдержать эмоции, сердито ему отвечает: «Ты моли Бога, чтобы только ступню отнял, а то при таком обморожении и до паха дойти может гангрена». Парень вытаращил глаза со страха и замолчал, перестал дёргаться, мешать работать доктору. Потом дали наркоз и работали спокойно. Со всей больницы собрали грелки, бутылки, обложили всего, отогревали. Если бы два хирурга в две руки одновременно на обеих ногах делали операции, то можно было бы и на второй обойтись только ступнёй. А так, пока на одной делали, то на второй чернота пошла выше ступни, и пришлось в половину голени резать. Вот так легкомысленность доводит до такой беды.
– А что же невеста? Прибежала, наверное?
– Прибежала, только не к нему, а к другому. Не пережить бы Серёжке, если бы не Зоя, наша медсестра. Вот как приняла его в приёмном покое, так и не отошла от него. Родители его приехали, в крик, мать в обморок упала, а Зоя ругать их: «Что вы его хороните? Маресьев вон как счастливо живёт, а почему Серёжа не сможет?» А его мать опять о своём: «Да кому он такой нужен?» А она как топнет ногой: «Мне он нужен! И чтобы с таким настроением сюда не приходили, а то доктору доложу».
Оформила отпуск и так до выписки за ним ходила. А ведь девчонка что умом, что красотой не обделена была. Её мать в первые дни увещевать попыталась, так Зоя сказала, как отрезала: «Оставьте меня в покое, мама, это суженый мой. Я во сне его видела». И мать сдалась, стала помогать ей: что приготовит вкусненькое домашнее, сразу несёт Зое, чтобы та не рвалась, не бегала. А после выписки Сергея Зоя забрала его к себе. Так вместе и живут. Троих сынов вырастили, уже внуки есть. Сергей разную домашнюю утварь делает, расписывает её. А какие картины пишет – истинный художник.
– А что же бывшая невеста его, счастлива?
– Да я бы не сказала: с первым полгода прожила и разошлась, со вторым год прожила, а с третьим вообще только один месяц. Потом уехала в город и где – то затерялась. Да о ней все быстро забыли. Люди не любят предателей. Вслух об этом не говорят, а в сердце держат. Вообще – то сельские жители от городских отличаются своей открытостью, душевной простотой, доходящей до наивности. Особенно, когда смотришь в глаза стариков, – в них столько непосредственности, любопытства, и в то же время столько мудрости, что смотришь на них, слушаешь незатейливую речь, и душа твоя очищается, будто пьёшь целительную родниковую воду. Деревня – как одна большая семья, там все и всё на виду: и хорошее, и плохое. Никто и ничто не остаётся незамеченным. Поэтому разгульным в деревне нет разворота, и они скрываются в безликой городской массе: в своих коробках закрылись и не видят друг друга месяцами, а порой и не знают даже, кто живёт рядом. Вот отсюда и разобщённость получается, люди грубеют, уходит наша исконная русская доброта. И на селе люди меняются, особенно в последние годы: их всё чаще по крупному обманывают, вот они и расплачиваются за свою доверчивость, но терпят. В конце концов, они озлобляются, и родник доброты исчезает. А ведь с родника начинается жизнь реки. Уничтожь его и погибнет не только река, но и жизнь вокруг неё. Вот так и среди людей: уничтожь родник доброты и погибнет жизнь на планете, зло уничтожит всё живое.
– Мама, вы заговорили гостя, ему пора спать, – прервал рассуждения Прасковьи Анисимовны Борис Васильевич.
– Нет, нет, – возразил доктор, – у меня такое состояние, будто я попал в рай. Но спать действительно надо, завтра трудный день у нас.
– Боря, ты бы посмотрел у него ногу, а то, как бы не опоздать, – Анисимовна с тревогой следила за доктором, который ёрзал ногой.
– Бабуня, а может быть сбегать за Федькой, он же хирург, хотя и без бумажки.
– Я схожу, тебе после бани нечего на холод идти, – Вера Ивановна быстро оделась, заправила под пуховый платок чёрную с проседью прядь волос, подняла воротник полушубка.
– Мама, он у Клавки…
– А то я не знаю, кто и где из вас ночует, – усмехнулась Вера Ивановна и скрылась за дверью.
– Надо же, в нашей семье все работают не по призванию. Отец – прирождённый врач, а работает учителем. А мать грезила о работе следователя, но тоже оказалась в педагогическом коллективе. Почему так, папа? – Вадим по-прежнему сидел возле отца и помогал ему, предупреждая любое движение.
– Это судьба, сын, иначе мы бы не встретились с матерью, и нам обоим было бы плохо. Я понял, что надо прислушиваться к внутреннему голосу. Значит, на тех должностях нам было бы хуже. Да и разве менее ценно подготовить учеников к профессии врача, юриста? Сколько их вышло из стен нашей школы? Вот хотя бы взять вашу троицу врачей.
– Правильно, правильно, сынок! – воскликнула Анисимовна. – А ты, Вадюша, лучше убери со стола, а то он может пригодиться.
Через некоторое время вернулась Вера Ивановна в сопровождении молодого парня, который, похоже, для солидности решил отпустить усы, но они его не слушались, не укладывались как надо, топорщились, а некоторые волосинки завивались колечками, и поэтому он их то и дело приглаживал пальцем, и создавалось комичное впечатление: что усы приклеены, и готовы вот – вот отклеиться. Глядя на него, Владимир Иванович улыбнулся. А парень разделся, прошел на кухню, вымыл руки и только потом подошел к доктору.
– Здравствуйте! Вера Ивановна сказала, что вы хирург Безродный. Это так?
– Да, так. А что вас удивило?
– Меня Фёдором зовут. Я много слышал о вас.
– Вот как?! От кого же именно?
– От нашего профессора. Он почти на каждой лекции вспоминает вас и приводит в пример, – Фёдор смотрел с любопытством и очень внимательно рассматривал лицо доктора.
– Странно. Кто же это такой?
– Профессор Ульев.
– Уж не Вениамин ли? – воскликнул Владимир Иванович. – Он был аспирантом.
– Да, да, именно он. Только он теперь профессор, заведует кафедрой.
– Да – а, растут люди. А он упорный был. Мы с ним в общаге в одной комнате жили. Сейчас-то он женат? А то был закоренелым холостяком. Любил повторять: «Главное – найти верный путь в жизни и крепко встать на ноги, а жениться никогда не поздно». И представьте, чем дольше живу, тем чаще вспоминаю его слова и соглашаюсь с ним, – Владимир Иванович произнёс это с грустной улыбкой.
– А он вас вспоминает, жалеет, что вы не остались на кафедре. Он женат, двое детей у него.
– Ну что же, после каникул передавайте ему поклон. А что вы так рассматриваете меня? Лицо-то как будто не обморожено или что-то есть?
– Нет, нет, с лицом у вас всё в порядке, немного обветрено, но это ерунда, всё придёт в норму. Вот Прасковья Анисимовна смажет жирком и к утру атласным будет. А смотрю потому, что вы очень похожи на моего друга Володю Виноградова.
– Виноградов?! Кто же он? – взволнованно спросил Владимир Иванович. Эта фамилия напомнила ему Ольгу.
– Он работает на нашей кафедре, а я живу у них на квартире.
– А он что, тоже хирург?
– Да ещё какой – потомственный, отец – хирург, мать – медсестра.
– Отец с ними живёт?
– Нет. А где он – не знаю. О личной жизни они при посторонних не говорят. У него мама – необыкновенно замечательный человек.
– А как её зовут? – голос Безродного дрогнул.
– Ольга Ивановна. Говорят, что наш Вениамин сватался к ней, а она отказала. Но он всё равно покровительствует её сыну: на кафедру сейчас невозможно устроиться, а он взял его, заставил учиться в аспирантуре.
– Так что, коллега, будете смотреть мою ногу? – прервал Фёдора Безродный, – а то уже спать пора, тем более, что нам завтра предстоит трудная работа – будем оперировать Бориса Васильевича. Вы согласны поработать со мной?
– Да, да, конечно! – восторженно воскликнул Фёдор.
Он умело разбинтовал ногу, снял масляную тряпицу – палец был красный и опухший.
– А черноты-то нет. И это хорошо. Вы говорите, что не было чувствительности? А сейчас? – он кольнул палец иглой.
– А сейчас есть.
– А так? – Фёдор кольнул самый кончик у ногтя.
– И здесь есть.
– Прасковья Анисимовна, вы барсучьим жиром мазали?
– Им, им, спасителем.
– Да, спасибо Василию Матвеевичу, покойнику, он привёз из Сибири мазь и первому леснику спас обмороженные руки.
– Слышь, Иваныч, а лесник-то на радостях поехал в тайгу, привёз оттуда пару живых барсучат, сукотную барсучиху, и развёл у себя на кордоне целую звероферму. Как только один управился с таким грузом? Ничего, прижились зверьки. Такие умные и хитрые: норы у них длинные и ходов много, но главный ход они все сделали на Архиповом кордоне, потому что он подкармливает их орехами, а то яблоки возле нор положит и наблюдает, как они их поедают. Все зверьки его знают и свободно подходят к нему. Взаимная любовь оказалась, дед Архип без надобности ни одного зверька не тронет. Теперь он снабжает жиром больных, даже с других районов едут к нему. Отдаёт почти даром. Над ним кое – кто смеются, чудаком зовут, что мол, миллионером мог бы стать и жить в своё удовольствие.
А дед Архип усмехается в бороду: «Так это не я чудак, а вы, понять того не можете, что я живу в своё удовольствие, а не в ваше. Вот захотел иметь барсуков – съездил и привёз. Белки – вот они, под окном скачут, лосиха приходит за солёным кусочком хлеба, а за него молочком меня снабжает. Зайцы за морковкой прибегают. А уж как рыбы мне радуются – без улова ни разу не пришел. А деньги, что они значат? Деньги – труха. Повесь на дерево – ветром унесёт. Спросил я тут своего Ангела, нужны ли им деньги в раю? А он говорит, что у них там полная коммунизма, всё бесплатно – и еда, и одёжка, и театры разные. А раз там деньги не нужны, и тут лишние, только мешаться будут, так зачем же их с людей брать, в растрату вводить, а то и последнюю копейку отнимать? Не дело это».
– Вот каким благородным оказался Архип, а с виду похож на корявый сучок, зато душа готова отогреть всех страждущих. В этом ценность человека, – Прасковья Анисимовна за разговором уже наложила новую повязку, посмотрела на сына, наблюдавшего за перевязкой:
– Боря, как ты думаешь, обойдётся, спасём палец?
– Я думаю, что спасём. Завтра в больнице попробуем магнит применить, отец так делал. Вадим, работает прибор? – голос Бориса Васильевича ожил, в нём появилась надежда.
– Да, работает. Мы всю аппаратуру проверили. Сейчас бы сюда врачей и больницу открывать можно. А то, что же это: поработаем месяц и опять на замок до весны. А уж потом на целый год приедем до госэкзаменов.
