Светлана Макаренко (Princess), «КРЫМСКАЯ СЕРЕНАДА».РОМАН В ТРЕХ ЧАСТЯХ С ИТАЛЬЯНСКИМ ЭПИЛОГОМ . ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Литературный портал "Что хочет автор" на www.litkonkurs.ru, e-mail: izdat@rzn.ru

Проект: Новые произведения

Автор: Светлана Макаренко (Princess)

Номинация: Разное

«КРЫМСКАЯ СЕРЕНАДА».РОМАН В ТРЕХ ЧАСТЯХ С ИТАЛЬЯНСКИМ ЭПИЛОГОМ . ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

      «КРЫМСКАЯ СЕРЕНАДА».
    РОМАН В ТРЕХ ЧАСТЯХ С ИТАЛЬЯНСКИМ ЭПИЛОГОМ .
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

   Крым. 1838 – 40 гг. ХIX века. Усадьба графа Черевина, близ Гурзуфа.


   Глава первая.

   …Их неподвижность начинала раздражать ее. Огромные сверкающие алыми, чернокрасными, пурпурными, охрянными гранями, винные бутыли, высотою в человеческий рост, впускали в себя запутанные, пыльные солнечные лучи, и словно насмешничали над ее неутолимою жаждой. Ослепительно – янтарные искры вспыхивали на их дне лукавыми огоньками, переливались и тут же гасли. Она пыталась сдвинуть бутыли хотя бы на аршин, откупорить твердые сургучные пробки, но ей это - не удавалось.. Жажда нестерпимою мукою изводила ее, в пересохшее горло, казалось, вонзалось одновременно тысяча ножей, скребниц или швейных иголок, она испуганно подносила руку ко рту, пытаясь откашляться, проглотить острый ком, избавиться от странного ощущения нехватки воздуха, нарастающего и внушающего почти смертный ужас… «Пить, пить, хотя бы каплю!» – в бредовом исступлении отчаянно твердила про себя Софья, и пыталась напрячь все силы, вытаскивая упругий сургучный комочек печати из дубовой пробки. Сургуч разломился в ее влажной, покрасневшей ладони, рассыпался мелкою крошкою. Ей осталось только протолкнуть пробку внутрь, что она и сделала. Но, наверное, хрупкое стеклянное горло бутыли не выдержало ее отчаянного усилия. Что то хрустнуло в пальцах, заискрилось и ожгло болью ладонь, капнуло теплым, солоноватым пурпуром на шелк платья..

   Черт, только этого не хватало! Кажется, она порезала руку! Где то у нее над головой заскрипел под тяжелыми шагами пол, раздались чьи то невнятные, глухие голоса.. и вдруг все завертелось, как карусель, поплыло перед глазами. Она резко втянула в себя воздух, наполненный ароматом каберне и еще каким то странным чуть терпким запахом. Не вина, нет! Крови! Она лизнула ладонь и ощутив на губах солоноватый привкус, со стоном закусила израненную мякоть . Жажда на краткий миг сменилась холодным ужасом, пол под ногами кружился, как будто она вальсировала. Странный вальс этот затягивал ее, как воронка, она боялась, что потеряет сознание и упадет грудью прямо на граненую башню бутыли, наполненную желанной влагой. И ее найдут прямо здесь, в крови и винной луже, с изуродованным лицом.. Нельзя, никак нельзя! Нужно отодвинуться от стола, удержаться на ногах. Она не пьяна, она не хочет пить, просто ей всегда было дурно от вида и запаха крови! Уйти, уйти отсюда немедля, сейчас же!
   Нельзя чтобы ее нашли здесь, возле этих столов и полок с бутылками. Она резко выпрямилась, сделала шаг в сторону на ватных ногах, покачнулась и .. открыла глаза.. Так и есть, это был просто ночной кошмар, только почему то нестерпимо саднило руку. Она разжала пальцы и едва сдержала крик изумления: пальцы были испачканы кровью и все еще крепко сжимали в горсти своей крохотный осколок граненной склянки.. С недоумением она уставилась на него, потом , что есть силы дернула за звонок рядом с кроватью. Из горла ее неудержимо рвался наружу плач, еще овеянный тяжелым сном.
   На шум тотчас вбежала проворная горничная и защебетала испуганно, с преувеличенною ласковостью:
    - Доброе утро, барышня, Софья Александровна! Проснулись, голубушка, слава Богу! Каково почивали? А матушка графиня не велели Вас будить, сказали что кофей обеденный и без Вас выпьют…
   - Дашенька, что это, перебила ее, захлебываясь слезами, Софья. – У меня руки в крови, и голова болит. Откуда это стекло? Я что, опять была в погребе? Омытые слезами фиалковые глаза, отливающие крыжовенной зеленью, с доверчивым недоумением смотрели на крахмальный вихрь передника и наколки, что кружился около постели, взбивал подушки, одергивал одеяло, и вытирал лавандовой водою испачканные кровью пальцы.
   - Умывайтесь, барышня, я еще с кувшина полью… Вот так, умница! А дохтур вставать вам не велели до самого обеду, да я и в комнату Вам принесу. Яков Ильич расстарался, для вас сегодня гурьевскою кашею с малиновыми пенками.. Вот так… Еще другую ручку пожалуйте, барышня?
   - Дарья, ты мне не ответила.. Скажи, я опять была там, внизу. Мне это не снилось? Я думала, что вижу кошмарный сон. Мне так хотелось пить!
   - Барышня – графинюшка, позвольте личико вытру..
   - Дарья! – нетерпеливо повысила голос Софья и увернулась от рук с мягким полотенцем. Отвечай немедля! Я что, опять была в погребе?
   - Тише, тише, барышня, что же Вы так кричите то, неровен час, маменька услышат, выбранят меня за то, что Вас расстраиваю.. Ну были Вы, барышня, в погребе, ну и что ж с того? Никто не знает, никто не видел. Я Якову Ильичу наказывала никому не докладывать, что мы с ним там Вас нашли..У Вас с полуночи жар поднялся, огневица – крапивница, госпожа графиня страх как всполошились, велели дохтура позвать, да тот ничего не понял, я же ему сказала, что это Вы, в жару метавшись, разбили скляночку с микстурою, руку ранили. Никак не мог он Вам пальцы то разжать, чтобы стекло убрать, так и осталось. Уж позвольте, теперь я уберу? Горничная проворно опустила руку с осколком в карман.
   - А крапивница?
   - Да Вы ведь вчера за ужином большую чашку клубники с молоком выкушали, барышня.. Вот оно и полыхнуло на Вас так. – горничная улыбнулась лукаво.
   А запах? – продолжала допытываться дрожащим голосом Софья Александровна.
   - Графинечка Вы моя милая, доктур и сам с папенькою Вашим два бокала винца - кабирнета откушать изволил, где уж ему было угадать то! Не извольте беспокоиться, сама лично подносила господину лекарю, видела что пил до донышка! – горничная заговорщицки подмигнула Софье.
   - Ох, Дарья ты моя, Дарья! – вздохнула та. - И чтобы я без тебя делала! На все у тебя и ответ готов и придумка!
   - Я для Вас, моя барышня, завсегда расстараться рада, потому как Вы моего Васеньку с того свету мне вернули. Мы с Яковом Ильичем и не чаяли его уж спасти..
    - Дашенька, Господи, милая, а как перед Яковом то мне совестно! – Софья закрыла лицо руками и принялась качаться в подушках. Как представлю, что он меня с погреба выносил, а лицо мое в вине было и руки в крови! О, боже милосердный! Quel cauchemar!
   _ Да что уж Вы, графинечка моя, на себя наговариваете – то так! Сидели Вы у стола и будто младенец невинный почивали, а выпили то всего, быть может, со стаканчик малый кабернету трехлетнего, подумаешь, невидаль какая, стакан разбили! Яков Вас, будто младенца, на руках в комнату принес, я раздела да уложила, а маменьке сказала, что Вы в библиотеке до полуночи зачитались, все состав новый искали для ее кольдкрему.. С того и захворали, что переутомились, да клубники объелись, всего и дел то!!
   - Дашенька, а что же Вы меня не остановили то?
   - Не видела я барышня, как Вы встали и из комнаты своей вышли. Пока я молоко Вам грела, Агашенька – торопыга наша несчастная,- уже прибежала сказать, что ванна вашему сиятельству готова. Я за туфлями кинулась, да за пеньюаром Вашим с шалью, прихожу за Вами, все готово, а Вас и нету! Я тут сразу поняла, куда вы направились, голубка моя, ведь с вечера на головную боль жаловались..
   - Дашенька, я не помню. Я ничего не помню. Песен я хоть не пела?! – девушка со стоном, страдальчески поморщилась.
    - Что Вы барышня, что Вы! Спали, аки младенец в колыбели!
    - Хороша колыбель! – усмехнулась Софья и зябко повела плечами.- Подай капот, знобит что то.
    -Сей минут, ваше сиятельство. Вот, пожалуйте!
   Хрупкая фигурка почти утонула в белоснежном атласе и пене кружев. Тонкие пальцы сжались в кулачок и разжались снова.Софья тряхнула головой. Темно – каштановые локоны рассыпались по плечам…
   - Подай альбомы, Дашенька!
    - В такую то рань, моя барышня? И не завтракали, и кофею не пили?! - заахала горничная, но увидев, как полыхнули зелеными недобрыми огоньками глаза юной графини, проворно подбежала к резному бюро у окна. Вернулась к кровати с ворохом тяжелых альбомов, охнула:
    - Ух и тяжесть! Не переломать бы грифелю, барышня! Ввечеру граф – батюшка, в счетную книгу заглядывая, весь изворчались, что уж больно много тратится на кварели да бумагу… На наряды - меньше..
   - Пусть он в матушкины счета заглядывает, а не в мои! Мне бабушка оставила достаточно, чтобы грифельное баловство себе позволить. Могу и сама себя содержать, в отличии от госпожи графини, что на одну шляпку от Сихлер полугодовой доход с имения тратит. Так и передай батюшке! - насмешливо протянула своенравная художница, осторожно водя грифельным стерженьком по плотной веленевой бумаге..
    -Уж Вы сами то и скажите, Ваше сиятельство, Вам более пристало. - лукаво усмехнулась Дарья и вытянула шею, пытаясь заглянуть в альбом:
   - А что рисовать – то изволите, барышня? Опять сон какой?
    - Не смотри через плечо, терпеть не могу! - раздраженно одернула любопытную наперсницу Софья и, поморщившись, коснулась прохладными перстами висков. Грифель тотчас закатился в складки шелкового покрывала. - Ты лучше бы окно открыла, чем расспросы глупые делать! Душно до невозможности. В висках опять стучит.
   Дарья обижено хлопнула ресницами, заалела щеками, но тотчас сложила ладони под передником и протянула покорно:
   - Сей час, Ваше сиятельство! - Через секунду она уже дергала кисти бархатных гардин и, стуча створками итальянского окна, тараторила звонко:
   - Садовник Карл Петрович спрашивали, моя барышня, какие Вам в комнату цветы надобны: гиацинты или розы чайные? Сегодня белые с розовым венчиком распустились, так аромату наделали на весь нижний газон!
    - Скажи, пусть нарежет роз. Более ничего не нужно. И ты мне более не нужна. Ступай, Дашенька, ступай! - нетерпеливо отмахиваясь, морщилась Софья. Да скажи Якову Ильичу, чтоб готовил жаркое к обеду – гости будут.
    -Откуда знаете, барышня? Матушка вроде бы никого и не приглашали ввечеру… – удивилась неугомонная говорунья в переднике.
    - Во сне мне привиделось! Ступай, кому говорю, мешаешь! Облако от твой болтовни криво получилось! – Софья сердито бросила в горничную грифелем, но та успела скрыться за дверью.