– Вот, вот, потому нам с Борей и приходится отдуваться. А мы вот возьмём и Владимира Ивановича арестуем, и не отпустим отсюда. Ты как, Иваныч, брыкаться не будешь? Да шучу я, шучу на радостях-то. Ты, Федя, иди, сынок, тоже ложись отдыхать. И мы укладываться будем, трудный завтра день, работы много, – Анисимовна обняла Фёдора за плечи и вывела из комнаты.
Утром четверо ребят вынесли на носилках Бориса Васильевича и положили в сани, а следом на руках перенесли Безродного, посадили рядом, и перевезли в больницу, которая стояла на пригорке за оградой. Здесь и дойти-то было метров двести, а для больных они в километры превращаются.
Прасковья Анисимовна ещё до рассвета вместе с двумя медсёстрами хлопотали в операционной – готовили инструментарий, прожаривали одежду. Ей казалось, что и не было этих долгих шести лет, когда операционную вынужденно закрыли из-за отсутствия хирурга.
Операция длилась около двух часов. И всё это время Вера Ивановна находилась вблизи операционной. Она старалась чем-то занять себя, но всё валилось из рук. Неожиданно появился лесник – дед Архип.
– У вас, говорят, обмороженный объявился, так я свежего жирку привёз. Ох, и хорош барсучонок был! Толстенький, как колобок. Умудрился, шельмец, в капкан лапой попасть. Уж я этих капканщиков прижучу, ответят они мне за свои капканы. Большой палец прихватило? Вот я и сшил на него сапожок из шкурки, а то на холоде палец мёрзнуть будет, даже если и отойдёт. Тут у меня причуда случилась: утка на озере одной лапой вмёрзла в лёд. Как её угораздило, не пойму. Вырубил её, принёс в избу. Лёд стаял, а шкура с лапки как после ошпаривания чулком слезла, и палец один отвалился. Что делать? Сшил перчатку из шкурки барсучьей, влил туда жидкого жира, натянул на лапу и опустил на пол. И что ты думаешь? Пошла переваливаться с боку на бок. Так всю зиму и проходила, я только жирку туда добавлял. А как сошел снег, тепло стало, я снял перчатку, а там новая шкурка выросла, и даже палец, хотя и культяпый, но вырос. Вот тебе и жир со шкуркой. Так что отдай доктору, пусть лечится, – дед Архип с чувством исполненного долга протянул полную баночку золотистого жира. Его выцветшие глаза на худощавом остроскулом лице светились радостью.
– Отдам, пусть лечится, – в голосе Веры Ивановны были грусть и тревога, а во всём теле чувствовалось такое напряжение, от которого сжимало все мышцы. Она машинально поставила банку в стол, возле которого сидела, а сама продолжала смотреть на дверь операционной.
– А как там Васильич?
– Да вот врачи над ним колдуют, оперируют его сейчас.
– Врачи? Неужто вернулись? – обрадовался дед Архип.
– Так то наши деревенские ребята на каникулы приехали, и приезжий, который обмороженный.
– Вот оно что. Да он и Васильич лучше заправских врачей. Ему бы как умудриться и выручить документ, что он имеет право лечить. А то дураков хватает – ты ему помоги, а он на тебя кляузу строчить, что не в ту сторону чихнул, оттого что диплома нет в кармане. А с бумагой не поспоришь. Ты хоть и круглый дурак, работу свою не знаешь, но диплом в кармане и ты за умного сойдёшь.
Из операционной вышел Фёдор, присел на корточки перед Верой Ивановной, взял её подрагивающие нервные руки в свои широкие ладони, тихонько произнёс:
– Всё нормально, Вера Ивановна, операция закончилась, через полчаса Бориса Васильевича перевезут в палату. Вы бы сходили домой, сварили клюквенный морсик и бульончик куриный.
– Какой бульончик в первый – то день после операции, Фёдор? Ты чего – то темнишь, не понимаю тебя.
– Ты, матушка, сиди, а я к вечеру такой бульончик принесу, что и мёртвого оживит, – лесник заспешил по коридору к выходу.
– Вера Ивановна, то ли он принесёт, то ли нет, а вы идите домой и делайте то, что я вам сказал. Мы Владимира Ивановича оставляем здесь, ему надо поделать физиопроцедуры, поэтому и ему пригодится бульончик.
– Ох, что-то ты темнишь, Федор. Хорошо, я пойду домой, но почему Вадим не выходит? Странно.
Мимо пробежала медсестра Зоя. Вера Ивановна только успела крикнуть: «Что там, Зоя?»
– Всё нормально.
Вера Ивановна с досадой махнула рукой и пошла, одеваясь на ходу. Она поняла, что до нормального там далеко, но помочь ничем не может, а почему-то мешает и потому её удаляют.
На улице светило солнце, и при слабом морозце выпавший свежий снежок искрился, поскрипывал под ногами. Но Вера Ивановна не замечала этого, в глазах у неё стояли слёзы, а в голове билась только одна мысль: «Неужели опоздали, не спасли?»
Она бегом добежала до дома, в курятнике поймала курицу, отрубила ей голову и прямо во дворе стала щипать. Перья летели во все стороны, но она спешила, хотя знала, что свекровь устроит разнос по всем статьям.
Корова, почуяв кровь, ушла в самый дальний угол двора и там тревожно замычала. Вера Ивановна подумала, что она захотела пить, но вдруг вспомнила, что утром не успела подоить её. Ей стало досадно, что на дойку совсем не хватает времени, да и наспех такую процедуру не проведёшь, корова просто-напросто не отдаст молоко, она чувствует спокойствие и ласку.
И Вера Ивановна в который раз убедилась в своей правоте, что у творческой интеллигенции нет времени заниматься домашним скотом, огородом. Тут что – то одно: или разводить скот и средненько работать по специальности, или выкладываться полностью на работе, а дома только по мелочам.
А чтобы выпустить ученика с хорошими знаниями, надо следить за новинками по предмету, вести внеклассную работу, то есть работать до седьмого пота. А они, сельские учителя, за это десятилетие оказались загнанными в катухи к скоту.
В избу забежала соседка Валентина, мать Фёдора.
– Что там, Вера Ивановна? Почему вы дома? Васильич отойдёт от наркоза, глянет, а вас нет. Каково ему будет?
– Да я и сама не знаю, что я тут делаю. Фёдор прогнал бульон варить, а зачем, кому он нужен? Говорит – доктору. Так ему наваристых щей, кусок мяса да картошки с огурцами. Разве не так?
– Конечно, так. А почему корова ревёт?
– Забыла подоить. Вот бы мать мне жару дала, да, видно, ей не до меня, из операционной никто из них не выходил. Что там у них стряслось? – Вера Ивановна уже выпотрошила курицу, промыла и положила в кастрюлю.
– А я и чую, что корова жалуется. Дайте-ка, я куртку Анисимовны надену и покрою платок её, может, и примет за хозяйку.
Через некоторое время она вернулась с полным ведром, перелила молоко в банки, посмотрела на кипящую кастрюлю, пожурила:
– Зря вы тут начали варить, я бы дома сварила и принесла в больницу.
– А ты тут доваривай, а я побегу, морс отнесу, а то терпенья нет, так хочется узнать, что там у них.
– Бегите, бегите, Вера Ивановна, а я всё сделаю, закрою избу и принесу вам.
Войдя в больницу, Вера Ивановна столкнулась с Зоей.
– Ой, вы сами пришли, а я собралась за вами бежать.
– Что тут у вас стряслось?
– У Прасковьи Анисимовны давление подскочило и сердечный приступ. И как назло кардиограф никак не подключат.
– Где она? – Вера Ивановна почти бежала по коридору, поспешно снимая пальто.
– В палате в конце коридора, там с ней рядом Вадим.
– А Борис Васильевич где? Что с ним?
– Они вместе с доктором в палате. Он уже проснулся после наркоза.
– Вот тебе и «всё хорошо». Конспираторы. Где Фёдор, я ему уши надеру.
– Он в район поехал за лекарствами.
– О Господи, хоть бы нормально съездили. А на чём он поехал?
– Сам директор повёз на машине.
– Трушин? Молодец, он мужик смекалистый.
Вера Ивановна вошла в палату – возле кровати стоял штатив с капельницей, а Вадим сидел рядом и держал бабушку за руку. Вера Ивановна осторожно прикоснулась к лицу свекрови – та открыла глаза, заполненные слезами, сквозь которые проглядывали испуг и тревога.
– Ах, мама, мама, как же так я не уследила за вами? Перетрудились вы, перенервничали. Что вы хотите спросить? О Борисе? Он в палате с Владимиром Ивановичем. Из наркоза нормально вышел. Всё будет хорошо, не надо волноваться.
Прасковья Анисимовна отрицательно покачала головой.
– Почему, мама? Отчего не верите, что Боря поправится? А я верю, он обязательно встанет, у него крепкий организм и сильная воля. Вот посмотрите, он сразу пойдёт на поправку. – Вера Ивановна убеждала свекровь, а сама гадала, что же такое она увидела во время операции, что даже с приступом свалилась?
– Я виновата, – тихо прошептала Анисимовна.
– Вы?! – удивилась Вера Ивановна и вдруг поняла, что в брюшине у Бориса всё воспалено и свекровь решила, что это она навредила, компрессами. Она стала горячо возражать: – Да что вы, мама, если бы не ваша помощь, то Боря сразу бы погиб, а он продержался целый месяц. Вот встанете, будете готовить свои чудодейственные отвары и всех поднимете на ноги. – Вера Ивановна говорила убеждённо и замечала, как свекровь успокаивалась. Затем облегчённо вздохнула, и из глаз полились слёзы.
– Да что же вы плачете, мама? Всё будет хорошо. Да, я забыла сказать, что был у нас лесник, дед Архип. Привёз свежего жира для доктора. Он покупал хлеб в магазине, услышал там новость о докторе, сбегал на кордон и принёс жир. Да ещё сшил из шкурки сапожок на палец, а то, говорит, он будет мёрзнуть. Вадюша, я оставила всё это в столе на санпосту. Ты бы взял, да сделал доктору перевязку. И вот морс клюквенный отцу отнеси, когда можно будет, то по глоточку давать, он жажду утоляет.
Вадим вышел. Анисимовна вымученно улыбнулась
– Повезло Борису – добрая ты, сердечная.
– Да что вы, какая я добрая? Самая обыкновенная. Вот дед Архип – это да. У него душа нараспашку и своей добротой готов обогреть весь земной шар. Обещал сварить какой – то чудодейственный отвар для Бори.
Дверь в палату открылась и в проёме появился Андрей Бушуев, сельский участковый.
– Ну вот, половину Сошиных нашел, а остальные тоже здесь?
– Да, все здесь, а что случилось? – встревожилась Вера Ивановна.
– Да мне сказали, что вы все в больнице, а в окошке у вас свет.
– Там Валентина Маслова. Она помогает по хозяйству и готовит бульон. А почему тебя это встревожило, Андрей?
– Чужие люди на иномарках проехали в конец села.
– Ой, как бы беды не было, там же недалеко до кордона. Дед Архип обещал прийти, но что-то его нет.
– Кто это меня вспоминает? – раздался голос лесника за широкой спиной милиционера. – Дед Архип, раз обещал, то слово своё сдержит, он ещё никогда никого не подводил, – лесник отодвинул участкового, прошел в палату, удивлённо посмотрел на Анисимовну:
– Вот те на, ехал лечить Васильича, а она тут разлеглась! Паня, у тебя, нешто, в доме кровати нет, что ты сюда притопала? Или вспомнила молодость и захотела, чтобы я за тобой поухаживал? Хе, хе, хе! – Дед Архип устало присел на стул, осторожно поставил котомку на пол рядом с ногой.
– Ты всё балаболишь? Какой раз прибежал в село? Ты же не мальчишка, поберечь себя должен, – Анисимовна строго смотрела на лесника.
– Балаболю, балаболю. Вот и тебя пробалаболил – Васька первый к тебе подкатил на рысаке, да прямиком в сельсовет расписываться. А в село – то я сегодня в третий раз прикатил. Устал маленько.
– Ничего, ночуешь у нас. Скажешь соседке Валентине, что я велела, она тебе и откроет замок, если ушла.
– Нет, Паня, не могу я остаться. У меня же с осени прибавилось хлопот: как-то пошел на озеро половить рыбки. Только примостился на корягу, закинул удочку, как слышу выстрел. Прогремел он с противоположного берега. Я даже в сторону шарахнулся. Но всё затихло. Я присмотрелся и вижу мужика, который полез в воду, вытащил что – то чёрное, прикрепил к поясу и ушел. Думаю: кого же он подстрелил? А тут донёсся до меня какой-то писк. Я оставил свои удочки и направился на этот звук. Пробираюсь сквозь кустарники, сквозь камыши, то и дело прислушиваюсь, чтобы не спугнуть. И вот вижу недалеко от берега на кочке гнездо, осторожно приблизился к нему, а там два норчонка, совсем ещё глупые сосунки. Выходит, что их мамаша – норка отправилась порыбачить, а её в этот момент и подстрелили. Посадил я их в кепку и быстрее к удочкам: свернул всю свою рыбалку, а в садок вместо рыбы посадил норчат вместе с кепкой, и прямиком на кордон. Соорудил клетку для них и стал отпаивать лосиным молоком. Так они и прижились у меня, стали совсем ручными. Я только из дома, а они сразу голос подают. На зиму клетку поставил в сени. А сейчас я в избе оставил чужого мужика – вдруг обидит их?
– Откуда он взялся, Архип Григорьевич? – участковый подошел к леснику, присел перед ним на корточки.
– Сварил, значит, я бульончик. Да, Веруша, ты бы отнесла его Васильичу, а то я боюсь, что он остыл, пока я возился с этим супостатом, болесть его ни возьми. Как с неба свалился. – Дед Архип высвободил из котомки меховой мешок, в котором стояла трёхлитровая банка, заполненная золотистой жидкостью, бережно передал в руки Веры Ивановны. Та сразу заспешила из палаты, а он повернулся к участковому и удивлённо, с детской непосредственностью стал рассказывать:
– Ты понимаешь, Андрейка, вышел я, значит, на тропу, а в ста метрах лежит мужик. Я к нему: «Ты чего, мил – человек, разлёгся, так и вмёрзнуть в снег можно». А он стонет, охает: «Вот гулял по лесу, и спину прострелило». Ну, я его волоком затащил в избу, взгромоздил на скамью, натёр спину мазью, приказал лежать час, меня дожидаться, а по возвращении буду лечить, хворь выгонять.
– Дядя Архип, а ещё никого не заметил вокруг? – участковый покачал недовольно головой.
– Мне показалось, Андрейка, тени мелькнули за сараем. Это я когда бежал на лыжах, то мозги – то колесом крутились, все варианты проверял. Уж больно молодой да толстый он, чтобы свалиться, и ровнёхонько на тропинку рядом с избой. И опять же, глядя на ночь, кто гуляет по лесу? Ну, ты скажи, Андрейка, ты, глядя на ночь, пошел бы в незнакомый лес гулять? Вот то – то и оно.
– Не нравится мне это. Нельзя тебе, дядя Архип, туда возвращаться. Похоже, что они за твоим зверьём наведывались.
– И я так думаю, Андрейка.
– Архип, да ты не тужи, если и украдут, то опять съездишь к лесникам и привезёшь на развод. Самое главное, что ты остался цел, – Анисимовна старалась успокоить лесника.
– Ишь ты, какая прыткая, лёжа на кровати. Это тебе не двадцать лет назад, силёнки не те, да билет туда знаешь, сколько стоит? Я подсчитал, так выходит, что мне надо пять лет ни есть, ни пить, а только на билет собирать.
Пойду я, а то совсем темно будет. А ты, Паня, вставай, дурочку не валяй, чтобы завтра к моему приходу была на ногах.
– Так, дядя Архип, если не можешь остаться, то пойдём вместе. – Андрей встал, расправил тёплый свитер.
Дед Архип тоже поднялся, взял пустую котомку.
– Ну, ты, Андрейка, чудишь, право слово. Как я оставлю их одних, они же, как малые дети. Иногда ночью заберутся в избу и шастают, чего-то ищут. Я зажгу свет, а они встанут на задние лапки и стоят столбами, а лапы у них как у медведя. Я им насыплю ореховых ядрышек, они похрумкают и убегут. А тут одна барсучиха на сносях пропала, целый месяц на прогулку не выходит. А потом я обнаружил её в погребе в картошке. Она, вероятно, копала нору и прорыла её в погреб. Еле умудрился поднять: привязал корзину, постелил туда сенца, и она залезла. Да не одна, а с целым выводком в пять голов. А ты говоришь, оставить их одних. А у меня в клетках ещё четыре барсучонка – несмышлёныша сидят – их кормилицу собаки задрали. Она окотиться успела, но сама не выжила. А если эти супостаты погром устроили, вдруг какой пораненный, искалеченный найдётся? Нет, мне надо идти. А ты если хочешь присоединиться, то пойдём, посмотришь, кого это я затащил в избу. Но по всем видам, его и след замело. Я так тебе скажу, Андрейка: в прежние времена я ничего и никого не боялся, кроме разъярённых зверей. Но их я обходил стороной. Однажды от кабанихи как горный орёл взлетел на дерево. Просидел там часа три, пока она не наелась желудей и не увела свой выводок. А сейчас некоторые люди страшнее таких зверей. А всё потому, что насмотрятся по телевизору разных страшилок и идут применять на практике все увиденные приёмы. Как ни включишь телевизор, так только одно и слышишь: «Убили, взорвали». И такими елейными голосками, без микрона сочувствия. И сразу вслед скаковых баб выпускают – так и скачут галопом на мужиках, так и скачут. Один раз терпенье лопнуло, как шарахну кулаком по телевизору, а он уже глубоким инвалидом был, так сразу в щепки и по винтикам. И моментально тишина и покой наступили. Я пришел к выводу, что телевизор стал нашим наипервейшим врагом, даже страшнее Гитлера. Ну и раскукарекался я. Пошли, Андрейка. Паня, если жив буду, то завтра приду.
Лесник с участковым вышли, и сразу же Прасковья Анисимовна привстала, затем удобнее села, а через минуту стала свешивать ноги с кровати. Вошедшая Вера Ивановна замахала на неё руками:
– Что же вы делаете, мама, вам же нельзя вставать!
– Почему нельзя? Слава Богу, инфаркта, инсульта нет, так, немного прихватило. Я как заглянула к Боре в брюшину, так и поехало всё перед глазами – не видела я ещё такого воспаления. Меня на кушетку, капельницу поставили, а я думаю: «Капельница Боре предназначена, а я отнимаю у него». И так скверно на душе, что лучше умереть. А что там за беготня по коридору? С Борисом плохо?
– Нет, нет. Это Трушин с Фёдором вернулись из райцентра, привезли медикаменты. Их хватит не только на Борю и вас, но и на всё село на целый месяц, пока ребята будут работать. Завтра тётя Даша – повариха выходит на работу, совхоз выделяет продукты. Так что больница официально открывается. Трушин поедет в область договариваться с университетом через облздравотдел, чтобы ребят досрочно аттестовали. Вот такие дела закрутились. Уж как бы Василий Матвеевич порадовался такому повороту событий, а то раньше времени ушел на тот свет из – за этой вакханалии.
А завтра из института приезжает аспирант, хороший хирург, привезёт новое лекарство для Бори. Это Фёдор с профессором договорился.
– Вот как хорошо. А ты, Веруша, говоришь, чтобы я лежала. Как можно? Надо приготовиться к встрече гостя.
– Мама, это не ваша забота. Встретим, как положено. Там Валентина уже помчалась поросёнка резать – это же друг Фёдора едет, сын хозяйки, у которых он живёт. Раз уж вы встали, то давайте ужинать. Вот бульон куриный попейте и кашки немного.
– Валентина готовила?
– Она. Вот и ватрушек напекла. С парным молоком поешьте. Она всё это на радостях, что Фёдор настоящим доктором становится. Да, если бы его не отстояли, когда он с дружками по малолетству ради баловства мотоцикл угнали, то мог бы в колонию попасть и там другие «университеты» проходил бы.
– Ты права, дочка, от такой радости и полсела накормишь. В школе надо больше с ребятами заниматься, а учителя в огороды вклюнулись. Нехорошо это. Каждый своим делом заниматься должен. Тогда во всём толк будет. – Немного посидев, Анисимовна вновь улеглась. – А ты – то где будешь спать, Веруша? Домой пойдёшь?
– Да ну, что вы говорите, какой дом. Вот на соседней койке и лягу. Сегодня на посту Зоя дежурит, а завтра Аннушка, её сейчас домой отпустили.
– Это какая же Аннушка?
– А младшая из Макшаевых. Медучилище закончила, здесь медсестрой работать будет. Серёжкина зазноба. – Вера Ивановна рассмеялась, вспомнив, как Аннушка в прошлые каникулы бегала хвостиком за Сергеем, не давала ему прохода.
– Вот, у всех есть невесты, а наш что же, в поле обсевок? – резко встала и зашумела Анисимовна.
– Да не волнуйтесь вы так, успеет Вадим жениться, – попыталась успокоить свекровь Вера Ивановна.
– А когда успеет? Образование есть, работа есть, жить есть где. Что ещё надо? – горячилась Анисимовна.
– Да угомонитесь же вы, мама. У вас давление зашкаливает, а вы вскакиваете, как дед Архип.
– А что Архип? Он здоровье всем дарит. Золотое у него сердце. Это он за прибаутками его скрывает, боится, что его, сердце – то, поранят. Не просто разглядеть и распознать истинную цену его души. И я вот не рассмотрела. Да и Вася не дал этого сделать: посмелее он оказался, чем этот скоморох.
В палату вошел Вадим.
– Что у вас тут случилось? Бабуня, ты чего кричишь? Тебе плохо? Батя беспокоится.
– Да ничего не случилось, Вадюша. Иди сюда, посиди со мной, – медовым голосом запела Анисимовна.
– Нечего тут рассиживать, спать пора, – Вера Ивановна строго посмотрела на сына. – Пойдём, я вас всех уложу, а то будете блукать всю ночь. Нет на вас деда, он бы сразу навёл порядок.
– Это точно, мама, у дедули была строгая дисциплина. А почему бабуня так шумела? – уже в коридоре переспросил Вадим.
– Ругается, что у тебя нет невесты, – усмехнулась Вера Ивановна.