   Глава вторая.
    - И пристанет же, как репейник!– покачала головой молодая графиня, но тут же со стоном откинулась на подушки. Резкая боль пронзила виски. Черт бы его побрал, это нелепое путешествие в погреб! Винная лунатичка! Куда завела ее эта дикая мигрень, преследующая, наверное, с самого детства, вечно предваряющая эти странные видения, ошеломляющую яркость ночных грез. Раздирающая голову, жгущая огнем, стучащая молотом, ужасающая до холода и оцепенения, боль стихала и смирялась, растворяясь огненными искрами, бесследно исчезая только в бокале шартреза, лафита или божоле.
   Как и когда она узнала о таком странном способе лечения, Софья сейчас, пожалуй, бы и не вспомнила. Быть может, это все произошло еще в раннем возрасте, когда во время одной из детских ее болезней, нянюшка сослепу подсунула ей вместо докторского сиропу четверть ложки сладкого и пряного, как гвоздика, бенедектина. Она хорошо, на всю жизнь запомнила, что было с нею потом. До мельчайших подробностей. До раздражающей яви запахов, вкусов звуков. .. Она помнила себя, восьмилетнюю, почти десять лет спустя так очевидно и ярко, словно все произошедшее с ней тогда, случилось – вчера.. О, эта сумасшедшая, божественная память!
   Вкус темно – шоколадного бенедектина очаровал крошечную Сонечку настолько, что от восторга она затаила дыхание, осторожно перекатывая на языке тягучую как нуга, мягкую сладость.. Проглотила ее только минут пять спустя. В горле приятно потеплело, словно там разожгли небольшой камелек, а в голове начали путаться кружева разных видений: то перед взором ее распускался причудливый, красно – желтый цветок и девочка принималась считать на нем лепестки; то будто звенели нежной мелодией внутри горла сразу тысячи колокольчиков, и Сонечка в такт им пыталась что - то напевать. Щеки ее порозовели, взор затуманился, в носу приятно пощипывало, а ногам и рукам было так легко, будто она парит на облаке, будто она ангел или птица. Ей так и хотелось взлететь, запеть, засмеяться. Неведомое прежде состояние не испугало ее, а захватило, заворожило. Ей показалось тогда, что она попала в сказку, в чудесный сон наяву.. Вот бы остаться там навсегда! Вот бы зарисовать чудесный цветок, запомнить изгибы его лепестков. Девочке казалось, что она уже почти начала ощущать его аромат. Но она не успела ничего нарисовать и запомнить. Откинувшись на подушки, легко рассмеялась и просто – уснула. А встала на другой день почти здоровою, к вящему удовольствию и удивлению родителей.

   …Она наивно подумала тогда, что видение повторится утром, когда она вновь выпьет чудесный сироп, но ничего не произошло.
   Удивительного лекарства нянюшка больше не дала Сонечке ни на утро, ни на следующий день. Вместо него малышка прилежно глотала лишь горькие настойки и микстуры, обычную гадость! И тосковала до боли по нежной, ласковой мелодии, звучавшей в ее ушах от капли того лекарства, тосковала по его целительной теплоте, по его волшебной , магической тайне
   Ей удалось вернуть себе вкус «тайны» недели две спустя, в кабинете отца. Александр Платонович дремал в кресле после обеда, читая газету, а восьмилетняя Сонечка сидела у открытого окна и смотрела на опоясавшую небо яркую радугу. Только что прошел дождь, но дышать девочке было почему то тяжело, виски нестерпимо мучила острая игла боли. Она смотрела на небо, на газон с розовыми клумбами, на садовника Карла Петровича, молодого и проворного. На плечах Карл Петрович нес корзину яблок. Откуда то, чудом, нервами, душою Сонечка знала, что, обычно ловкий садовник, не дойдя до конца лужайки с радугою, сейчас может упасть и сломать ногу. Сломать так, что более уже никогда не сможет ходить. А виною всему будет маленькая ямка, незаметная в траве, вырытая вездесущим щпицем Фебом, постоянно крутящимся перед окнами на газоне.
   Сонечке стало так жалко Карла Петровича, что она зажмурила с силою глаза, сжала руки в кулачки, и вся отдалась одной только мысли: как – то остановить доброго садовника, сынишка которого по утрам всегда приносил в комнату своей барышни букеты цветов и свежие фрукты из оранжереи.
   Воображение Сонечки было донельзя напряженно картиной, которую она упорно рисовала в эти несколько минут не раз и не два: Карл Петрович должен, должен был, во чтобы то ни стало, отступить от коварной ямки, почувствовать ее ногою, пройти опасное место легко, а если уж и споткнуться, то - только рассыпать яблоки, а не повредить ногу! На лбу Сонечки от упрямого желания помочь « цветковому хозяину», как она про себя называла любящего ее чудака – немца, - вздулась синяя жилка и выступили холодные капли пота. Икру на левой ноге внезапно свело судорогой, она застонала тихонько, ногти впились в ладошки.. Через секунду, открыв глаза, она увидела, что Карл Петрович сидит на мягкой траве газона и одною рукою с изумлением потирает ушибленную ногу, а другою - подбирает в корзину рассыпанные яблоки..
   «Ну вот, не получилось! – чуть не плача подумала про себя маленькая волшебница, тряхнув каштановыми локонами, затянутыми пышным бантом. – Я не смогла ему помочь, не смогла!! Теперь он будет калекой!»
   - Сонечка, голубчик милый, ты никак - стонешь? – очнулся от сладкой дремоты батюшка. - Опять голова болит, проказница?
   Девочка покачала головой, неотрывно смотря в окно. Карл Петрович медленно привстал, отряхнулся, дотянулся до откатившегося в сторону последнего яблока, опять поднял корзину на плечо, и пошел в сторону кухни, удивленно оборачиваясь на злополучное место своего падения. Он не хромал, а только отряхивал с досадою свой кожаный фартух и панталоны.
   Он шел, как ни в чем не бывало. И никто, кроме Сонечки, казалось, не заметил его неловкости, окончившейся так легко.. Она была сему рада - несказанно, но тряхнуть головою, встать с кресла, просто – шевельнуться, боялась – голова пылала, как огненный шар, даже веки потяжелели от боли!
   Александр Платонович заворочался в кресле, потянулся рукою к графину на столике рядом..
   И в нос Сонечке ударил знакомый сладко - тягучий запах.. Она изумленно вскинула ресницы. Там, там, в тяжелом графине в руках отца, ждало ее избавление от боли, сладкое и восхитительное, возвращение к грезам увиденной сказки, целительный легкий танец на облаке.. Она поняла это, едва втянула в себя волну волшебного запаха.
   Александр Платонович, не замечая пристального взгляда дочери, опрокинул в рот крохотную рюмку. Прикрыв лицо газетой, опять погрузился в дремоту, лениво бормоча:
   - Маменька в нижнем парке, ты пошла бы деточка к ней с мамзель Катрин, прогулялась, после дождя то воздух свежее.. А я тут подремлю чуток.
    - Хорошо, папенька, иду! - смиренно пробормотала девочка, но даже и не подумала покидать свой уголок кресла. Она решила терпеливо дождаться знакомых сонных руллад и добраться таки до вожделенного сладкого секрета, чтобы унять надоевшую, страшную пульсирующую боль. Она закрыла глаза и тихо раскачивалась в кресле, будто маятник.. « Сейчас он уснет, сейчас он уснет, бормотала про себя она. Прошло пять минут. Заливистый храп смешно затопорщил газету на нафабренных усах графа Александра Платоновича.
   Сонечка осторожно спрыгнула с кресла, на цыпочках подошла к резному столику, затаив дыхание, потянулась к пробке желтого хрусталя..Темно – шоколадная влага неслышно полилась в пузатую рюмку, наполнила ее до краев, знакомо обожгла горло.. Боль отступила тотчас, словно волна в отлив.. Ноги мгновенно стали ватными и почти не слушались девочки, но ее это уже не пугало… Она отворила дверь кабинета и мышью проскользнула наверх, в свою детскую уютную комнату с голубыми шторами и белою кроватью. Две минуты спустя она уже спала в ней сном младенца, ни слыша ни голосов в саду, ни скрипа половиц в мезонине, ни строгого голоса маменьки, отчитывающего m - lle Катрин за то, что она позволила воспитаннице накануне рисовать допоздна..

   Глава третья.