– Что?! – не понял Вадим, а когда до него дошел смысл слов матери, то он захохотал, а потом сквозь смех произнёс: – Ну, бабуня, её бы энергию да нам, молодым. Вот молодец, я уверен, что до правнуков она обязательно доживёт.
Утром Фёдор с Трушиным уехали в Вышгород встречать доктора и решать дела в облздравотделе. А в больнице начался нормальный рабочий день с приёма больных и оказания им помощи. К вечеру из соседнего села привезли больного с прободной язвой желудка, и Безродному пришлось срочно оперировать его. Вадим и Сергей помогали ему. А через час вернулись Трушин с Фёдором. Трушин сразу прошел к Борису Васильевичу, а затем уехал домой. А Фёдор в сопровождении молодого человека и двух женщин вошел в палату к Анисимовне, где была и Вера Ивановна.
– Ну что, Фёдя, привезли лекарство? – с надеждой спросила она.
– Привезли. Как он?
– Держится, но горит весь. Ты же знаешь, какой он терпуха.
– Сейчас мы разденемся, и Ольга Ивановна сделает ему укол. Познакомьтесь, это моя квартирная хозяйка. Она первоклассная медсестра, а это её сын, Владимир Владимирович, но не Маяковский. А Виноградов, аспирант, ведущий хирург базовой больницы. А эта прекрасная Фея – наш гинеколог. А где ребята, где Владимир Иванович?
– Привезли тяжелого больного, уже час, как оперируют.
– А что же мы тогда стоим? Володька, быстро в операционную, – Фёдор с другом выскочили из палаты.
Вера Ивановна с медсестрой прошли к Борису Васильевичу, а Прасковья Анисимовна осталась вдвоём с девушкой.
– Как тебя зовут – то, милая? – Анисимовна присматривалась к девушке, разглядывала лицо, фигуру, но не назойливо, а осторожно, чтобы ненароком не обидеть. – Что ж вы такие тростиночки? Как будто вас не кормят. Вот и мои мужики такие же тощие.
– Меня – Любой зовут. А мясо и жир нарастут, главное – скелет был бы цел, как говорила мама. – Голос у Любы был певучий, звонкий, а взгляд голубых глаз нежный, ласковый. При разговоре на её щеках появлялись ямочки, и лицо сразу озаряла улыбка, как будто из них исходил свет.
Анисимовна, глядя на девушку, улыбалась, а затем встревожилась:
– Ты сказала: «Говорила». Так что же, мамы твоей нет?
– Нет. Три года, как похоронили её, – Люба опустила голову. Голос её погрустнел
– Большое горе у тебя, дочка, рано ты осиротела. Одна живёшь?
– С сестрёнкой. Вера на два года младше меня.
– Ох, как трудно вам без родителей. В наше-то безвременье остаться одним! А как же сестра без тебя будет?
– За ней Ольга Ивановна присмотрит. Они с мамой подругами были. Она меня устроила в больницу санитаркой – дежурила два раза в неделю. На эти деньги и жили. А Вера в лаборатории на кафедре у Владимира Владимировича устроилась. Он помог нам получить комнату в общежитии.
– В общежитии? А вы разве не в самом Верхнегорске жили до этого?
– В самом. Вот из-за этой квартиры мама и заболела. После папиной смерти мама никак не могла смириться, что доход сократился. Она не умела экономить. Папа всегда упрекал её в этом. А она все деньги тратила на нас: баловала в еде, одевала по моде, чтобы не хуже других были. Но денег не хватало, и она решила заняться бизнесом и открыть своё дело. Заняла деньги под процент, бумаги заверили у нотариуса, всё как будто честь по чести. Дела у неё хорошо пошли, деньги в доме появились, мама повеселела. А за неделю до срока выплаты долга, у неё сорвалась поездка в Москву за товаром – потеряла билет, а второй не смогла купить. И торговать было нечем. Но она не придала этому значения, хотя позже выяснила, что всё это было специально подстроено. А в указанный срок она собралась идти к знакомой занять денег, чтобы расплатиться к вечеру с кредитором. Но не успела выйти из квартиры, как он сам явился к ней и не один, а с милицией, с двумя амбалами, и почему-то с нотариусом. Ей предъявили договор, в котором было записано, что 25– го в 12 часов долг должен быть возвращён, в противном случае он увеличивается в два раза, а к концу суток её квартира переходит к кредитору. А мама при заключении договора не обратила внимания на это, а может быть, и позже было дописано. А второго экземпляра у мамы не было на руках. Мы же привыкли жить, доверяя всем.
– Да разве ж это люди? Это нелюди. А перезанят-то нельзя было? – Анисимовна слушала с болью, возмущаясь человеческой жестокостью.
– Таких больших денег у знакомых не было. Мама решила продать нашу трёхкомнатную, улучшенной планировки квартиру, расплатиться с долгом, а на остальные купить жильё меньшего размера. И уже покупатель нашелся, и друзья обещали быстро оформить документы на продажу, но в ночь у неё случился сердечный приступ, её увезли в больницу. На следующий день к 12 она сбежала оттуда, но было поздно, нас вместе с вещами выбросили на улицу. Мы сняли комнату в частном доме без удобств. Мама успокаивала нас, что заработает деньги, и мы купим маленькую комнату в малосемейке. Но приступы участились, и в один день её не стало. Вот так мы оказались в общежитии.
– Я не думаю, что этот тип счастлив: на чужом несчастье его не построишь, – убеждённо произнесла Анисимовна.
– Да, вы совершенно правы. Он не только с нами так поступил, но и ещё квартир десять отобрал. А в результате с кем – то из дружков не поделил очередной куш, и во время разборки его застрелили. Так что там завидовать нечему. Вот только маму жаль, не уберегли мы её. Мы с Верунькой часто вспоминаем нашу жизнь без папы, когда маме одной приходилось нас растить, устраивать учиться. Ругаем себя, что не жалели маму: могли бы и в старой одежде походить, не гнаться за модой, а мы ни о чём не думали, кроме одного – как бы понаряднее одеться, эффектнее выглядеть. А мама не могла этому сопротивляться, да и не умела. Папа, когда заболел, часто повторял: «Как же ты будешь жить без меня, Надюша? Ты же такая непрактичная, ни к чему не приспособленная. Погибнешь ты».
– Да как же он мог так говорить?! – возмутилась Прасковья Анисимовна. – Он и себя обрёк на гибель, и мать погубил. Вот у медработников существует такое понятие: «Ложь во спасение». Я считаю, что так и должно быть. Мой отец говорил, что если скажешь больному жесткую правду о болезни – он перестаёт бороться и погибает. А ты протяни ему ниточку надежды, дай последний шанс. Под слабым, инфантильным человеком ниточка может оборваться, а сильный сам ухватится за неё и выкарабкается. Самое главное, чтобы в этот момент душа у больного была чистая, чтобы не осталось в ней ни единого грамма обиды, зависти. Больной должен сравняться с блаженным или святым. И помочь ему в этом должен медперсонал. Медицина всегда была самой гуманной. Это сейчас что-то сдвинулось в мозгах у людей, надломился стержень осознания ценностей, и в нашей профессии появились жестокость, бессердечность. Борис приехал из больницы, таких ужасов порассказал. Ты подумай, милая, в какой здравомыслящей голове может уложиться, чтобы врач (врач!) мог сказать больному: «А как вы хотите, у вас такой возраст, что уже пора подумать о вечном покое». Так ведь спокон веку было, что пока жив человек, врач обязан бороться за его жизнь: не просто лечить, а бороться!
Анисимовна задумалась на секунду, опустила голову, затем с ещё большим жаром продолжила:
– Не могу смириться с тем, чтобы врач назначал дорогостоящее, но противопоказанное больному лекарство только потому, что аптеки платят ему за это. И он же позволяет медсестре продавать лекарства, выписанные больному. Это что же – медработники превратились в торгашей. А ведь врач – это святое. Он врачует, то есть лечит, исцеляет. И не важно, какими средствами: химическими препаратами, приборами или травами. А на первом плане у любого врача должно быть слово, а всё остальное вторично, ибо все наши болезни от дисбаланса в душе, от стрессов. Приведи душу в равновесие, и будут не нужны лекарства. В медицине особая дисциплина нужна, и особый спрос. А если ты не можешь всего себя отдавать на оказание помощи страждущим, то уйди, выбери любую другую профессию, только не черни эту, святую богоугодную профессию. По-другому не должно быть. Ты со мной не согласна, дочка?
– Полностью согласна. У нас в университете старые профессора работают, дисциплина строгая. Даже такой случай был: двум студентам после интернатуры не выдали диплом. А взамен дали белый билет – справку: «Курс прослушал. Врачом работать не может по моральным качествам». И это всё из-за взятки.
– Вот как строго, но справедливо. Мы привыкли кивать на Запад. Так вот, пока мы не научимся уважать себя, пока не будем подавать в суд на врачей (как на Западе!) за причинённый ими вред во время лечения, медицина не сможет вылезти из той трясины, в которую её загнали в последние годы, и не сможет очиститься от грязи.
Что-то долго больного оперируют. Сходи, Любушка, узнай. Да к Борису Васильевичу загляни, посмотри, как он? Мне бы самой пойти, да всё плывёт перед глазами, не дойти мне, – голос у Анисимовны стал загустевшим, трубным.
Люба поспешно вышла из палаты и быстро вернулась с Ольгой Ивановной, которая измерила давление Анисимовне, сделала укол и присела рядом.
– Прасковья Анисимовна, вы за сына не беспокойтесь, у него после нового лекарства здоровье должно пойти на поправку. Вениамин с радости, что нашелся его друг Безродный, раздобыл самое эффективное новейшее противовоспалительное средство. А мы там заболтались, вспоминали время четвертьвековой давности. Я рассказывала Вере Ивановне о том, как чуть не отбила у неё Бориса Васильевича. Он тогда у нас в отделении подрабатывал.
– Вот какие дела выясняются. А как же они с Безродным не встретились?
– Так Володя же пришел на место Бориса, когда тот перестал работать и бегать на лекции к медикам, – Ольга Ивановна пощупала пульс у Анисимовны, покачала головой. – Вам бы сейчас отдохнуть, поспать, чтобы давление снизилось.
– Да разве я усну, пока операция не закончилась. Когда сама рядом с хирургами работала, то не замечала такого волнения Сорок лет в операционной отработать – не шутка тебе.
Дверь распахнулась, и в палату вошли, обнявшись, Безродный с сыном. Лица у обоих сияли от счастья, что, наконец-то они встретились.
– Оля, спасибо тебе за сына. Я потрясён, какого прекрасного хирурга ты воспитала. – Безродный смотрел на Ольгу и ему казалось, что она нисколько не изменилась, а всё такая же юная и прекрасная. Он понял, что любовь к ней не прошла, и потому боялся подойти, поздороваться по-человечески.
– Так это не моя наука, а твоего друга Вениамина, – Ольга Ивановна подошла к двум одинаковым на лицо и таким дорогим для неё мужчинам, запросто протянула руку Безродному: – Здравствуй. Володя! Ты что-то рано поседел? Нам как Фёдор позвонил, так я сразу на вокзал за билетом, а там уже Люба с Володей – опередили меня. Ты помнишь Надю, мою подругу? Люба – её дочь. Захотела поработать на селе. Поможешь устроиться?