   … Грифель яростно проткнул бумагу и Софья очнулась от задумчивости… Что же она изобразила на листе, за те минуты пока память ее не следовала за рукою, а воображение было своенравно далеко от солнечных красок утра? Девушка бросила взгляд на картину и сердце ее тревожно заныло.
   Она в нетерпении схватила лист и смяла его проворною, маленькой рукою. Длинные, тонкие пальцы дрогнули..
   Боже, уже три недели она пытается зарисовать ошеломившее ее сонное видение: горящий степной костер отбрасывает тень на человека, греющего около него руки. Фигура мужчины в костюме для верховой езды выходила безупречной по тонкости линий и четкости абриса, особенно всегда удавались художнице руки: худощавые, несколько тонкие в запястье, но сильные, с продолговатыми нервными пальцами, выдававшими натуру музыкального, артистического склада. Пальцы правой длани энергически сжимали стэк с массивным камнем на рукояти, в левой - покоились перчатки. Мельчайшие складки костюма, пряди волос, даже кольцо с фамильным гербом на правом безымянном пальце оказались столь четко прорисованы, что Софья закусила губу – ее сумасшедшая память вне ее желания опять вытворяла свою карусель: человек из ее сна выглядел абсолютно живым, реальным, но она не могла узнать выражения его лица, ибо у него не было глаз!Никаких. Вместо них зияли пустоты. Это казалось Софье невероятным: она отлично помнила не только их разрез, но и искорки – пылинки, таившиеся в глубинах зрачков и ожегшие ее душу. Во сне незнакомец не смотрел на нее. Он смотрел внутрь, в самое сердце и от тепла, исходившего от магического, волшебного его взора, душа девушки медленно расправлялась, словно нежилась под горячими лучами солнца.. Или это были искры костра?
   Искры те обжигали и не давались в руки, и Софье приходилось то и дело в нетерпении ломать перья, грифели и бумагу. Она отлично знала, что рано или поздно он должен появиться перед ней во плоти, ее загадочный незнакомец из сна, ибо ее предугадывание будущего и власть погружения в частицы прошлого давали ей в этом полнейшую уверенность. Единственная, грызущая сердце досада, заключалась в том, что ее весьма необычный Талант не давал ей полной воли над точным часом и минутою их встречи.. И потому все эти три недели ожидания, миновавшие со дня самого первого чудного сна, казались девушке неизбывно долгими.. Она не могла ничего делать, ни на чем сосредоточиться, ничего читать – все валилось у нее из рук.. Она думала только о своем нагаданном, приснившемся, мечтанном незнакомце, ждала встречи только с ним. Она предугадывала и жадно запоминала его привычки, жесты, историю его бытия, которая была почти вся открыта перед нею, благодаря ее дару. Она ничего не придумывала, просто - предощущала, читала внутри души, которая еще не появилась перед нею, еще не раскрыла своих крыльев, еще не осенила прохладной тенью ее трепетавшее в ожидании сердце.. Это должно было случиться скоро, скоро, скоро, но - когда?..
   Мысли вещуньи прервал стук в дверь и виноватый голос горничной:
    -Барышня, Софья Александровна, матушка - графиня просят вниз Вас спуститься непременно.. Гость к обеду пожаловали.
    - Уже? – Софья – проворно запахнула ворот капота и всунула ноги в мягкие туфли. Быстро, однако, господин генерал соизволили прибыть. Она отперла дверь и впустила горничную, ошеломленно крестящуюся и шептавшую:
   - Уж сколько лет с Вами барышня – графинюшка, а все привыкнуть не могу к Вашим угадкам! Как есть, точно - генерал, да такой важный, видный. Сказывают, папенькин сотоварищ по корпусу Пажескому…
   - А что папенька? В кухне опять? Или в парке, в аллеях, амуры разыгрывает? В купальнях прачек аукает?– Софья усмехнулась, прищурила глаза, горькая складка изогнула губы..
    -Барышня – графинюшка, охнула горничная, всплеснула руками, - Что Вы, что вы, тише, не ровен час, графиня услышат, что скажут?!
   -А что тут говорить! – Софья грациозно описала в воздухе маленькой кистью полукруг. Вся усадьба знает. Все взморье..
    -Барышня – голубка, грешно Вам! Дети своим отцам не судьи! – Дарья укоризненно покачала головой.
   - Да не сужу я, Дашенька.. – Софья пожала плечами. -Только прошлый месяц Марьянушка – булочница прибегала, в ногах валялась: «Барышня, милая, спасите – помогите, настою хмельного дайте, али отравы какой, не то со стыда сгорю, как мне батюшке с матушкою зимою на глаза показываться бесчестною, да с дитем?!»
   - И что ж, Вы барышня моя?! Неужто то дали ей хмелю?!
   - Ну, не отравы же! – Софья сухо рассмеялась. – Что было делать то? Дала.
    -Да как она смела то?! – ахала Дарья и щеки ее пунцовели. – Стыд - срам какой! К Вам, барышне, с этаким явиться?!
   - Что же я, из хрусталя? Рассыплюсь, что ли? Или - на облаках витаю? Сама грешна, выпить люблю, знаешь ведь! – Софья рассмеялась было вновь, но потом смолкла, посерьезнела, нахмурила брови. – Давай - ка поживей, Дашенька, волосы убери, да платье мне мое любимое, вишневого цвету..
    -Слушаю – с, барышня. – крахмальный вихрь передника опять закружился в комнате. Гранатовые серьги к платью прикажете, али рубиновые?
    -Серег не хочу! Нить жемчужную дай, волосы перевить, и перстень бабушкин, бальный, более ничего не нужно.. Да сильно волосы то не тяни, не то опять от мигрени измучаюсь.
    - Вам греческий узел, барышня, больно идет, его сделаю, волосы мягким пучком спущены, не тянет ни капельки..
    Руки горничной проворно замелькали над головою Софьи. – Причесывая любимицу, она продолжала болтать свое :
   - Нет, а что ни говори, Марьянушка то – бесстыдница! Не к Вам же было идти , за таким грешным делом. На то бабка Степанида есть.
   - Твоя бабка Степанида три дня до того в углу, за печью валялась, трясучая ее била, что она своими крюками, да вязальною спицею сделать может? Только калеку, которая кровью истечет.. - Софья повела рукою властно. - Не говори мне про то более. Марьяна после полдня в комнатке у Карла Петровича полежала, под приглядом жены его, оправилась с моего настою, да на следующее утро матушке на стол уже свежие булочки принесла. Никто ничего и не заметил…
   - Барышня, барышня! – Дарья опять покачала головой. - Смотрю я на Вас и дивлюсь, крест святой, не то Вы ангел бестелесный, не то колдунья, не то Вы – дитя, не то - полных сто лет на свете прожили.... Ведь то – грех, детоубийство…
    - Знаю, Дарьюшка, знаю.. Я после в церкви два часа молитвы покаянные читала, да Бог простит. Это все же лучше, чем было бы Марьянушку в сентябре из петли вынуть…
   Дарья охнула и выронила щетку. На глазах ее блеснули слезы.
   - Господь с Вами, графинюшка, что это Вы! На дворе то июнь нонеча. Не заговаривайтесь.
   - Я не заговариваюсь. Я знаю. Вижу. Оттого – тяжко мне бывает. Ты, милая, молись за меня, хорошо? – Софья мягко коснулась руки Дарьи. Та схватила ее ладонь, прижала к губам.
    - Мы, барышня, все должны за Вас век Бога молить.. Только как же.. барин то, Господи, и не совестно ему, греховоднику! – Дарья перекрестилась, глотая слезы…
   - Бог ему судья! Никто ничего не узнает, коли ты не проболтаешься! – устало улыбнулась Софья. – Прибери тут, а я вниз сойду. Рисунок сожги в камине – не удался, да камелии смени на ирисы с розами, что Карл Петрович нарезал… Жасмин отнесли в нижний салон, или опять забыли?
    - Как же, барышня, с утра вся комната в ветках, мы с Дуняшею убирали, вазонов не хватило, так даже и в графины поставили..
   - Вазонов не хватило! Бог мой, дом графов Черевиных гроши считает! - Софья опять горько усмехнулась, подошла к изяшному бюро, отомкнула крохотным ключом секретный ящик -ларец.. Вот тебе деньги – сто рублей, пошли в город, пусть в гурзуфских лавках выберут несколько вазонов…Или, впрочем, нет, я сама после обеда поеду, прикажешь кучеру коляску готовить, не на три же часа обед растянется..
   - Барышня, вам дохтур после вчерашнего выходить из дому два дня еще не велели! – заохала было Дарья..
   - Велика беда - похмелье! Болезнь нашла! Я вот ее как раз по ветру – то и развею.. Ну шевелись, шевелись, убирай, не ровен час, матушка гостю вздумает дом показать, да в открытую дверь взглянет!
   С этими словами Софья вышла из комнаты. С нижней террасы до нее отчетливо донеслись голоса: высокое, певучее контральто матери и самодовольный бас гостя, прерываемый резкими и громкими раскатами его смеха… Голоса никак не могли слиться в унисон и это неприятно резало слух.. Юная графиня Черевина поморщилась, вдохнула глубже, нервно прикоснулась пальцами к ямке на шее, и вишневым облачком – искрою заспешила вниз, навстречу душному и яркому летнему дню и его докучливым неожиданностям..

   Глава четвертая.
   - Вот ты и не прав, милый Мишель, - горячился сверх меры граф Александр Платонович. - Государь император Николай Павлович не должен был у бедных поляков конституцию отбирать..Народ - то гордый, самолюбивый, как бы нам после вовсе кровью не захлебнуться! Княжеского мятежа 1825 го года на Сенатской не хватит ли?
   - Ну ты, филосОф крымский! Сидючи в усадьбе у себя, что можешь ты понимать в крамоле польской? – грохнул по хрупкому шахматному столику кулаком распаленный отменным коньяком вдовы Клико и шипучим «Моэтом» Михаил Васильевич Леонович - импозантный брюнет, с седоватыми висками и темной, как смоль шевелюрой. Желтоватые белки его мутно – голубых глаз опасно блеснули, над верхней губою встопорщился тонкий ус. - Хорошо, что шляхтскую их спесь тогда мы сбили, и патриотами России себя показали. А что Фикельмонты там разные в салонах своих твердили, да князья Вяземские в журналах печатали то - фиглярство - и не более.. A propos, mon cher, ведь те же поляки, как лисы поганые, во главе с князем Яблоновским, и подставили всю нашу гвардию, весь цвет ее, под картечь и ядра того декабря, будь он неладен! А Государю – рыцарю по натуре, что еще оставалось делать, кроме, как тех сумасшедших - Пестеля да Рылеева - на Трубецком бастионе повесить? Иначе бы они всю Россию на части покромсали, да поделили так, что не узнаешь – за спинами благородных князей – русичей - Волконских и Трубецких.. То ли ты сам того не знаешь? Я ведь не зверь какой, не неуч, и сам с тобою в походах европейских видел, как там люди живут, в землях вольных, и мне, по первости, тоже хотелось крестьян моих на откуп пустить, да только после того, как они, перепившись, сожгли мне весь урожай за пять лет, в придачу с половиною усадьбы подмосковной, с библиотекою и картинами, тут и понял я, брат ты мой, Александр Платоныч, что мужику русскому твердая рука нужна и вожжа, а не то заполыхает Россия пожаром до небес, не затушить.. Он, мужик наш, до ужаса ленив и неблагодарен, расползся на барских - то хлебах, рассупонился.. Его в кулаке держать надо. Всегда. А свободы - то иллюзия для романтиков.. Сейчас не их время.
   Александр Платонович вздохнул и взъерошил волосы:
    - Тут ты правду говоришь, Мишель.. Русского мужика еще долго от лени отучать надо.. Давеча, на виноградники, в давильню приезжаю, а они, шельмы, пропустили пару стаканов и, вместо того, чтоб бочки грузить, спят себе, посапывая в холодочке, не торопятся, жди их, господин откупщик, сколь тебе вздумается, сделай милость! Так и хотелось стеком морды опухшие отхлестать, вот те крест! Да только..
    - Что - только? - насмешливо протянул генерал. – Благородство помешало?
   -Вольные ихние. Я же в 1830 году их всех на волю отпустил, а как ты свободное рыло кулаком мутузить будешь за здорово живешь?.. – граф оглянулся на закрытую дверь библиотеки. Из гостиной приглушенно доносились спокойные голоса жены и дочери. Они готовили кофейный стол и, кажется, не в слушивались в резкие тона разговора давних приятелей.
    - Как - всех отпустил? Эка, Александер – друг, ты - силен, однако! А не страшно, что спалят они тебе дом, да на вилы поднимут?
   - Не страшно. Они даже вроде ох, как благодарны мне, барину своему, руки целуют, молебны служат, работают с улыбкою.
    - Ну да, конечно! Ты всегда был не в меру тщеславен, мой друг, - усмехнулся Михаил Васильевич. - А кто руки то целует? Поселяне или больше – поселянки?
    - Ну и поселянки попадаются, - подхватил укол друга Александр Платонович и неловко заерзал в кресле, вертя в руках костяную черную туру*(*шахматная фигура, ладья. – автор) Иногда меж ними приятные бывают… - Хозяин явно пытался обратить все в шутку..
    - С грудями упругими, да задом вертким? И барину - благодетелю вольные поселяночки ни в чем не отказывают? – Ха! Ты для этого их и отпускал, признайся, пройдоха? – М. В. хлопнул приятеля по плечу и так громко, скрипуче захохотал, будто затрещало сухое дерево на ветру. Александр Платонович поморщился едва заметно, и принужденно улыбнулся, делая знаки рукою в сторону гостиной.
    - Тсс! – моя жена, дочь! - зашептал он, и, внезапно встав с кресла, скорыми шагами подошел к двери библиотеки, распахнул ее. Громкогласый гость невольно попятился и умолк.
   - Елена, друг мой, не терпиться нам уж кофею, что же это Вы так томите? – Александр Плотонович укоризненно развел руками, обращаясь к жене и говоря преувеличенно громко.
   - Прошу, прошу, Генерал, к нашему столу. Я сейчас распоряжусь подавать, мой друг! – томно протянула в ответ высокая, подвижная, как ртуть, белокурая дама, с капризным профилем и изгибом губ, серо – голубыми, чуть блеклыми глазами, которые никогда не меняли цвета, одетая по последней моде.. Дама была в открытом платье, выгодно подчеркивающем точеность ее совсем не изменившейся с годами талии и с пышно взбитыми у висков локонами. Дама быстро и нервно тронула рукою, унизанною кольцами невпопад, лепестки розового букета.. Те тотчас осыпались на фарфоровую гладь тарелки.. Софья, стоявшая рядом с матерью, спокойно убрала тарелку в сторону, осторожно дотронувшись пальцами до серебряного колокольчика. В дверях тотчас показался степенный, благообразный человек в ливрее, вопросительно взглянул на барышню. Софья едва заметно кивнула в сторону «провинившегося» букета, тарелки и графини. Дворецкий, тотчас поняв ее жест, откашлявшись, пробасил:
    - Чего изволите приказать, сударыня?
    - Несите же кофе, наконец. Да замените тарелку и букет! Лепестки осыпались. – графиня капризно поморщилась, - Куда Карл Петрович смотрит, будто цветов в оранжерее мало! Досадно, право! Все пирожное засыпало! - Графиня Елена Константиновна Черевина дернула плечом, обиженно надула губы, но, мгновенно опомнившись одарила преувеличенно - любезною улыбкою гостя , церемонно склонившегося над ее стулом. – Иногда я так жалею, генерал, что мы не круглый год живем в столице.. Здесь прислуга так бестолкова, что отчаяние берет.. Цветов к столу нарезать и то - не могут. Извините наши провинициальности, ради бога! - Щеки капризной светской дамы пылали румянцем.
    - Вы и сами украшение любой гостиной, графиня. Лучше всякого букета. Стоит ли обращать внимание на такие пустяки? – промурлыкал гость, тщательно щекоча пышными усами тонкое душистое запястье. От взора опытного ловеласа не ускользнуло, что жар румянца на ланитах хозяйки стал гуще, а глаза подернулись томной пеленою..
   «Ручаюсь, что у нее под юбками «букет» еще пышнее. И полит уже, должно быть, обильно». – подумал про себя бравый вояка и многозначительно подмигнув низкому декольте хозяйки, уселся рядом с нею, распостранив вокруг себя удушливый аромат табака, пряного одеколону и того странного запаха, который часто сопровождает людей, злоупотребляющих обилием пищи, возлияний и летних лучей крымского беспечного солнца. Непередаваемое «амбре» генерала перебивало весь нежный запах роз и жасмина доносящийся с аллей нижнего парка.
   Софья, сидевшая напротив генерала, едва заметно поморщилась: ее тонкое обоняние безвинно страдало, но поделать она ничего не могла. Впрочем, одаривать гостя любезной улыбкой, положенной по светскому протоколу, тоже - не спешила.Ей отчаянно не нравился странный, сумеречный блеск его очей, которые он то и дело вскидывал в сторону старшей Черевиной. Но вместо генерала пылкому воображению Софьи услужливо рисовался огромный кот, подкрадывающийся к кокетливо вертящемуся перед лужицею воробью. Воробей тот, то бишь воробьиха – маменька - тщеславно потряхивал перышками, булькал горлышком, вертел клювом, приседал, наклонялся, словом, показывал себя во всей красе!
   Лужице, небу, облакам – самому себе. Ну, еще немного - генералу - коту. А тот в ответ тоже рад был стараться: осторожно вытягивал бархатную лапу – руку, под столом то и дело касаясь колена графини, смешно топорщил усы, мягко мяукал - разговаривал, щурил желтоватые совсем по кошачьи, белки, и словно выжидал момент, чтобы царапнуть когтями по хрупкой шейке, позабавиться полузадушенной птичкою, поиграть с ней, пощекотать ее измятые крылышки и.. отшвырнуть в сторону.. В фривольной игре его всегда привлекали только первые моменты: сладкий трепет жертвы, испуг смешанный с восторгом, непроходящее, словно подстегивающее властный любовный пыл, чувство опасности… Все дальнейшее уже сразу казалось пресыщенному жуиру – вояке неинтересным, докучливым, блеклым.
   Потому то он и воспламенял себя, усердно «строя куры» * (*буквальный перевод французского выражения, бывшего в те времена расхожим. – автор) светским дамам почти на глазах их мужей. Ничто другое его не увлекало. На свою прелестную молодую визави, генерал Леонович, например, совершенно не обратил внимания. Она для него попросту – не существовала. Софья слишком ясно видела это, и потому ее несказанно удивил разговор, произошедший между нею и отцом после дессерта, в библиотеке…..