– А чего ж тут помогать? Больница пустая, а больных тьма – тьмущая. Штатное расписание ещё чистое. Тут твой любимец Фёдор сообщил новость, что они с директором совхоза уговорили начальство Облздравотдела утвердить меня главврачом больницы. Каково?! Без меня – меня женили, – Безродный рассмеялся, и в его голосе не было ни единой нотки недовольства.
– Так ведь тебе не привыкать, не в первый раз с тобой такое случается, – грустно улыбаясь, медленно произнесла Ольга Ивановна.
Безродный от неожиданности смущённо кашлянул, улыбка медленно сползла с его лица, оставив привычные ранние морщины. И только в глазах счастливые огоньки не хотели уступать место обыденной скуке и безразличию.
– А ты колючей стала, раньше такой не была.
– Так жизнь колючая, потому и у меня шипы выросли для защиты, а то не заметишь, как растопчут. А мне было и есть кого защищать, – она с гордостью посмотрела в сияющие глаза сына, обняла его. Обычно стеснительный, замкнутый и угрюмый, сейчас он был готов взлететь в поднебесье на крыльях счастья. – Ну что, Владимир – младший, рад встрече с отцом?
– Мама, как же ты могла его отпустить тогда? Три человека страдали столько таких долгих лет, – Владимир смотрел то на отца, то на мать, а в глазах его стояли слёзы.
– Сын, ты ли это? От кого ты набрался такой мудрости? – Ольга Ивановна отстранилась от сына и удивлённо смотрела на него.
– Вероятно, по наследству передалось от предков, они были мудрее моих родителей.
Безродный смущённо и всё ещё несмело обнял Ольгу и вместе с сыном прижал к себе, затем отошел и через силу выдавил:
– Пойду в приёмное отделение, там ещё двое больных дожидаются моей консультации.
– Папа! Я с тобой! – теперь уже сын обнял за плечи отца, и они вышли из палаты.
Ольга от неожиданности пошатнулась, но подбежавшая Люба поддержала её и усадила на стул.
– Неужели и он бросит меня и уйдёт к отцу? – вырвались горькие слова обиды из самой глубины сердца Ольги.
– Да полно тебе, милая, от кого и куда ему уходить? Ты сама – то зачем примчалась? И сможешь ли во второй раз сбежать от него? Правильные слова сказал сын: все эти годы человек не жил, а мучился. А жизни – то больше половины прожито. Вот уж свою фамилию оправдал, так оправдал. Не ладно у него с женой. И приехали бы вы или нет, но разрыв у них был бы. Как говорят: нарыв созрел и должен прорваться.
А будет ли полностью счастлив твой сын и обретёт ли долгожданное счастье твой любимый человек, зависит только от тебя. Не ошибись во второй раз, милая. В том, что вы расстались тогда – половина вины твоей: за своё счастье надо бороться, а ты позволила ему уйти. Сын тысячу раз прав.
Ольга Ивановна растерянно смотрела на Анисимовну, в глазах её появились слёзы, а затем ручьями хлынули по щекам, по подбородку, и как весенние первые дождинки упали на грудь. Она закрыла лицо руками, а потом тряхнула головой и засмеялась, сначала тихо, несмело, а затем приглушенно, но весело и свободно.
– Слава тебе, Господи, мудры твои дела: освободилась душа у человека, раскрепостилась. А теперь иди, займись делом, да загляни прежде в приёмный покой, успокой мужиков.
Ольга Ивановна вытерла лицо от слёз. Оно было помолодевшим, как будто умылось живительной росой, и вышла из палаты.
– Вот какие дела-то, Любушка. Я тут горевала, что у Вадюши нет невесты, а что оно лучше, и не знаешь, – Анисимовна что-то ещё хотела сказать, но заметила, как лицо Любы залила краска. Она хлопнула себя по лбу:
– Вот, старая, совсем из ума выжила. Мне же настойку надо принимать, а она у Веры. Ты уж найди её, пошли ко мне.
Люба почти бегом выбежала в коридор, и сразу же послышался её строгий голос:
– Отпусти, я сказала, отпусти!
Вошел Вадим и удивлённо посмотрел на Анисимовну:
– Куда ты её послала, бабуня? Ну, прямо как ужиха выскользнула из рук.
– А ты, что же, до сих пор не научился обнимать девчонок? – усмехнулась Анисимовна. – Любимых-то надо крепко держать, чтобы дух захватило.
– Ну, ты и даёшь, бабуня. А как она, понравилась тебе? – Вадим смущенно смотрел на бабушку.
– Понравилась. Разве может такая лебёдушка не понравиться? Только ты не смей обижать, ей и так горя хватило с лихвой. С ней только по серьёзному надо дружить.
– А я по серьёзному, – ещё больше смутился Вадим.
– А Володька не встанет между вами?
– Не встанет, его Верунька стреножила.
– Да что ты говоришь? А какая же у них разница в возрасте?
– Восемь лет.
– Ну, это нормально. Муж должен быть постарше. А Ольга не возражает?
– Так она не догадывается. Верунька для неё ещё ребёнок.
– Это как всегда – матери обо всём узнают последними.
– О чём это я должна узнать последней? Конспираторы, что вы ещё
придумали? – вошедшая Вера Ивановна с улыбкой смотрела на свекровь с сыном. – Вадим, за кем увязалась эта красавица? За Серёжкой или за Фёдором?
– А почему Вадима не берёшь в расчёт? – усмехнулась Анисимовна.
– Да ну, куда ему. А дивчина хороша. Её Надей зовут?
– Нет, Любой, – хрипло ответил Вадим, не сумев справиться со своим смущением.
– А почему же отец назвал Надей?
– Это её маму звали Надей.
– А откуда он её знает?
Она была подругой Ольги Ивановны, и он мог видеть её в больнице. – Вадим с улыбкой смотрел на взволнованную мать. – Мама, а ты до сих пор ревнуешь отца? Но ведь в то время Надежда Петровна была замужем и имела дочку.
– Ещё чего выдумал, говоришь какую-то чепуху. – Вера Ивановна засмущалась и поспешно вышла, забыв, зачем заходила.
Вадим и Анисимовна рассмеялись.
– Вот из-за её ревности Борис медицинский и не закончил. А хуже это или лучше, как знать, не определишь. По моему разумению так: любят друг друга, в доме порядок, на работе уважают – вот в этом оно и счастье. А сообща любое лихолетье перенести можно.
– Бабуня, а почему батя не закончил медицинский?
– А это ты у него спроси, он тебе подробно расскажет. А я одни отголоски знаю. Вот будешь дежурить и спроси. Вы по очереди дежурите? А то без отдыха, да без привычки быстро из сил выбьетесь. Без врачей люди свои болячки подальше спрятали, терпели, насколько можно, а, прослышав, что больница открылась, всю свою боль выпустят наружу и валом повалят к вам. – Анисимовна задумалась, и Вадим тоже молчал, видя, что она прикрыла глаза.
– Вадюша, а ты, часом, ни от кого не слышал про Архипа? Что – то за весь день не заглянул ко мне.
– Нет, он не приходил. – Вадим заметил на лице бабушки тревогу, и поспешил успокоить её. – Но его видели, разговаривали с ним.
– А что же ты взгляд отводишь? Ты же не умел ничего скрывать, похоже, что и до сих пор не научился. Говори всё, что знаешь.
– Вечером, когда он был здесь, его избушку спалили. А его с пепелища никак не могут увести, всё зверушек ищет, вдруг какой смог спастись.
– Не нашел?! – в голосе Анисимовны была не только тревога, но и надежда.
– Да говорят, он чудной стал, даже с близкими людьми ничем не делится. Но одного норчонка видели: он его посадил за пазуху, а сам разговаривает с мужиками, машет руками, что-то доказывает, а норчонок у него на спине из-под воротника высунул головку, и на мужиков своими глазками-бусинками зырк, зырк. Мужики переглянулись, усмехнулись и отошли в сторонку на совет. А были там директор лесхоза, наш Трушин и с сельской администрации. Они уговаривали деда Архипа переехать в село, а он спорил с ними, отказывался. Так вот, власть наша посоветовалась, и Трушин пообещал организовать рабочих, чтобы поставить выделенный лесхозом сборный дачный домик. Дед обрадовался и бегом на пепелище.
– Так он же там где-то своих зверьков прячет! У него какое только зверьё не проживает постоянно, специально для них вольеры понастроил: подлечит всех покалеченных, а потом на волю выпускает. Нет, не уйдёт он оттуда. А я хотела предложить взять его сторожем в больницу – Егорыч-то разболелся.
– Вылечим Егорыча. Пусть работает, он больницу сохранил. Он такой же беспокойный, как и дед Архип. А у того пока силы есть, он будет жить в лесу, это его стихия.
– Правда, внучек. Совсем ты по взрослому рассуждаешь. Когда же ты вырос, Вадюша?
– Так время-то быстро бежит. А нам быстрее приходится взрослеть.
Вы же нам человеческие судьбы доверяете, мы теперь в ответе за каждого больного.
– Ох, Вадюша, какой же тяжкий крест вы взваливаете на свои плечи. Но ничего, на стороне медиков все силы небесные. Сам Иисус Христос исцелял больных и теперь заступается за тех, кто продолжает его путь, помогает на их трудной стезе. Так что не бойтесь, всё будет хорошо, только по совести работайте, не очерните святое дело. Иди, Вадюша, занимайся своими делами, а я спать хочу. Любаша с Ольгой пусть ложатся со мной в палате, а то ты будешь хороводить девчонку, не дашь отдохнуть ей.
– Слушаюсь, командир, как прикажете, так и будет, – Вадим поцеловал бабушку в щёку и выбежал.
На следующий день. Анисимовна проснулась рано, посмотрела на заправленные койки, покачала головой. Она спустила ноги с кровати, потихоньку встала и вышла в коридор: за сестринским столом кто – то сидел. Держась за стену для страховки, Анисимовна дошла до стола и села на свободный стул. Медсестра Зоя, подперев голову ладонями, дремала, но когда стали спадать очки, она очнулась.
– Ой, Прасковья Анисимовна, это вы? Вам плохо? Зачем вы встали?
– Тише, не шуми, а то всех на ноги поднимешь. Как там Борис, не знаешь?
– Полчаса назад я укол ему делала. Температура спадает. Он спал хорошо, мне пришлось его будить.
– Ну и, слава Богу, может быть, выкарабкается. А приезжие где спят?
– Так Вера Ивановна с Валентиной их домой увели.
– Это хорошо. А Владимир Иванович тоже ушел? Как у него нога?
– Нет, он в палате с Борисом Васильевичем. Их там теперь трое, да Вадим дежурит у отца. А про ногу ничего не знаю, он не жаловался, и перевязку не делали. Ему мазь привезли, но он сказал, что Архипова мазь лучше.
– Зоя, а про самого Архипа ты ничего не слышала? Чего-то страшного мне Вадим наговорил. Ведь наше село всегда было спокойным: ни тебе никаких доносов, никаких поджогов по злобе. Не то, что в других сёлах, где пожар за пожаром, драка за дракой. Наше-то село всегда было культурным. Может, это шло от больницы, от врачей, работавших в ней? Или это мне так кажется?