   Глава пятая.
   Граф Александр Платонович долго сопел и кашлял, прежде, чем решился раскрыть рот и заговорить. Софья же нетерпеливо теребила в руках перчатки. Она уже успела переодеться и готова была поехать в город, за вазонами, как и собиралась. Слава Богу, Генерал в провожатые не напросился, ибо тотчас после кофею, под предлогом невыносимой духоты, рьяно и пылко увлек маменьку – графиню в жасминовые кущи верхней аллеи нижнего парка.
   Девушка была тому рада, хотя прекрасно знала, что встрепанные перышки воробьихи - матушки позже придется приглаживать ни кому – нибудь, а именно ей: травяными отварами, солями от мигрени и всем тем, что сентиментальные писательницы вроде мадам Жанлис высокопарно именовали «дочернею привязанностью», а насмешливый и мудрый покойный Пушкин просто - «скукою долга, окрашенного теплом воспоминаний младенчества..»
   - Что же Вы хотели сказать мне, папенька? – Я спешу, лошади застоялись, Корнею еще бочки на склад везти.
   - Присядь, дитя мое. Корней подождет. – Граф Александр Платонович в который раз нервно откашлялся. - Я вот что хотел сказать.. Гм – гм. Ты уже не дитя, должна понять меня. Конечно, нас с маменькою прежде всего заботит твое благополучие, и все будет по твоему желанию, и никак иначе, но я хотел бы, чтобы ты знала и мои мысли.. .. Мы с матерью не вечны, а особе твоего круга пристало иметь хорошее положение в обществе.. наконец, защиту в лице мужа и супруга.
   - Это одно и то же, папенька – муж, супруг. - мягко улыбнулась Софья – Не волнуйтесь, выражайте свою мысль яснее, а так - мне трудно Вас понять.. Что Вас так тревожит? Кто то хочет меня обидеть? От кого меня надо защитить?
   Александр Платонович покраснел и опять закашлялся от смущения.
   - Экая, право, ты! Все наровишь перебить.. Я вот что подумал, Софьюшка. Генерал Михайло Васильевич мой старинный приятель, благороднейший человек, хорошего роду дворянского, состояние имеет изряднейшее, имение под Киевом в 4000 душ, подмосковную в 2000. Едет в Киев, в отпуск, вот остановился у нас. Намекал мне, что ищет хозяюшку имениям своим, да и сердцу - тоже.
    - А я то при чем здесь, батюшка? – Софья картинно развела руками. - Совета ему дать не могу – не сваха. Подруг не имею, ибо не терплю соплей дамских, да альбомов цветочных с ребячливыми вздохами, не до того мне..
    - Все твои ровесницы уже давно замужем, а то и по двое деток имеют. Сколько хороших партий сделали. Княжна Урусова, тезка твоя, позапрошлой зимою как блистательно замуж вышла, а? Сами Их Величества на свадьбе присутствовали, Государыня Императрица невесте бриллиантовые серьги, да соболью шубу изволили преподнесть..
    - Княжна Урусова -- фрейлина Двора и любимица Государя! – глаза Софьи насмешливо блеснули, но она сдержалась. - По чинам и подаренье.
    -И ты давно бы уж при Дворе была! Чем не статс - дама: генеральша Леонович, урожденная графиня Черевина? Только кивни, генерал к твоим ногам бросит все, ведь он в родстве с самим графом Орловым Алексеем Феодоровичем, а это – не шутка! – отец словно не заметил иронии дочери. Или не понял ее вовсе.
   - Генерал? К моим ногам? Этот старый ловелас?! – Софья вскочила с кресел, выронив из рук перчатки. – Опомнитесь, батюшка, он же старее меня лет на двадцать, ежели не более!!
   -- Ну и что с того, деточка? – живо перебил своенравную дочь граф Александр Платонович. –
   Многие барышни под крылом у таких мужей, как холеные пташечки. Будет пылинки с тебя сдувать, капризы заучивать..
   - И арапником перед носом махать, благоухая потом, коли не так слово скажу или взгляну не туда?! Благодарю покорно, батюшка, за этакое счастие, мне оно - не надобно. Пусть генерал Михайло Васильеыич свой желтозубый, вонючий рот перед вдовушками и кумушками раскрывает. Мне его льстивые комплименты, ох, как не по сердцу! Да и что интресного может сказать девушке проженный циник, который ни во что не верит и ни в чем не находит удовольствия, кроме как замужним дамам под юбки заглядывать, ручки их усами щекоча и до восторга любовного доводя?!
   Кровь бросилась в лицо графу. Он тотчас вспомнил лицо и глаза жены, протягивающей Леоновичу изящную длань для поцелуя, и закричал, задыхаясь, и едва не взвизгивая:
    - София, прекрати немедленно! На кого ты изволишь намекать, негодница?! Михайло Васильевич – благороднейший человек. А его любезности с прекрасною половиною всего – то – издержки светского воспитания. Как никак, а в Париже обучался, в пансионе мсье Дюре*** …
    - Я и не спорю, папенька, - Софья, будто опомнясь, снова обрела спокойствие тона и говорила уже более мягко. - Не спорю я о воспитании генерала. Быть может, он человек и светский, но мне с ним – неинтересно.
   - Неинтересно! Эка, что тут она вздумала – интересничать! Дамское дело шить – вышивать, дом вести, да деток лелеять, а не об интересантах мечтать. Интересанты то вон они, по каторгам, да ссылкам маются.. А человек правдой и верою служил Государю и Отечеству, и хочет теперь свое гнездо свить, покой в нем найти..Что же в этом постыдного? - продолжал кипятиться граф.
   -Ничего, папенька, совершенно ничего.. Только пусть человек тот ищет птицу себе в гнездо, равную своему крылу и высоте полета. Много, очень много на свете вековушек да вдовушек, которые за него душу не токмо, что Богу отдадут, а и Дьяволу подарят со всем его причтом!
   Александр Платонович раскрыл рот, перекрестился истово:
    -Чур тебя, Сонюшка, друг мой! Что у тебя за слова то такие, к чему они? Не пойму я ни тебя, ни норова твоего.. Все девицы выходят замуж за женихов старее себя на десяток лет и ничего, не умирают, а она гляди - ка, неинтересно ей с мужем солидным да спокойным.. Испокон веку браки таковые вершились и тем крепится вся Россия!
   - Милый папенька, да вся Россия давно бы выродилась, коли бы молодые девушки только от старых мужей детей плодили! Кто бы тогда в полках Его Величества в кирасирах да гвардейцах служил? Кто бы под Наполеоном костьми ложился при Бородине и Лейпциге? Что же это Вы сами себя так обманываете? Будто и не знаете притчи восточной о Пророке и суде его над вдовою? Полно, мы ведь с Вами вместе ее читали! Помните, как там говорится, что пришли к Пророку сельчане и стали просить его разрешить их давний спор: клевещут ли они на вдову старого и знатного человека, семь лет назад ставшую матерью и вдовою одновременно, или же, действительно, она – честная мать и наследница имени мужа, а не падшая женщина, родившая ребенка от другого. Вы помните, папенька, что сделал Пророк, вынося свое решение?
    Александр Платонович кивнул и, закрыв лицо руками, тихо, но внятно, продолжил:
   - Заставил семилетнего сына пожилого аги прыгать наравне с его сверстниками, рожденными от более молодых отцов.
   - И что же вышло с того состязанья?
   - Мальчик устал быстрее остальных детей и тогда Пророк сказал, что женщина эта честна перед Небом и людьми, ибо семя ее мужа, будучи старым и слабым, не дало столько силы ее сыну, каковой обладали его ровесники.. Но, Сонюшка, то ведь - магометанская притча*. Подходит ли она нам, христианам православным?
   - Бог для всех един, папенька. Мудрость – одна. И люди - всюду одинаковы. От стареющих и слабых телом рождаются и дети слабые, что гаснут и чахнут рано, ибо основа их негодна для долгой жизни.
   _______________________________________________________________
   *

   - Сорок - пятьдесят с кончиком лет – неужто старость, Сонечка? – изумленно протянул Александр Платонович. – Рано же ты нас списываешь!
   - Это зрелость, папенька, а зрелость и поступать должна мудро, согласно накопленному богатству души своей, а не бежать от круга жизни, в попытке вернуть себе призрак молодости. Неужто Вы так хотите для меня судьбы княгини Куракиной или графини Ленской, или баронессы Будхофф – этих великосветских замужних дам, с их любовниками за тишиною бархатных портьер на второй месяц замужества, с их мертворожденными младенцами, смертельною тоскою, разлитой по гостиным и будуарам, с их беспричинными слезами и смехом, и ранней смертью от чахотки и грызущей душу скуки, где – нибудь на берегу Средиземного моря в Неаполе, Турине или Ливорно? Дорого же Вы цените меня, милый папенька, даря такую долю! Или точнее – продавая меня,. Но не дешевле ли, чем крымский свой, любимый лафит?! Подсчитайте на досуге. И, благодарю Вас великодушно, только уж я заглядывать в гнилой генеральский рот не собираюсь, и зачинать от него хилых наследников – тем паче! Увольте! Пусть лучше он имениями своими облагодетельствует какую нибудь вдову по чину или разводу и ее детей. Или - степенную девицу, лет сорока, ему равную по возрасту. И проку тут больше будет и справедливости. А моих восьмнадцати лет я красть ему не дам, не про него эта честь! Простите, папенька, за резкости сии, но мне ехать пора – лошади замаялись, да и совестно графине Черевиной заставлять себя ждать кому бы то ни было, хоть – кучеру, хоть - Императору!