– Нет, нет, Прасковья Анисимовна, всё так и есть. Мой муж говорит, что в нашем селе эпицентром культуры является больница. А к деду Архипу назначили дежурных. Я после операции бегала домой, ребята уже вернулись от него – они расчищали пепелище и ставили домик. Завтра шифер настилать будут. Из соседних сёл пришли мужики, помогали. Печка у него уцелела, так что её топили, готовили обед на ней. Окна, двери, потолок сделали. Во всех сёлах переживают за деда, за его зверьков – скольких людей он спас своей мазью.
– Да, многим он помог. Сможет ли собрать их всех, не покинут ли эти места? – озабоченно произнесла Анисимовна.
– Сможет. – Зоя говорила убеждённо, на лице была добрая, приветливая улыбка. – Вы знаете, он ни с кем не делится, сколько каких зверьков осталось. А ребята поймали двух барсучат. Сколотили клетку и посадили туда – сюрприз хотят деду Архипу преподнести. Я вот замечаю, что рядом с животными люди добреют. Ребята рассказывают про барсучков, а у самих рот до ушей, а уж мужики взрослые. Говорят, что один на иномарке городской житель привез орехи для барсучков, деньги оставил. Да и местные жители много продуктов натащили деду Архипу, так что для подкормки зверья на зиму хватит.
– И правильно поступает народ – не для собственного же удовольствия он разводит барсуков, это тебе не комнатные собачки для утехи, а на лечение людей. – Анисимовна потрогала голову рукой, пригладила волосы.
– Как голова, Прасковья Анисимовна? Всё ещё болит? Давайте я вам измерю давление.
– Как будто перестала болеть, даже не верится. Думаю, что надо домой идти, а то я залежалась, и дом без присмотра. Да и Веруше на работу надо выходить, не дело уроки пропускать, – в голосе Анисимовны появилась строгость.
– Ну вот, теперь я вижу, что вы пошли на поправку – командирский голос вернулся. Но на месте Вадима Борисовича я бы ещё денёк не отпускала вас домой.
– А мы так и поступим, – незаметно подошедший Вадим обнял бабушку за плечи и повёл в палату. – Бабуня, я хочу, чтобы ты на моей свадьбе была здоровенькой.
– А когда же свадьба, Вадюша? Назначили число? – Лицо Анисимовны засветилось счастьем.
– А это только от вас с отцом будет зависеть – как только выздоровеете, так сразу и число назначим. Договорились?
– Договорились. Ты опять весь день в больнице будешь?
– Я сегодня в приёмном покое дежурю.
– Вы у Владимира Ивановича ногу смотрели? А то, как бы не запустить.
– Сын, Володька смотрел. Нормальный процесс заживления идёт. Да он теперь от одного счастья выздоровеет – Ольга Ивановна остаётся здесь. Докторский дом будем оборудовать, там она будет жить, а когда он возьмёт развод, то и он перейдёт туда. Такие условия она ему поставила.
– А сын тоже остаётся?
– Нет. Он же в аспирантуре учится. Да и наша больница не по его масштабу. Вдвоём с Верунькой будут. Свадьбу хотят справлять.
– Это всё хорошо, А как отец? Мне как-то боязно к нему идти.
– Вот это что-то новенькое, совсем не похоже на тебя, бабуня. Давай потихоньку откроем дверь и зайдём в палату, – Вадим взялся за дверную ручку.
– А куда ты меня привёл, Вадюша? Разве не в мою палату? – заволновалась Анисимовна, но дверь уже открылась, она увидела Безродного, делавшего зарядку, Бориса, махавшего руками, и несмело переступила порог.
– Мама, вы уже поднялись? Идите сюда, – радостно воскликнул Борис и протянул руки навстречу.
– Прасковья Анисимовна, становитесь в ряд заниматься зарядкой, – пригласил доктор
– Куда мне, старой перечнице. Уж вы сами, без меня, – она подошла к Борису, обняла его, виновато прошептала
– Прости меня, сынок, это я своими компрессами тебя загубила.
– О чём вы, мама? Я же в медицине кое – что соображаю, не зря почти пять лет бегал на лекции, сдавал экзамены. Воспалительный процесс надо было чем – то снимать, и обёртывание из настоев спасло меня. А почему вы это в голову себе вбили, да до такой степени, что чуть инсульт с инфарктом не получили? Это такая глупость. Доктор, подтвердите это, – обратился он к Безродному, который подошёл к койке Бориса и с любопытством рассматривал его, как будто впервые видел.
– Ваш сын прав, вы зря себя казните. Виной его болезни стал оставленный там инструмент. Но будем надеяться, что теперь он пойдёт на поправку. Борис, так ты тот самый динозавр, о котором на всех факультетах ходили легенды? Не верю своим глазам!
– Что же обо мне говорили? – смутился Борис Васильевич.
– Я слышал так: на кафедре терапии учится один чокнутый, пардон, прошу прощения. Бегает с педагогического факультета, посещает все лекции, сдаёт на пятёрки. А в «педе» сдаёт экстерном без лекций, по чужим конспектам, и тоже на все пятёрки. И вдруг он куда – то пропал. Что случилось с тобой?
– О, это длинная история, – усмехнулся Борис Васильевич.
– А нам куда спешить? Сын дал мне выходной на сегодня. Если что срочное, то он поработает с Фёдором. Так что я готов слушать. И вы, Прасковья Анисимовна, присоединяйтесь. Я уверен, что много нового услышите, и такого, о чём и не подозреваете. Да и Вадиму это очень полезно узнать. Слушаем вас, Борис Васильевич.
– Да рассказывать особо нечего. Что такого необычного в том, что на двух факультетах учился? Подумаешь, невидаль, – Борис Васильевич посмотрел на мать, на сына, увидел, с каким вниманием они слушают, и решительно произнёс: – Ну, уж если хотите слушать эту байку – пожалуйста, слушайте. Приехал я сдавать экзамены в университет на медицинский факультет. С золотой медалью положено один экзамен сдать, а мне говорят, что медалистов перебор и придётся сдавать на общих основаниях. Хорошо, сдаю со всеми вместе, а самому интересно, как я пройду среди городских ребят? И что же – по всем предметам высший балл! Я ликую, уверен, что зачислен, но ради любопытства иду посмотреть списки и не нахожу себя в них. В полном смятении бегу в приёмную комиссию, затем к декану – того нет, он в отпуске, а заместитель на больничном. В кабинете сидит облезлый тип, смотрит нахальными глазами, как будто чего – то ждёт. Но это же семидесятые годы шли, когда о взятках как о великом преступлении говорили, или вообще молчали, а я таким телком был, что вообще не соображал в таких вопросах. Вышел из кабинета, несолоно хлебавши, подошел к секретарше забрать документы, а язык не поворачивается – рушилась не только моя мечта, но и надежда отца – у нас же семья потомственных врачей и я единственный продолжатель этой династии. Вот тут я понял, как плохо иметь одного ребёнка.
Борис Васильевич усмехнулся.
– Секретарша смотрит на меня с сочувствием, как близкий человек:
«Ты один приехал?»
«Один», – еле выдавливаю хрипло.
«И ты с пустыми руками зашел к нему? Он же не такой, как наш декан, он из другого племени».
«А что в них должно быть?» – изумился я.
«Вот наивная простота,– усмехнулась секретарша, – ты как будто из глухой деревни приехал».
Мне так обидно стало за своё село, я сразу набычился, и говорю сердито:
«А я и есть деревенский».
«Да ты что? Совсем не похож на сельского жителя, хотя сейчас выглядишь молодым задиристым петушком», – смеётся секретарша, а в глазах – вишенках удивление.
«А какими вы представляете деревенских жителей? В лаптях и с котомкой за плечами? Прошли те времена, это не мы, а вы отстали от жизни», – я не соображал, что говорю, обида затмила разум.
А она потихоньку смеётся. А надо сказать, что ей всего – то лет на пять больше было, чем мне, а выглядела ещё моложе.
«Насчёт лаптей ты загнул, а вот кнут мог пригодиться, чтобы подгонять коровок, так штучки две, или машину пригнать. Ладно, садись и пиши заявление в приёмную комиссию с просьбой пересмотреть решение о зачислении, т.к. сдал экзамены на «отлично» при наличии аттестата с золотой медалью. Недельки через две придёшь, пока тут толкотня протрясётся, а это время гуляй по городу, просвещайся».
Борис Васильевич замолчал, вспоминая, и через минуту продолжил:
– Я вышел, а куда идти, не знаю. И вдруг на той несчастной доске вижу новый лист – объявление о дополнительном наборе на биолого-химическом отделении педагогического факультета. Я бегом туда. Действительно, там недобор. Пишу заявление: пригодились и копия аттестата, и лишние фотокарточки, которые настояла взять мама. А через час уже был экзамен. Я как в угаре мчусь в аудиторию, сдаю на пятёрку, по остальным предметам тоже. В итоге меня зачислили. Когда получил студенческий билет, иду по коридору и лоб в лоб сталкиваюсь со знакомой секретаршей с медицинского факультета. Она смеётся:
«Ты что, друг ситный, загулял совсем? Чего не заходишь за билетом? Пойдём, он у меня».
Заходим к ней в приёмную, она подаёт мне заветные корочки. Не верю своим глазам, я – студент медицинского факультета. Что-то мямлю про кнут, мол, нечем гнать корову. А она опять смеётся, говорит, что согласна ждать, когда буду лечить её по блату.
Борис Васильевич улыбнулся:
– Вот так я стал студентом сразу двух факультетов. Дома ничего не сказал, а в университете началась гонка: бегом на лекции на медфаке, а на педфаке кое – когда. В то время я был уже знаком с Верой, вот по её конспектам и сдавал экзамены. Но на пятом курсе мне поставили условие: или я посещаю лекции и допускаюсь до госэкзамена, или отчисляюсь. А тут ещё на медфакультете конфликт вышел: при сумрачном освещении коридора не рассмотрел идущего навстречу того облезлого типа и не поздоровался с ним. А он за эти годы шишкарём стал – занял кресло зама завкафедрой. Пробежал я мимо него и вдруг слышу сзади смешок нашего однокурсника, подхалима, проходимца и прощелыги Тюлькина: «Вы посмотрите, Альфред Сидорович, наша «деревня» совсем зазнался. Ещё бы, сразу на двух факультетах учится». Дальнейший разговор я не слышал, но понял, что без последствий это не останется. Так оно и вышло: без всяких объяснений на следующий день появился приказ об отчислении Сошина, как в своё время незаконно зачисленного на курс. На этом закончилась моя медицинская карьера. Тешу себя тем, что выписываю медицинскую литературу, почитываю, изучаю новые достижения. Теперь вот это пригодится Вадиму, да и у меня появился компетентный собеседник. Недавно встретил своего бывшего однокурсника, вспомнили годы учёбы. Сообщил он мне, что Тюлькин процветает: заведует здравоохранением в одной из областей. А ведь он в учёбе еле тянул, да и больные для него – труха, отходы. А вот, поди ж, ты, продвинулся.
– Что поделаешь, Борис Васильевич, таких Тюлькиных у нас полстраны: сами свою работу не знают, но другими руководят, учат их. Жаль, в вашем лице медицина потеряла прекрасного специалиста. Но зато, какая находка для педагогики! А вы могли бы закончить аспирантуру и преподавать в мединституте. Каких бы прекрасных специалистов выпускали! – Безродный тяжко вздохнул: – Жаль, сколько искалеченных судеб в жизни встречается. Жаль.
– Мой отец долго переживал, всё никак не мог смириться, что на нём закончилась наша медицинская династия. Я думаю, что это послужило причиной его болезни. Как бы он сейчас порадовался, что Вадим подхватил его дело. Вот только хирургом не захотел быть. К нему, похоже, от прапрапрадеда перешел дар костоправа: он такой массаж сделает, что все косточки своё место находят. Меня вот от радикулита избавил, бабушку подлечивает. Попутно с учёбой в университете изучал китайскую, тибетскую медицину. Я думаю, что толковый врач из него получится. – Борис Васильевич ласково похлопал сына по плечу.
– Да, да, истинная, правда, золотые руки у Вадюши, – лицо Анисимовны сияло от счастья. – Ох уж и доволен был бы прадед Анисим: он сам принимал роды у Веруши. Подхватил его на свои богатырские ладони, приподнял и гордо воскликнул:
– Радуйся, мать, доктор родился, продолжатель нашей династии.
Анисимовна потрепала за вихры Вадима, перевела взгляд на Бориса Васильевича.
– А ты, сынок, не скорби, не тушуйся, а подай прошение в министерство, чтобы тебе разрешили сдать экзамены экстерном. – Она повернулась к Безродному: – Ты знаешь, мил – человек, сколько у него статей опубликовано в медицинских журналах и сколько ещё написано, но не опубликовано. По ним можно учёную степень защитить, а у него диплома нет. Несправедливо это. А у него же и практика есть: пока отец работал, он каждую свободную минутку у него в больнице проводил, особенно последние годы, когда врачи разбегаться стали. А без отца к нему обращались – ни одному больному не отказал. А куда деваться: район наш расформировали, до центра далеко добираться, а уж про областную больницу и говорить нечего, туда не добраться, обнищал народ. Только при крайней нужде едут туда, как вот с Борисом получилось.
– Мама, зачем об этом говорить? – от смущения лицо Бориса Васильевича порозовело.
– Да что ж ты так переживаешь, сынок? Я же ни кому попало, сказала, а близкому человеку.
Безродный подошел к Анисимовне, обнял её за плечи.
– Спасибо, что приняли меня в круг близких вам людей. Золотая и мудрая вы женщина. Я только не пойму, как вы не заставили Бориса поступить в другой институт и получить диплом?
– Да куда ж ему в институт, когда они из университета привезли вот этого огольца, – Анисимовна показала на Вадима. – А в нашем роду все мужчины – крепкие семьянины, домовитые, рачительные. В то время Борис не мог оставить жену с ребёнком и поехать в институт. А заочного отделения нет у медиков. Вот какая круговерть получается.
– Ну что же, давайте не будем далеко загадывать. У нас сейчас наипервейшая и наиважнейшая задача – набраться сил и встать на ноги. Правильно, Борис? – Безродный, будучи сам молчаливым человеком, за это короткое время успел привязаться к такому же немногословному Борису Васильевичу и был рад этому.
– Прасковья Анисимовна, где же ваш кудесник дед Архип со своим чудодейственным бульоном?
– А вы разве не слышали, что его дом спалили? Совхоз новую избёнку ставит, вот он и кружится там. А бульона не будет: барсучков, какие у него были в клетках, украли, а остальные от огня и дыма могли разбежаться.
Дверь в палату приоткрылась и в проёме появилась голова деда Архипа в треухе.
– Вот вы где собрались. А я Васильичу бульончика свеженького принёс, – лицо лесника расплылось в улыбке, открывая его беззубый рот.
– Да ты зачем же похарчил барсучонка? Много ли их у тебя осталось? – возмутилась Прасковья Анисимовна. – Они, может быть, все ушли в дальние норы и больше у тебя не появятся, ты же не знаешь. А ты вздумал последнего барсучонка похарчить.
– Молчи, Паня, молчи, вынужденно пришлось его лишить жизни: привезли за сорок вёрст ошпаренную девчушку – крохотулю. Мать волосы рвёт на себе, в ногах валяется, просит жирку, а мои – то все запасы в огне сгорели. Пришлось самого жирненького пустить в дело. Спасибо Зоиным ребятам – ох и сообразительные они у неё: сразу соорудили дома жироварню, а утром в избушке её поставили. Вот мы и опробовали, натопили свежий жирок и малявку им смазали.
– Как?! Девочка у вас? Вы что, дикари?! Больница работает, а они дома лечат! – Безродный от возмущения не знал, что предпринять.
– Ты что такой шумливый, мил-человек? Не знали родители, что больница открылась. И никто не знает, даже на селе многие не ведают о том. Привезли мы её, Фёдор уже пестуется с ней.
Дед Архип ещё не закончил говорить, как Вадим вскочил и стремглав выбежал из палаты. За ним следом вышел и Безродный.
– Чего это они всполошились? На одну крохотульку столько докторов – как бы не навредили. Мы смазали её жирком, и она заснула. Сейчас для неё самое главное – покой и сон. А ты, Паня, чего домой не идёшь? Тебе тоже покой нужен, а тут чужие болячки доймут. Поедем ко мне: избёнка у меня новая, светлая. А ты знаешь, рядом со мной Олег Зоин ставит сруб. Его ко мне помощником назначили. Я говорю, что наоборот бы сделать. По сути, оно и правильно – ему опыта набраться надо. Так что поедем, Паня, скучно тебе не будет, – голос у Архипа был заискивающим и смущённым, он старался не смотреть на Анисимовну, боясь увидеть в её глазах насмешку.
– Да ты никак предложение мне делаешь, Архип? – Анисимовна хотела засмеяться, но заметила его смущение, так несвойственное ему, и глубоко вздохнула: – Ох, Архипушка, друг ты мой давний, ушло наше время для сватовства, ушло безвозвратно. А то, что рядом Олег будет жить – это хорошо, под присмотром будешь: у него жена добрая, заботливая, тебя без внимания не оставит. А мы с Борисом летом к тебе в гости приедем, ягоду собирать будем. Вот только бы дожить до лета.
– Доживём, что же нам не дожить? Мне со всех мест столько продуктов понавезли, что можно залечь и отъедаться, как кроту. Такие лихие годины пережили: совхоз развалился совсем, земли не пахались, скот перевели. А сейчас паровые земли подняли, на фермах огоньки горят. Пошел на днях в контору по делу, а меня сани с доярками обогнали. Едут, смеются, песни поют. Глазам, ушам своим не поверил: столько лет только пьяные горланили, а тут весёлая, счастливая песня разливается, как в прежние годы. А ты, Паня, сумлеваешься, доживём ли. Сейчас грех умирать, молодых поддержать надо.
А ты, Васильич, что ёрзаешь? Без тебя там обойдутся. Ты своё дело хорошо сделал: выучил ребят на совесть. Самое главное вложил в них – при любых условиях оставаться людьми. Ты бы слышал, как народ хвалит ребят. Во всей округе их ласково зовут: «Наши доктора». Этого заслужить надо. А всё благодаря тебе и супруге твоей. Ты попил бульончик? Ещё пей, поправляйся скорее, ты детишкам нужен.
Дед Архип вдруг встрепенулся:
– Засиделся я у вас, пойду к своей детворе, к зверькам. Они же все как малые дети, им тоже внимание и уход нужны. Да, Паня, а Андрейка бандитов поймал, в городе задержал. Горе – воры оказались – то: думали, наверное, что разрежут барсучка, а там банка готового жира лежит. Взяли четырёх поздних барсучат в клетках, что в сенцах стояли. Они без матки остались, а я их дохаживал. Одного похарчили, а что с ним делать – не знали, выбросили на дорогу. Второго продали на рынке: зачем мужик купил, – и сам не понял. Так на Андрейку и наскочил с ним. А с остальными и поджигателей взяли. Барсучков мне вернули. Жаль, другие звери из вольера разбежались. Эти супостаты как открыли дверь, они и хлынули мимо них. Поймать зверя – большая сноровка нужна. Любой зверь чует, какой человек перед ним – добрый или злой. Ко мне они свободно подходят, потому что по голосу чуют мою ласку к ним. Любое живое существо любит ласку. И поэтому надеюсь, что они вернуться ко мне, ведь некоторых ещё надо лечить. Хорошо ещё, что лосиного стада рядом не было, и супостаты их не видели, а то перестреляли бы забавы ради, с них станет. А сколько я просил лосиную ферму создать – и совхозу прибыль, и животных без надобности не уничтожали бы. Зверей жалеть надо. Я ни одного зверька на глазах других не обидел. А какие же они все чуткие, понятливые – в сторону кладовки, где я жир вытапливал и остальные дела делал, они никогда не забегали.
Дед Архип задумался, качнул головой:
– А в норах барсучата должны спастись, если только дым туда не проник от горящих деревьев. По весне узнаем. Меня лесник старый научил их свисту: посвистишь, и они бегут к тебе. Да, хорошо, что накануне пожара выпало много снега, и огонь по деревьям не поднялся к верхушкам. Верховой огонь страшен, его с земли не остановишь. И то с десяток деревьев обгорело. Ужасно смотреть на них было, пришлось срубить – на постройку, в дело пустили. Ну вот, Паня, наговорился с тобой, теперь и домой пора. А ты быстрее выздоравливай и уходи отсюда. Тут чисто, светло, но в своём доме, даже в лачуге, лучше. Там каждый гвоздик в стене, каждый сучочек напоминает близких.
– Ты прав, Архип. Когда мы перешли в новый дом, то я целый год тосковала по старой избе. Хорошо, что не сломали её, а приспособили под сарай. Я придумывала какую-нибудь работу, только бы побыть там. Сначала не замечала этого, а потом поняла, что я там получаю заряд бодрости. Вот и думаю: это в одном дворе, а что же чувствуют люди, которые были вынуждены оторваться от родной земли – матушки, покинуть отчие места? Сколько из этих бедолаг зависло над пропастью, как в невесомости, не прибило ни к одному берегу? Вот и крутит их жизнь, словно щепку в водовороте. Кому нужен такой прогресс, когда рубят плодоносящее дерево, не только не вырастив, но и не посадив взамен саженец? Кому нужно было уничтожать сельское хозяйство?
– У – у, Паня, в какие дебри тебя занесло. Смотри, мозга за мозгу закрутится и назад не вернётся. Наш Трушин говорит, что надо меньше митинговать, а больше работать. Не надеяться на чужого дядю, а самим восстанавливать разрушенное хозяйство. И больше соображать. Не только что ты делаешь, но и что из этого получится. Тогда и в душе появится равновесие.
Дед Архип посмотрел на кровать Бориса, удовлетворённо произнёс: – А Васильич-то спит. Я в бульон положил листик сон – травы. Для него сон – наипервейшее лекарство. Пошли, Паня, доведу тебя до палаты, а то ещё заблудишься в пустом коридоре…
Дед Архип довёл Анисимовну до её палаты и заспешил в свой лес, в свою стихию. А Прасковья Анисимовна, зайдя в палату, стала поспешно укладывать вещи в сумки. За этим занятием и застала её Вера Ивановна.