   С этими словами Софья вышла в двери, всем своим видом выражая полнейшее негодование, и и даже длинный шлейф ее фиолетовой амазонки, струящийся в такт быстрым шагам, гневно змеился по паркету. От тонкой и гибкой девичьей фигуры ее трудно было отвести взор, и Александр Платоныч невольно восхищенно крякнул: «Королева да и только! Это про таких говорят: взглядом и привораживает и с ног сбивает.. Истинная Черевина, только - нравом, а так, ни в мать ни в отца, а точно уж - в проезжего молодца!» - и тут, словно что – то вспомнив, Александр Платонович застонал, дернул себя за волосы и выбежал на террассу. С нее была отлично видна вся нижняя аллея верхнего парка, но ней не зрилось и тени.. Благоухающие жасминовые кусты застыли в предательски – нарочитой неподвижности..
   - Марья!!! – срывая голос, фальцетом засвистел граф. – Марья, леший тебя дери, где Ее сиятельство?!!
    -Барышня в город уехали - с ! - запыхавшись, пролепетала, вкатившаяся колобком в двери терассы опрятная горничная в синем платье и с костяным гребнем в черных напомаженных волосах. – Она нервно теребила пухлые ручки и скашивала глаза в дверной проем, внутренне мечтая лучше сразу - испариться или провалиться сквозь землю, чем видеть тихоню - графа в гневе. – Только отбыли – с, с Корнеем Власьевичем.
   - Дура! Я тебя не о барышне спрашиваю, а о графине Елене Константиновне! Где она? Отвечай немедля!
   - Не знаю – с, Ваше сиятельство. Госпожа графиня мне не докладывают. Они – с в парке гуляли с их высокоперевосходительством енараром..
    -Тьфу ты, дурища неотесанная! – фыркнул в сердцах Александр Платонович. - Вот уж верно: «ни ступить, ни молвить не умеешь!» Енарар -то, то есть генерал – то где?!! С ума с Вами спятишь, ей – богу!
   - Не могу знать, Ваше сиятельство.. Не видала я, не слыхала.. Только Степан Спиридонович сказывали, что ликнёру с фруктами снесли с час назад в диванную нижнюю.
   - И графиня там же, в диванной? - Александр Платонович, бледнея, резко вскинул голову.
   Горничная замялась, покраснела:
   - Не могу сказать, барин, не видела… Может, и там… Входить не велено было. Степан Спиридонович сказывали.. - Не слушая горничной, граф махнул рукою нетерпеливо:
   - Ступай. Не собирай сплетен. Барышня как вернутся, немедля доложи!
   - Слушаю - с, Ваше сиятельство! - горничная смиренно наклонила голову. - Не извольте беспокоиться, люди все обедают, дом пустой почти..
    -Ступай, я кому говорю!! Вон!!! – взревел граф, хватая тяжелый витой шандал с камина и замахиваясь им на Марью. Лицо его было искаженно бессильною мукой гнева, ревности, досады, отчаяния?.. Чего именно - никто не мог бы сказать определенно.
   Едва перепуганная Марья, ойкнув, укатилась прочь, Александр Платонович опрометью побежал вниз, уже на лестнице сняв штиблеты. Мягко ступая в одних носках, он, затаив дыхание, остановился перед дверью ведущей в голубую диванную, прислушался, затем резко распахнул ее.. Комната, за минуту до того полная странных шорохов и скрипов, отозвалась ему оглушающей тишиною…

   Последнее, что увидел пред своим мутнеющим взором Александр Черевин, были полный белый живот генерала Леоновича, с жадно нависающим красновато – синим отростком над темно -розовым, влажным, широко открытым лоном графини, и ее, запрокинутое в пароксизме слепой страсти лицо, с закушенной до крови, нижней капризной губою.
   Далее сознание Александра Платоновича надолго поглотила беспросветная тьма. Но то, о чем успел еще подумать «несчастный Жорж Данден» было - таки не менее фривольным, чем картина, которую он увидел: волосы на «венерином холме» дражайшей его супруги были не светлого, а темно – каштанового цвета.. «Крашеная потаскушка! И тут – обман!» – взвизгнул угасающим фальцетом граф Черевин и мягким тюфяком сполз на пол.

   Глава шестая.

   - И что же, Модест Ильич, Вы говорите, что картины господина Р*** хорошо продаются ? – Софья лукаво прищурилась. От скрытой полуулыбки на ее щеках и подбородке появились очаровательные ямочки. Обычно сдержанный и молчаливый управляющий в ответ тоже не смог удержать смешка.
   -По крайней мере, на сегодняшний день ни одной в салоне не осталось, графиня. Хозяин уж замучил меня расспросами, нет ли у моего гурзуфского приятеля – живописца хотя бы еще парочки полотен на продажу..
   - А Вы что же? - продолжая улыбаться, довольно щурилась Софья.
   - Я, простите, Ваше сиятельство, совсем заврался.. Пришлось мне, грешному, сказать, что господин Р*** в Одессу уехал, писать лиманы и закаты и вернется недели через две. Может, к тому времени что то и осенит Вашу лукавую, прелестную головку, bella siniore*…
   ___________________________________
   * Прекрасная госпожа (*итал.)


    - Спасибо, Модест Ильич, Вы так милы! – Софья, привстав на цыпочки, осторожно прикоснулась губами к гладко выбритой щеке управляющего, коренастого, подвижного мужчины в котелке, с живыми карими глазами и носом с характерной горбинкою. – Терпите все мои капризы и папенькину леность.
   -А что мне делать, когда я Вашему семейству всем обязан и даже жизнью?! Если бы не щедрое сердце Вашего папеньки, чтоб со мною было? Так бы и сгнил на бородинском поле или остался на все жизнь калекою..
   - И Вам вовсе не хочется опять попасть на родину, побывать в Италии? – Софья крепче сжала локоть управляющего, стараясь попасть в такт его шагам.
   - Зачем это, белла контессина*? Кто ждет меня в разореной деревушке? Я круглый сирота, а дядюшке своему не был нужен и малым ребенком. Зачем хозяину таверны и двух виноградников лишний рот, когда у него самого семеро по стульям, как это по - русски, забыл, простите? В минуты волнения в речи Модеста Ильича слышался легкий итальянский акцент.
   - Семеро по лавкам. – мягко поправила Софья. – Это Вы меня простите, я Вас тревожу.
   - Ничего, графиня, сравнивать полезно. А здесь, в Крыму солнце почти такое же, как в Италии. Разве что, воздух суше немножечко..
   - Вы так хорошо говорите по - русски, Модест Ильич. Вас приятно слушать.
   Управляющий рассмеялся:
   - О, у костров бивачных учителя хорошие были! Русский солдат странный: замахнется, бывало, услышав иноземную речь, взглянет сердито, а потом котелок с кашею сует украдкою, ешь, мол! Поневоле язык учить приходилось, чтобы хоть «благодарствую» сказать..
    - Не сердитесь на папеньку, Модест Ильич..- внезапно задумчиво обронила Софья. – Да, он легкомыслен, точно дитя, и мало в практических делах разумеет, но не от того, что не мог бы понять их, а оттого, что понимать их вовсе не желает. Считает, должно быть, что слишком жизнь коротка для серьезного, и тратить ее лучше всего на удовольствия: книги, вино, карты,– Софья запнулась, слегка покраснела, – женщин.. Его уже не переделать!
   _____________________________
   *красавица графинюшка (итал).

   - Графиня, но это вполне извинительно для натур, радующихся жизни без меры, и вдруг в один прекрасный день обнаруживающих, что она, жизнь, может оборваться в миг, просто от свиста ядра или картечной пули..- философски спокойно заметил управляющий. - Папенька Ваш не раз видел смерть в лицо, но вот признать ее равной жизни никак не может. Потому за жизнь сию и цепляется. Как умеет. - Софья кивнула головой в знак согласия. И, внезапно побледнев, резко выдохнула:
   - Боже мой, Модест Ильич, мой отец умирает!! Я ясно вижу это! – она в ужасе сжала пальцами виски. - У него случился удар.. Он на полу, в голубой диванной, вокруг него суетятся все: люди, маменька, доктор, дворецкий. Боже, нам нужно ехать домой скорее! – не помня себя, девушка бежала по набережной, к стоящему в стороне экипажу.
   - Мадонна миа, контессина*, с чего это Вы взяли?!! – ошеломленный управляющий, немного припадающий на правую ногу, едва поспевал Софьей, но не спорил, так как отлично знал, что у молодой графини часто бывают странные предчувствия, оборачивающиеся явью, и что она отнюдь не страдает неуровновешенностью нрава.
   - Не знаю, Модест Ильич, не знаю!! Вы мне сказали эту фразу: «цепляется за жизнь», и я вдруг ясно увидела.. – Софья побледнела, зрачки ее расширились, а на лбу выступили холодные капли пота. Она махнула рукою, торопливо вскочила в двуколку и упала на сиденье, захлебываясь в немом рыдании. Рот ее искривился судорожно.
    - Никак беда, моя барышня?! Что случилось – то?! – кучер, суетившейся вокруг торбы с овсом, кинулся к ней испуганно. С другой стороны дверцу экипажа рванул на себя Модест Ильич.
   - Корней, да погоняй же, что ты встал пнем! Домой, живее! Софья Александровна говорят, с графом Александром Платоновичем беда! - крикнул он, задыхаясь. Лошади, не дожидаясь удара кнута, рванули с места, звеня упряжью.
   _________________________________
   * Матерь Божия, графинюшка…(итал).


   - Доктор, но, боже мой, сделайте же хоть что нибудь!! – графиня Черевина металась по спальной, не замечая, что вид ее более, чем странен: волосы растрепанны, декольте в беспорядке, а из под подола пышного платья предательски выглядывает сбившийся край нижней юбки.
   В затененной нише – алькове, на мягком ложе и высоко взбитых подушках лежал злосчастный больной. Лицо его было багрово красного цвета, глаза не открывались, руки безжизненно вытянулись поверх одеяла, и только редкое, тяжело - хриплое дыхание, вырывавшееся из груди показывало миру, что он еще присутствует в нем..
   - Что же я могу поделать, графиня? – доктор метнул на Елену Константиновну из – под тяжелых век полупрезрительный, иронический взгляд, но она его не заметила.. - Апоплексический удар – шутка ли? Я уже давно говорил графу, что при его мигренях опасны и столь обильные винные возлияния и.. - доктор снова покосился на графиню и едва заметно усмехнулся, - и столь же неудержимые любовные страсти..
   - На что это Вы намекаете, Андрей Павлович?! - взвилась было графиня, но вовремя опомнилась, поняв, что неожиданно получила в руки некий «карт – бланш». Она тотчас потупила глаза, лепеча: - Это все, может быть, и странно в его возрасте, но я никогда не могу противиться его воле. Он мой муж пред Богом …
   - Разумеется, разумеется , Ваше сиятельство, – сухо кивнул доктор, обрывая ее лепет. - Но о муже надобно еще и заботиться, а не только потакать с его помощью своим желаниям и страстям..
   - Доктор, я умоляю Вас! – опять заломила руки графиня. – Не судите мои желания. Просто – спасите моего мужа.
   - Легко сказать, сударыня! – фыркнул доктор. – Мы пустили ему кровь уже дважды. Он не приходит в себя. Ежели через два часа он не очнется, нужно приготовиться к худшему..
   - Он умрет? – от ужаса, внезапно охватившего ее ветренную душу, графиня едва ворочала языком.
   - Не исключено, что не доживет и до утра! – врач снова пожал плечами. Велите, Ваше сиятельство, домовому священнику Святые Дары готовить. Да, и где Софья Александровна? Я бы ей хотел дать некоторые рекомендации относительно ухода за больным, если позволите, сударыня.
   - Моя дочь еще не совсем оправилась от болезни. За мужем ухаживать буду я сама!– тотчас вскинулась графиня, пугливо оглянувшись по сторонам.
   -- Вы утомлены. Ваша нервность только повредит Александру Платоновичу. Вам лучше отдохнуть. И Вам ничего бояться, что больной как то выдаст Ваши с нем семейные тайны. – доктор, желчно усмехнувшись, опять окинул взглядом фигуру графини. – Его язык ему не подчиняется.
   - Что Вы себе позволяете?! – от возмущения графиня побледнела и ее лицо, ставшее почти одного цвета с белокурыми локонами, мгновенно потеряло всю свою манящую привлекательность. Нос заострился, опустившиеся уголки губ превратили нижнюю часть лица в мертвенно – презрительную маску. – Я прикажу немедля выгнать Вас вон за Ваши дерзости!
    -Как угодно, сударыня!– доктор саркастически усмехнулся и развел руками. – Только я говорю Вам чистую правду. Граф Александр Платонович ни телом, ни языком владеть не может. И тут я бессилен помочь ему. Надо только ждать.
   Глаза графини наполнились слезами и она, упав на стул, почти лишилась сознания.
   За дверью в это время послышался шум женского платья и твердый голос:
   - Пусти меня, говорю тебе. Я должна видеть папеньку. Я ничем его не обеспокою… Только взгляну!
    - Ох, барышня.. Вы, Христа ради, уж только не плачьте, дохтур говорит, ему никакого шуму нельзя, иначе до утра не доживет! – Дарья всхлипнула и разрыдалась в голос:
   - Ох, святые угодники, и за что нам беда такая, не думали не гадали, гостей принимали, утро то какое светлое было..
   - Тсс! Дарья, что же такое, меня уговариваешь, сама - причитываешь?! Ступай – ка прочь, реви на кухне, да отвару приготовь, тот, что для.. ну, знаешь сама.
    - Много ли, барышня? – было слышно, как горничная оживленно захрустела носовым платком и крахмальным передником.
   - Ну, на первый раз полоскательницу синюю хватит. Да льду побольше вели с погребу принести, простыней пусть заготовят. – властным шепотом ответили за дверью и осторожно толкнули ручку.
   - Андрей Павлович, я войду? – голос Софьи звучал так, словно в доме ничего не случилось.. - Не надо, не говорите ничего, я и так все знаю!– Девушка покачала головой и прижала палец к губам в ответ на попытку доктора заговорить. Шелестело ее платье, она на ходу снимала перчатки, и, выташив из гардероба шейную косынку отца, повязала ею волосы. Прикоснулась к запястью опухшей руки, покачала головой, знаком попросила врача подвинуть ей стул и села тихо, положив руку на лоб больного. Графини – матери, сидящей в полной прострации у окна она, казалось, не замечала, словно той и не было в комнате вовсе.
   - Два раза пускали кровь, Софья Александровна, все без толку! – сокрушенно прошептал доктор, первым нарушив молчание. – Третий час уж так лежит, словно мертвый. Я просил священника позвать..
   - Да, да, все верно. – Софья тихо кивала, но думала о своем. - Ради бога, уведите маменьку. Да дайте успокоительного ей, а то она сейчас кричать начнет. Побудьте возле нее, а я тут посижу. Дарью пришлите ко мне и Василия Кузьмича, да Петра ему на подмогу.
   - Слушаюсь, Ваше сиятельство! – домашний лекарь Черевиных на протяжении трех десятков лет едва заметно улыбнулся краешком губ, слыша привычно уверенную интонацию маленькой графини. – Что же Вы делать - то хотите?
   -Укропным отваром напою. Это, чай, не возбраняется?
   -Нет! – доктор, казалось, удивился. - Только как? Ведь он почти не глотает..
   - Соломинку маковую, полую, скажите, пусть Карл Петрович срежет, очистит.
   Доктор хлопнул себя по лбу:
   - Ох, я разиня, и как я сам то не догадался!
   - В следующий раз, Андрей Павлович, прошу Вас покорнейше, не спорьте Вы с маменькою, а просто делайте свое дело! – Теперь улыбалась Софья, а доктору оставалось только удивленно поднять брови вверх и опрометью кинуться за дверь.


   Глава седьмая.
   …Карандаш рассыпался, мягко плавился в ее пальцах, сковывая, сдерживая несущийся порыв воображения, которое подсказывало юной художнице: еще чуть – чуть, и портрет будет закончен..
   Мягкая, теплая, южная ночь с ее странно близкими звездами – казалось, протянешь руку и дотронешься до тонко ограненного алмаза – луча, - ночь, густая, чернильная тишина которой прерывалась только резкими трелями цикад, чуть смягченными теплым ветром и далеким, едва слышным плеском моря, выдалась для Софьи тяжелой. Руки ее неустанно хлопотали около недвижимого тела отца: меняли холодные повязки на лбу и пузыри со льдом, голос ее негромко, но четко и ясно отдавал распоряжения безмолвно – исполнительной прислуге, а душа… Душа графини Черевиной просто падала вниз тяжелым камнем от нахлынувших на нее не то, что безысходности и отчаяния, а некоей странно - горькой опустошенности от в который раз уже ясно и холодно увиденного ею, глубинного, как колодец, духовного, необозримого одиночества около самых родных, самых близких и самых… слабых. Она была еще так юна, и так, казалось бы, молода для подобных переживаний, для ран сердца, которое так не хотело еще ни в чем разуверяться, но ее странный дар видения и прошлого и будущего, то и дело неустанно бросал к ее ногам обрывки тайн человеческих душ, линии чужих жизней. И ей, растерянной, оглушенной, с губою, закушенной от боли, внутренней и внешней, поневоле приходилось стремительно, отчаянно и страшно "мудреть" от своих видений, снов, прозрений, «подглядываний» в глубины чужих душ, судеб, обличий, мыслей, пороков и страстей, желаний и дерзостных порывов. Дыхание ее порою останавливалось и вовсе - замирало на устах, сердце молниеносно погружалось в пучину холода, и она часами боялась тряхнуть головою, которая разрывалась от безумной боли, чтобы только не видеть, не знать, не слышать, не ощущать, не обонять! Хоть на миг единый! Чтобы - забыться, очнуться и стать, хотя бы и на долю минуты, непроницаемою для всего того чужого, странного, хищного, горького и сладостного одновременно, что обрушивалось на нее неудержимым, почти постоянным потоком, заставляя ее молодую, порывистую душу, открытую всему, что с такою щедростью преподносит юности бытие, прятаться в панцирь мудрой, благоуханной, но горькой в ее цветущем возрасте Тайны «знания наперед, поневоле»… Помогая Дарье проворно менять намокшие простыни, Софья почти весь вечер то и дело встряхивала темнокудрою головою, словно отгоняла от себя надоевшее и несколько пугающее ее видение из совсем недавнего, еще не ушедшего далеко:
   Выгнувшееся от страсти, белое, еще довольно упругое, тело матери, ее полные груди, со странно торчащими сосками разного цвета под властью грубых, мясистых пальцев, покрытых черными волосками: пальцев генерала Леоновича. Почему то, именно эти волосатые пальцы, словно навязчивый фантом то и дело вставали перед внутренним взором девушки, заставляя ее губы брезгливо сморщиваться в некоем подобии иронической улыбки:
   «Моя милая певунья - маменька, легкокрылая стрекоза, что же это Вы наделали, что же это Вы сотворили ?! Ради трех минут плотского угара и забвенья, Вы бездумно смяли и, играя, бросили себе под ноги жизнь человека, без которого, на самом -то деле, не смогли бы прожить и получаса! А теперь и сами не понимаете, чего же это Вы хотели, и чем так легко шутили?!! Бедная маменька, маленькая, капризная, так и не выросшая до конца, своевольная девочка.. Что же нам с Вами теперь делать? Простить? – горькая усмешка искривила губы девушки. – Но мы Вас еще не судили. И как же больно нам, мне и папеньке, – не судить и судить Вас!..»

   Софья ясно, до боли в глазах, видела сидящую в своем будуаре в глубоких креслах графиню - матушку, возле которой суетились доктор и шарообразная Марья, с флаконом нюхательных солей и ворохом платков в руках. Графиня то сидела не шевелясь, словно лишившись сознания, то, дернув плечами и всем телом, начинала дико хохотать и рыдать одновременно, словно безумная. Она порывалась вскочить с кресел и растворить окно, чтобы перегнуть через него свой гибкий стан. И доктору и горничной с трудом удавалось удержать ее на месте. После минутного припадка она, как сомнамбула, возвращалась снова в покойную тень кресел и словно впадала в оцепенение. Лечь в постель и принять лекарство графиня отказывалась наотрез. Увести ее к сонному одру силою было нельзя, тело ее словно окаменело и потеряло гибкость членов. Ни доктора, ни горничной она не узнавала или делала вид, что - не узнает. Дочь она к себе не звала, но Софье отчетливо казалось, что матушка то и дело произносит немыми губами ее легкое, словно шепот моря или свист иволги, имя.
   …От всех этих не радостных видений то ли комедии, то ли трагедии «легкокрылого мотылька», в момент словно лишившегося разума, - отчетливых видений на расстоянии -, юная графиня Черевина только еще более бледнела и еще решительнее сжимала губы в тонкую скорбную линию, но поста своего не покидала.
   Лишь нервно потряхивала время от времени темно - каштановыми кудрями под шелковой косынкой и они обессиленными струями бежали по плечам..
   Сердце ее, казалось, вот - вот разорвется от невысказанного отчаяния. Оно такою бездною плескалось в ее глазах, что пару раз взглянув в них, верная Дарьюшка охнула и упросила юную госпожу уйти к себе и отдохнуть, поклявшись перед образом Святой Богородицы, что «ни на шаг не отойдет от недужного барина и, ежели нужно будет, вмиг призовет и дохтура, и милую графинюшку к его болезной постели!»