– Мама, что это вы делаете? Вы, как малое дитя, вас одну оставлять нельзя: еле на ногах держитесь, а сами, нагнувшись, возитесь с сумками. Что ещё здесь произошло?
– Веруша, я домой собираюсь, дома мне лучше будет, там Мурзик без меня тоскует. Да и к свадьбе надо готовиться.
– К какой ещё свадьбе? Чудите вы, мама, – Вера Ивановна заботливо усадила свекровь на кровать и присела сама рядом. В её глазах блестели весёлые смешинки.
– Как это к какой свадьбе? – возмутилась Анисимовна. – К Вадюшиной, конечно. А то того и гляди, девчонку кто-нибудь отобьёт. А она ему уж очень по душе. Ты приглядись: он, как увидит её, так весь загорается светом. А это от любви бывает. Да ты себя-то вспомни, как рдела вся при виде Бориса, а ведь ты уже женой ему была. Хотя любовь к нему у тебя до сего дня сохранилась. И это хорошо, так и должно быть.
– Надо же, а почему же я ничего не заметила? – Вера Ивановна от смущения не знала, как себя вести – неловко расправляла одеяло, гладила свекровь по плечу.
– Да где же тебе, ты эти полгода как загнанная лошадь: и ремонт школы, и выпускной класс готовишь, а тут ещё и болезнь Бориса. И всё на твоих плечах. А теперь и полностью дом на себя взвалила. Так и сломаться можно. Нет уж, Веруша, пойду я домой, да и потихоньку буду там копаться, а тебе всё облегчение. А болезнь нельзя лелеять, а то она одержит верх и уж тогда с ней не совладать. Пойдём, проводи меня до дома.
– С вами спорить бесполезно, может быть, вы и правы, что дома вам будет лучше, – Вера Ивановна забрала сумки и поспешила за вышедшей свекровью.
ЭПИЛОГ
Через год у Вадима и Любы родился сын. Назвали его в честь прадеда Василием. Жили они отдельно в больничном домике рядом с Безродными – полгода назад Владимир Иванович, закончив надоевшие бесконечные судебные дела с бывшей женой, смог официально оформить свои отношения с Ольгой Ивановной и перейти к ней от Сошиных. Наконец-то, обретя своё утерянное счастье, они оба помолодели на десяток лет и за столом на крестинах у маленького Василька выглядели молодоженами.
Приехал и их сын Володя со своей женой Верой, Любиной сестрой. Они тоже ждали первенца, и Владимир – младший не спускал с рук виновника торжества, с удивлением разглядывая эту маленькую живую куклу, которая со временем должна превратиться во взрослого человека. А Василёк, словно понимая волнение и нетерпение этого большого дяди, улыбался ему и как будто подбадривал: «Не бойся, и ваш сын будет таким же красивым, как и я».
Все ждали деда, Бориса Васильевича, который именно сегодня должен был вернуться из Москвы, где проходил годичную стажировку на курсах усовершенствования врачей после успешной защиты дипломной работы в Верхнегорском университете.
И вот возле дома Сошиных, где собрались все гости, остановилась машина директора совхоза, из которой вышли сияющий Борис Васильевич с множеством коробок в руках и его друг Трушин, помогавший нести подарки. Они почти бегом вбежали в дом, и там раздался весёлый, нетерпеливый голос деда:
– А ну, где тут мой внук? Покажите мне этого героя!
Навстречу ему поспешно выступила Анисимовна, прижала сына к себе:
– Тише, тише, убавь пыл-то маленько, а то с мороза застудишь мальца, много ль ему надо. Ты что так задержался? Иль со столицей распрощаться не мог?
– А нас дела задержали, Прасковья Анисимовна, – за Бориса Васильевича ответил Трушин. – Нам одних корочек показалось мало, так мы и диссертацию закончили, через месяц защита. Уж очень приглянулся одному профессору наш Васильевич, да так сильно, что на своей кафедре место преподавателя предложил. Так что вы с ним не шутите, он без пяти минут столичный житель.
Трушин говорил весело, лицо озаряла хитрая улыбка, как будто он один знал тайну, которую пока не хотел разглашать, а в больших тёмных глазах – озёрцах под зарослями густых бровей было столько спокойствия и умиротворения, что и всем присутствующим стало легко.
Борис Васильевич, смущённо улыбаясь, обвёл всех взглядом и, не увидев за столами жены, тревожно спросил:
– Мама, а где Веруша?
Тихо подошедшая сзади Вера Ивановна прильнула к его спине, радостно произнесла:
– Да здесь я, Боря, здесь.
– Ну и, Слава Богу, все в сборе, – облегчённо выдохнул Борис Васильевич. – Хотя нет, не всех вижу. Где крёстный мой, где дядя Архип? Он здесь должен быть.
– Зверушки его приболели, да его любимица лосиха должна вот-вот приплод принести, вот он и не покидает звероферму. Ты давай раздевайся, раздевайся, а я отнесу одёжку, – Анисимовна проворно подхватила сброшенную куртку, вынесла в прихожую.
– Тогда всё понятно. Завтра сам съезжу к нему. Прокачусь на лыжах, подышу лесным воздухом. Соскучился я по нашему чистейшему озону. А в столице смрад.
– Ты подожди, Борис, подожди, в сторону-то не уходи, – строго, по судейски, смотрела на сына Анисимовна. – Ты, что же, и впрямь решил оставить отчий дом и направить свои стопы в Москву?
– В столице за каждое престижное место кровавые бои идут, как на корриде. Мне не выдержать такой конкуренции. Да и зачем жить там, где климат не подходит? А у нас и дома работы невпроворот. Мы вот с Петром приятную новость привезли – в нашем селе открывается медучилище.
По дому прокатился восторженный гул, а Вадим, не сдержав эмоций, воскликнул:
– Вот здорово! Давно пора. У нас же молодёжи больше, чем в райцентре, да и практическая база будет на должном уровне. А в каком же здании его расположим?
– Ну вот, Борис, ты сомневался, как молодёжь воспримет нашу идею, а они её принимают как свою. Мы считаем, что здание бывшего райисполкома надо приспособить, тем более, что срок на аренду истёк и квартирантов можно попросить освободить здание. Я думаю, что к началу учебного года успеем сделать ремонт: средства нам выделены, да и директор за год поднаторел в столице.
– Как, Борис будет директором? – удивилась Анисимовна. – Какой из него директор, когда он требовать не может. Загубит он всё дело.
– Да что вы, Прасковья Анисимовна, если бы вы слышали, как он воевал в министерстве за открытие училища, как выколачивал деньги, вы бы не говорили так, – Трушин, вероятно, ещё не остыл от московских боёв и потому горячо вступился за друга.
– Неужто, правда, сынок, ты боевым стал? Неужто столица так перевёртывает человека? Или когда правда восторжествовала, и твои крылышки окрепли? Ты же в молодости заводилой был, собирался горы перевернуть. А в институте тебе подсекли крылья, и ты сник. Так и жил подранком, – Анисимовна с грустью смотрела на сына.
– Правильно делаете, мама, что не верите. Это Петро свои заслуги мне приписывает. Да и наши выпускники по своим каналам помогали. А одному там было бы не под силу свернуть такую глыбу, тем более без мзды. А ребята узнавали ходы, к какому именно чиновнику надо было обращаться. Так сообща и решили вопрос. – Борис помолчал. – А я согласился директорствовать потому, что рядом со мной будете все вы, и общими усилиями мы поднимем это дело. Молодёжи где – то надо учиться. А в наше время уезжать далеко от дома, да ещё неокрепшими птенцами, опасно. А через 2 – 3 года они уже крепко встанут на крыло и с лёгким сердцем можно их отпускать. А рабочих мест в сёлах много – сейчас ни в одном населённом пункте, не то что врача или фельдшера, а даже медсестёр нет, везде закрыты фельдшерские пункты, молот перестройки их накрепко заколотил. А городскую молодёжь разве зазовёшь в отсталые деревни? Даже за золото не поедут. А тут ещё Петро мечтает открыть интернат для одиноких и инвалидов. А там и детишки беспризорные в семьях пьяниц бегают. Можно всех объединить в одном здании. У нас на данный момент это самая больная проблема. А уж если Петро задумал, то доведёт до конца – на то он и «камень»
– Да, Боря, а ты смелее, разговорчивее стал. Это хорошо. Сошины никогда за другие спины не прятались, а шли впереди. Поездка пошла на пользу тебе. А помогать многие будут, село у нас дружное. Дай – то Бог, чтоб и с интернатом получилось – столько одиноких стариков оказалось за последний десяток лет. Когда отпускали детей от себя, не думали о том, с кем свою старость доживать придётся. А сейчас понаделали границ, стоимость билетов так подняли, что даже на похороны близких приехать не каждый может. Вот и оказались старики брошенными. А разве ж такое может быть у нормальных людей в сильной стране? Пора уж и исправлять свои ошибки. И если случится такое у нас в селе, то честь и хвала будет вам, руководителям.
– Да, вы правы, мама, – согласно кивнул Борис. – За эти годы столько ошибок совершили, столько дров наломали. А можно было бы всё перевернуть безболезненно для народа, без осатаневших войн. Я в Москве встречался со своими бывшими учениками, много рассуждали и на эту тему. Сейчас модно ругать все прошлое, а двадцатый век был веком индустриализации, химизации, электрификации. И сколько бы не скалили зубы некоторые недоучки, прорвавшиеся на верха, а именно это столетие превратило нашу лаптёжную, барачную, соломеннокрышную Русь в могучую державу. И если бы не перегибы с коллективизацией, с уничтожением церквей, исторических барских усадеб, то не было бы разорительных, жестоких девяностых годов, унёсших миллионы человеческих жизней. А уничтожали не просто храмы, уничтожали веру. Уничтожили, а взамен ничего не дали. И образовалась пустота, которая, в конце концов, заросла сорняком, бурьяном. Устояли те сёла, где сохранились местные традиции. А сохранились они только благодаря энтузиастам, сподвижникам. И, как правило, в этих местах и храмы стоят нетронутыми. Всё зависит от людей, от их духовности, от конкретного человека, а не от далёкой центральной власти.
Борис помолчал, сдерживая эмоции, и продолжил чуть тише:
– Ломать, разрушать, наука не велика – дай дураку лом в руки, он и пойдёт крушить всё подряд. А вся премудрость в том, чтобы в природе не образовывались пустоты на месте разрушений. Создай такое, от чего человеку вольготнее было бы жить, а ещё лучше, если мы сделаем это загодя. Вот тогда и не будут тыкать пальцем в твоих потомков, орать, что это наследники разрушителей – орут – то те, кто не лучше, а хуже тех разрушителей. Вся суть в том, чтобы своими поступками не очернить святое: не загубить своё дело, не опозорить свой род, не замарать своё имя.
Борис говорил, и казалось, вокруг становилось всё светлее и светлее.
Да и на самом деле – за окном всё сильнее разгорался погожий февральский день.
2004 г.
|
|