   И только тогда Софья, настороженно доверившись ее настойчивым уговорам, покинула комнату отца. Но отдыхать и не подумала. Едва затворив дверь будуара на ключ, кинулась растворить окна и широкие двери с полукруглым витражом, выходящие на террасу. В комнату пахнуло ароматом жасмина, гиацинтов и вьющихся роз, что шпалерами раскинулись на нижней аллее верхнего парка. Где - то вдалеке слышался шум моря, лизавшего острые скалы бухты – залива, но сейчас сердце Софьи не отзывалось на его властный и нежный зов. Оно было занято и взволнованно иным, тревожащим, будоражащим душу, видением. И Софья торопилась оставить его при себе навсегда, настолько оно ее заворожило, околдовало, увлекло!
   Схватив в руки плотный, желтовато - белый лист и коробку карандашей – пастелей и оставив все ящики бюро отворенными, девушка торопливо опустилась в кресло у раскрытых дверей террасы, и не зажигая ни лампы, ни свечей, при свете огромной, круглой как шар, голубовато - – белой луны, разливающий вокруг мерцающе – холодный свет, принялась водить стерженьком по бумаге – то отрывисто, нервно, то – плавно, осторожно и нежно….
    И теперь мягкое тело карандаша – пастели беспрестанно осыпалось, почти плавилось в ее руках, становилось податливым, точно воск, а она нетерпеливою рукою меняла его тона: около ее ног вскоре валялась совершенно измятая, полупустая коробочка с затейливой вязью на италийском наречии, но девушка не замечала, что через полчаса ей станет вовсе нечем рисовать. Картина, возникающая под ее рукою, была необыкновенна по точности и яркости, и без остатка, напрочь, ее захватила.
   …То был долгожданно – верный портрет ее «сонного незнакомца», молодого человека лет двадцати двух, с темными волосами, мягкою волною ложившимися вокруг совсем еще юного, казалось, лица, с неожиданно взрослою, твердою линией лба и подбородка. От его фигуры веяло странным сочетанием силы и в то же время – некоей артистичной, небрежной утонченности, что присуща всегда натурам, познавшим жадно и открыто впитывающей душою и сердцем, всю недолговечную красоту мира и скоротечных мгновений жизни. Легко очерченные губы были изогнуты в едва уловимой печально – нежной улыбке, полной мягкого сострадания или удивления, перед некоей тайной или творением, которую он увидел только что, Тайной - долгожданной и озарившей всю его сущность светом и теплотою. Софье ясно виделось, что Душа его много страдала и многое ведала в жизни, но не спешила отдаться циничной, опустошающей горечи…
   Весь опыт своего «жизневедания» Душа молодого человека прятала за мягким очарованием стеснения и деликатности, выразившимися лишь легким румянцем на смуглых щеках и почти детскою, смущенной тенью от ресниц.
   Казалось, он знал нечто, но отчаянно стеснялся своего знания, не стараясь похваляться им, и будто бы говоря: « Я знаю, но что с того? Я помогу и Вам, ежели Вы только пожелаете знать».
   Но более всего глубокие странствия Души Незнакомца отражались в его глазах, которые юной художнице удалось нарисовать только с третьей попытки.
    В глазах этих, темных, влажных лагунах - впадинах, опущенных густотою ресниц, очерченных смоляными дугами бровей, словно плескалось безбрежное янтарное море, поглотившее в себя тысячи искр солнца, все его тепло и его бескрайность.
   Они словно проникали внутрь, прожигали насквозь и обволакивали теплом, от которого все таяло и плавилось, переворачивалось и, в вольном кружении мыслей, обнажалось бесхитростным и волнующим душу откровением, которого невозможно было бы достичь ни с кем иным. Откровением, поглощающим глухую и зыбкую бездну одиночества. Уловив с помощью мягкой, капризной, расплавленной прихоти италийского карандаша тайну взгляда принца из ее сонного, волнующего видения, Софья обессилено опустила руки, и вдруг ошеломленно подумала, что по силе влияния на нее даже и на бумаге, глаза Незнакомца равны обжигающе теплому, кружащему голову, глотку старого, доброго коньяка из хорошо просмоленной дубовой бочки или закупоренного сургучною печатью графина. Едва подумав о том, Софья внезапно устало рассмеялась и дернула сонетку, свисающую в простенке меж окнами. Через несколько минут дверь бесшумно растворилась:
   - Звали, Ваше сиятельство? – запыхавшаяся горничная вытирала руки передником. – Что угодно – с? Лампы прикажете засветить?
   -Нет, Фенечка. - Софья по голосу узнала молодую горничную, недавно привезенную в Гурзуф из дальних киевских имений.- Ты мне вот что, принеси – ка графин из библиотеки, на шахматном столике..
   - Слушаюсь, Ваше сиятельство! – в голосе горничной звучало легкое недоумение.
   Софья уловила его. И поспешила развеять:
   - Голова раскалывается, искры в глазах прямо! Разотру виски коньяком, так доктор советовал. Да воды чистой принеси – разбавить.
   -Сей час, графиня. Не прикажете ли лампу?
   -Нет. Свечи принеси. Что барин?
   - Очнулись, Ваше сиятельство, и Дарью Михайловну узнать изволили, Вас просили, да Дарья Михайловна не осмелились звать, думали, почиваете..
   - Что же не сказали?! – Софья вскинулась, было в кресле, пошатнулась, сжала ладонями виски.. Горничная подхватила ее под руки.. – Куда, куда Вы, графинечка, третий час ночи, Его сиятельство почивают, дохтур макового отвару дал, не велел тревожить!
   -А кто же при нем? – Софья морщилась, едва не стоная от жгучей боли в голове. – Петр, Дарья?
   - Петр Анисимович, Алексей, Дарья Михайловна, дохтуру в гостиной верхней постелили, чтоб ближе бежать было, коли что, не извольте волноваться…
   - Хорошо. Скажи, что я велела и на минуту его не оставлять. – Софья, морщась от боли, слабо улыбнулась. - Неси коньяк, да полотенце. Я ванну приму.
   - Ваше сиятельство, как?! – ахнула Фенечка. - Вода уж холодная.
   -Ничего, мне только освежиться, усталость прогнать! Ты ступай, я сама управлюсь. Ступай, ступай.
   Горничная вышла, качая головою и через несколько минут воротилась со свечою, халатом, персидскими туфлями на лебяжьем меху и графином. Но белая рука, протянувшаяся из – за двери втянула внутрь только графин. Постояв в нерешительности перед запертой дверью туалетной комнаты, и несколько раз окликнув молодую хозяйку, Фенечка зевнула, перекрестилась и удалилась восвояси, не осмелившись нарушить уединения графини. Когда полчаса спустя она вернулась в будуар, ее молодая хозяйка уже спала крепким сном. На висках ее действительно белела тряпица, смоченная коньяком. Опорожненного стакана, зажатого в тонких пальцах Софьи, в неверном свете свечи непоседливая Фенечка не заметила, лишь, сморшивши носик и вертя юбкою, тотчас бросилась открывать третье будуарное окно, в которое неудержимо хлынул голубоватый, уже блекнувший, растворяющийся в рассвете, лунный блеск..
   Неверный дрожащий луч ночного светила скользнул по стенам, лицу спящей Софьи и остановился, преломившись, в стекле окна, на огромном белом листе бумаги, углы которого свешивались с кресла.
   На цыпочках любопытная Фенечка подошла к креслу и, заглянувши внутрь, отшатнулась, крестясь и жмурясь: « Свят, свят, никак живой барин на пантрете! Барышня то наша, чисто ведьма, что тут говорить! И где же это она молодого князя Шервинского углядеть успела?! Ввечеру только в усадьбу их люди приехали, да дом отворили. А барышня вечером из дому – ни ногою, все около барина болящего.. Эка закавыка! Ведьма и все тут!!» – качая головою и мелко крестясь и пятясь, Фенечка вышла из комнаты, спеша поведать о колдовских чарах юной хозяйки всей кухне и людской. Вертушка напрочь позабыла, что на дворе уже светает, и что почти всю черевинскую обширную усадьбу замертво сморил особо крепкий и сладкий предрассветный сон…
   ________________________________________



   Глава восьмая.
   - Да не знаю, я, пане княже, не имею никакого понятия, когда бы он мог портрет Ваш писать, Ииезус - Мария!! – пышноусый хозяин салона с седыми бакенбардами и редеющей кудрявою шевелюрою размашисто перекрестился ладонью, по католическому обычаю.. - Принесли в холстину завернутым, я скорее в залу распорядился отправить, где свету поменее, и еще несколько картин тоже принесли, и их надо было разместить.. Суета, ясновельможный пане, Вы уж простите меня, раба грешного.. Да и не смел я распрашивать господина Торбини, когда господин Ракитский картину ту написал..
   - Не в этом дело, милейший пан Тадеуш, поймите, не в этом! – рука высокого человека в темном - сером плаще крылатке и цилиндре – шапокляке порывисто сжала стэк и только по этому движению можно было догадаться, сколь сильно он взволнован. Черты же его лица сохраняли наружно ясное и безмятежное выражение. – Я вовсе никогда не позировал художнику Ракитскому. Я с ним незнаком!
    - Вы, может, не изволите припомнить, ясновельможный пане Роман? Возможно, в столице, в Москве, в Одессе.. – антиквар развел руками.
   - Нет.- молодой человек резко покачал головой. – Последние пять лет семья наша провела за границею и только неделю назад я вернулся в Россию.
   - Ну, за неделю можно было побывать где угодно: в театре, на балу, в собрании.. Ракитский недавно был в Одессе и снова умчался туда делать эскизы, мне молвили.. Мало ли где могла произойти минутная встреча для наброска? - продолжал настойчиво убеждать посетителя антиквар – Поверьте моему глазу ценителя и знатока красоты, у Вас очень выразительное лицо, Ваша светлость…Запоминается сразу!
   - Да нет, же пан Ковальский! – живо перебил его молодой человек. Голос его был необычен, глубокий, и одновременно – волнующе мягкий, как бы обволакивающий. Тембр его приятно ласкал ухо и удивлял своею сочною зрелостью и тем скрытым теплом, и энергическим напором, что чувствовался во всей фигуре необычного посетителя, заглянувшего в столь ранний час в модный Гурзуфский салон «Артемида» Тадеуша Ковальского.. Странному разговору антиквара и покупателя словно аккомпонировали капли дождя, барабанившие по карнизам высоких арочных окон - витрин, делая совершенно невидимым все то, что происходило за порогом… -Наша семья в трауре. Год назад моя матушка скончалась. До балов ли мне сейчас?
   - О, прошу меня извинить, сиятельный пане, я совсем не вемо о Вашем несчастии, прошу покорно извинить! – лысеющий антиквар закивал головою, как китайский мандарин, сложил руки домиком, потом прижал их к сердцу – Конечно, конечно, я понимаю.. Но поверьте, я не знаю, чем Вам помочь, мой пане, право, не знаю! – антиквар сокрушенно прикрыл глаза наплывающими веками, но Роман Шервинский - а это был именно он - успел заметить, как в них, маленьких и живых, будто угольки, промелькнула едва заметная искорка раздражения.. Или испуга? Князь еще не успел разобрать, чего - именно, как пухлая рука антиквара проворно скользнула в карман жилета. Он замялся, неясно лепеча:
   - Кажется, у меня где то был адрес господина Торбини, он дружен с паном живописцем, и может быть, мог бы Вам помочь, но , право, не знаю, куда я заховал его!
    Хитрец - ценитель древней антики и нынешних полотен неуловимого Ракитского сделал вид, что что то ищет в глубинах своего засаленного одеяния. Взгляд его тем временем не отрывался от золотого брегета князя Шервинского. Проследив за полетом алчных очей ревностного хранителя чужих тайн, Шервинский решился. Он вытащил брегет на ладонь, нажал репетир и луковица раскрылась, словно нежный цветок тюльпана, являя взору циферблат, с княжескою монограммой, оправленной в сапфиры и белый жемчуг..
   - Я охотно прибавлю эти часы к купленным мною только что полотнам Ракитского, если Вы назовете мне адрес господина Торбини. Где он живет?
   - Господин Модест Торбини, мой князь, управляющий графа Черевина.. А усадьба графа, Софиевка, всего в двенадцати верстах от Гурзуфа, пане Роман.. Если Вашей светлости угодно будет, я могу проводить, – льстиво улыбаясь и размахивая руками точно суетливая сорока крыльями, затараторил пан Ковальский. - Вот только дождь кончится..
   - Граф Черевин .. – задумчиво протянул в ответ князь.. Нет, благодарю, я сам справлюсь.. Это ведь, кажется, мой сосед по имению? Слышал я, в городе говорят, что он опасно болен.. Я из – за того и не осмелился быть у него с визитом..
   - Точно – так - с, Ваша Светлость, лежит вторую неделю в постеле. Думали, и вовсе помрет от удара, да Матка Боска пожалела, вернула с того свету.. Два дни назад ее сиятельство пани графиня Гелена изволили приказать молебен большой в домовой церкви отслужить, так мне перед тем заказ решились деликатный сделать: крест святой из серебра и потир чистить и покрыть заново отдавали.. Оно, конечно, католик я, но Ииезус и Мария Дева для всех нас – едины, и у графини такая радость, как же было отказать! - антиквар смиренно вздохнул и потупил очи долу, это была его излюбленная манера. Словно вспомнив что то, он плавно вынул руку из кармана:
   - А вот и бумажка с адресом нашлась, Ваша светлость, пожалуйте. По дороге к Софиевке, в полуверсте уже от нее будет, самый первый дом – управляющего, каменный. Еще ограда розами да виноградом диким увита. Спросите Модеста Ильича..
   Князь Шервинский взял с ладони антиквара белоснежный клочок бумаги, но.. она все еще оставалась протянутой. Понимающе усмехнувшись, князь вложил в протянутую жадно - потную длань обещанный брегет и чуть насмешливо приподнял цилиндр:
   - Благодарю Вас, пан Тадеуш. Так Вы поняли мою просьбу? Все картины господина Ракитского, какова бы не была их цена, прошу оставлять только для меня, и если узнаете нечаянно, что живописец вернулся в город тотчас дайте мне знать.. но имени моего Ракитскому не называйте..
   -Все непременно исполню в точности, Ваша Светлость, не извольте быть беспокойны!– льстиво стрекотал Ковальский, пряча довольную усмешку в пышные усы, обсыпанные крошками душистого табаку.. - Картины Вам доставить завтра прикажете или заберете с собою? Дождь на улице..
   -Василий, - князь повернулся в сторону коротко остриженного человека в ливрее, с складным зонтом - тростью в руках.- Верх у коляски подняли? Не намочить бы полотен..
    - Как же, Роман Николаевич, я уж давно распорядился. Григорий заснул там, должно быть, ожидаючи Вас. Все прятался от дождя. Неожиданно тучка прибежала. Должно быть, с моря, так сильно хлещет..- басом прогудел в ответ слуга и рванулся к дверям, теребя зонт.. В глубине салона тотчас засуетились приказчики, деловито шурша бумагою, сноровисто упаковывая купленные холсты, и почти выбегая на крыльцо, намокшее от проливного дождя вслед за сиятельным владельцем полотен, еще минуту назад горделиво украшавших салон Тадеуша Ковальского. Последний же сегодня был доволен собою, как никогда прежде! Еще бы! На сумму, вырученную от продажи двух пейзажей и портрета князя Шервинского, кисти никому неведомого в Гурзуфе, да и во всем Крыму господина Ракитского, умный «варшавский лис», пан Ковальский, мог спокойно теперь открыть в городке еще два салона и купить небольшое именьице под Одессою, которое продавал какой то разорившийся граф - не то француз, не то итальянец, с фамилией еще похуже, чем у этого гордеца князя: Монтандон, Монтабон.. «Ииезус Мария, и не выговоришь!»– в сердцах плюнул антиквар. Надо посмотреть в своих книгах.. А, впрочем, какая разница: Монтабон он или Монтадон, настоящий граф или вошь на гребешке? Главное, успеть купить имение, да сбить цену, пока не прибежали другие, охочие до дешевого и более ловкие.. Или пока, еще того лучше, этот нищий граф не застрелился или не передумал.. Сиятельные особы, они ох, как непостоянны, это пан Тадеуш хорошо знал...

   Глава девятая.

    -Ну, и куда ты, негодница, смела затерять бумаги, что принес в кабинет к барину Модест Ильич?! – разъяренной тигрицей графиня Черевина - старшая металась по кабинету. Все ящики столов и бюро в нем были выдвинуты, кресла сдвинуты с мест,углы огромного персидского ковра завернуты вверх. На столе горою высились расходные книги из которых выпадывали и ложились кружась прямо на паркет листы счетов, смет, приходов и расходов..
    Около стола красного дерева с бронзовою чернильницею растерянно сморкаясь и теребя передник стояла краснощекая девушка – горничная лет шестнадцати. Она не знала куда девать заплаканные глаза. Гнева графини Елены Константиновны – особы взбалмошной, непредсказуемой, капризной, не знавшей удержу ни своим слезам, ни смеху, ни тратам и прихотям светской дамы - избегали все в доме. И не потому что боялись его, нет. Гнев ее сиятельства Черевиной -старшей был похож на грозовую тучу, налетевшую на солнечный край лишь на секунду.. Потом все утихало. Исчезало бесследно. Но воздух от той грозовой тучи становился в доме непереносимо тяжелым, спертым на целый день, словно черно - синие ее края поглощали весь свет и тепло, которые до этого ощущались каждым, кто жил в нем. Прислуга потерянно утихала, бледнела от каждого скрипа и стука в дверь, домочадцы- сам граф Александр Платонович домашний врач, старшая горничная, экономка и дворецкий, все до единого - хмурились и чувствовали себя обессиленными, опустошенными, словно после долгой и тяжелой болезни. И странно всем им было после слышать звуки фортепьян и мотивы романсов, которые весело и беспечно могла наигрывать в своем изящном будуаре графиня, только что метавшая по дому громы и молнии из – за какого то пустячного промаха горничной или ошибки дворецкого.. Укротить сей странный, бессвязный, как каприз избалованного младенца, и от того – оссобо темный и яростный - гнев родительницы могла только младшая графиня Софья, что все подобные домашние бури встречала неизменно с ясно непроницаемым лицом, безмятежностью в голосе и улыбкою.. Вот и сейчас она вошла в двери кабинета, сделала заплаканной горничной едва заметный, успокаивающий знак рукою и немедля обратилась к исходящей гневом сиятельной матушке:
   - Maman, что здесь происходит? Вы что то ищете? Бумаги рара, что принес на днях Модест Ильич в том ореховом шкапу, что третий от окна. Да, да, вот на этой полке. Я сама их туда положила, Аннушка не причем тут. Ты ступай, милая, принеси - ка нам лучше чаю, да пришли кого - то убрать здесь! - Софья улыбнулась бледной девушке краем губ, но сколько понимающей мягкости было в этой улыбке! Из глаз Аннушки хлынули благодарные, светлые слезы.
   - Сей час, мигом принесу, барышня – захлебываясь, пробормотала она и торопливо выскользнула в двери, на ходу наровя поймать еще раз испуганными очами спокойный и ясный взгляд Софьи, словно желая им подкрепиться внутренне. ..
   Едва горничная вышла, старшая Черевина, нарочито усердно роясь в бумагах, сердито проворчала, пряча от дочери взгляд:
   - Могла бы мне сказать, что ты убрала бумаги. Я устроила в кабинете едва не полицейский розыск. Через два часа рабочие придут, а я не могу найти чертежа.. С ног сбилась, и голова теперь болит...
   -Не стоило, маменька, по пустякам и так себя изводить. – Софья опять улыбнулась краешком губ. - По крайности, у Модеста Ильича в папках еще черновой чертеж подъемного кресла для папеньки лежит. Если мы и утеряли бы чистый чертеж, так быстро бы нашли как оплошность сию исправить.. Модест Ильич всегда копии важных бумаг делает, вы же знаете!
   Графиня Елена Константиновна хмыкнула, поджала капризно губы и опустилась в кресло у окна, потирая пальцами виски. Софья бесшумно ходила по кабинету, подбирая листки, расправляя гардины, расставляя книги на полках. Легкий, прохладный ветерок, наполненный свежим ароматом мятной воды веял в комнате от ее присутствия.. Заметив, что мать, прикрыв бессильно глаза, морщит уголки губ от головной боли, Софья подошла к ней и, встав за креслом, положила прохладные руки на ее лоб. - Полно маменька, голубчик мой! – мягко пропела она ясным грудным голосом. Успокойтесь, не терзайте себя понапрасну! Как – нибудь справимся! Лишь бы папеньке стало легче и смог он подняться на ноги..
   - Сонюшка, деточка, но я ничего, ничего не смыслю в делах! – с отчаянием в голосе простонала графиня и изящная маленькая рука ее, вся в кольцах, охватила беспомощно руку дочери, гладя нервными пальцами гладкую бархатистую кожу. Мне так страшно, дитя мое! Папенька, должно быть, считает, что я понимаю во всех этих счетах, анкероках, подводах, телегах, бочках, складах, списках, реестрах, теплицах, амбре, отдушках… А у меня голова от всего кругом. Боюсь что то напутать, не так сказать, пропустить. И этот шельма - итальянец так странно на меня смотрит, будто смеется в душе надо мною, бестолковою.. Вчера вот Матвей Поликарпович пришел, старший приказчик, ты знаешь, и спрашивает меня, сколько бочонков масла розового в столицу отправлять надобно, а я на него уставилась, как сова, глазами хлопаю, ничего не пойму: какое масло, я же знать не знаю, что его в столицу везли, к этому уже времени..
   - Как же маменька! – улыбался в ответ графине голос Софьи. – Вы же знаете, что только об эту пору первые розы свою силу и аромат дают. Говорят, что Ее Величество Государыня Императрица только розовою помадою из садов Черевиных пользуется, а придворный аптекарь Ее Величества на нашем масле уже состояние себе составил, десятый год на Ривьерах отдыхает.. – маленькие мягкие ладони осторожно гладили лоб графини и она чувствовала. как постепенно погружается в легкую, ласково – туманную дрему.. Из которой ее вырвал все тот же вкрадчивый голос, задавший нежданный вопрос. От него пугливое сердце графини совершенно ушло в пятки:
   - Маменька, скажите мне, зачем Вы сделали это? Чем так очаровал Вас генерал Леонович?
    Пять минут телесного удовольствия не искупают тех мук душевных, что сейчас Вас так терзают, я знаю..
   - София, боже мой, о чем ты говоришь?! – лепетала испуганно графиня, порываясь встать с кресла, но маленькие прохладные руки властно удерживали ее на месте..
   - Маменька, мне нужно знать это совершенно точно.. И я хотела бы слышать от Вас ответ на мой неделикатный вопрос.. Разве же Вы разлюбили папеньку? Разве же Вы знали генерала раньше, и Вас терзала тайная страсть к нему?! Ведь – нет? Нет?.. Так что – тогда?.. Я хочу знать правду.. Папенька едва не просватал меня за Его превосходительство, Вам это – известно?- по голосу было слушно, чтоо горькая усмешка тронула губы девушки. Повернуться и взглянуть в глаза дочери графиня не могла. Маленькие руки цепко держали ее. Графиня на мгновение застыла от ужаса, потом разразилась слезами….
   Боже мой, какой позор! Софи, если бы ты знала, как я раскаиваюсь! – графиня захлебываясь от слез, заопрокинула голову вверх, пытаясь увидеть лицо дочери. Та наклонилась и поцеловала ее в лоб.
   Успокойтесь, я знаю. Но что же случилось? Что толкнуло Вас к нему..
   Понять не могу, дитя.. Словно искра после грозы пробежала меж нами, когда я его увидела его в первый раз, еще там, в гостиной.. Ты не успела спуститься вниз.. Я не знаю, поймешь ли ты, и стоит ли говорить тебе, но это то притяжение, которое бывает между мужчиною и женщиною, не на уровне душ, а - телесное, плотское притяжение.. Бог создал плоть нашу слабой и грешною, но она руководит нами, увы, и более, чем разум! Какое то странное затмение нашло на меня, словно обожгло каким расплавленным варевом, в чреслах загорелось, заполыхало.. А мозг затуманило, как от вина, словно оно мне фонтаном бросилось в голову. Потом, он такие слова мне говорил, комплименты, каких я от отца твоего не слышала лет пять уже, ежели не более! – графиня коротко вздохнула. А я еще не совсем увяла для них, поверь!
   - Вам досадно то, что папенька Вас несколько старее, не так ли, мама? И вы не хотите зарывать в землю ту женскую силу чар, что так щедро дала Вам природа? Что ж. Я понимаю Вас. Вполне. Да, не слишком лестно в 35 лет чувствовать себя невольною монашкою, прочитанною скрижалью, наскучившим украшением для дома, вроде тех парижских ваз – канделябров, что стоят на камине в гостиной, не правда ли? Уж лучше побыть разъяренною тигрицею, чьи неудовлетворенные фантазии и желания оборотятся непременно в беспричинные капризы, призывные взгляды к чужим мужьям, смех и слезы одновременно, кокетливые улыбки, пощечины наотмашь, туалеты от Сихлер и Мансо..Только почему же Вы и папеньке не дали ощутить себя тигром, а скорее кинулись в лапы матерому, вонючему волку? Почему?? Лучше бы уж Вы папеньке поднесли три ложки элексира из корня китайского и ядер ореховых, который я Вам сама изготовлю, чем тремя же минутами своего капризного безумия отнимать у него жизнь..
    -Ах, ты не понимаешь, Софи, как мучительно страдать от мужского невнимания, безразличия к твоему телу, которое все еще по ночам ведет с тобою свой особенный, властный разговор, горит, повергает тебя то в жар то в холод! Ты не можешь понять, как ужасно лежать рядом с безучастным мужем десятками ночей и чувствовать исходящий от него почти смертельный холод равнодушия! Тебе еще рано понимать сие.. - твердила графиня, внутренне ошеломленная теми горькими истинами мудрости, которые нежным и мягким голосом, столь ненавязчиво, дарила ей дочь.. – Твой час еще не настал. Только обретя супруга или любимого, ты поймешь полностью то, что я хотела бы высказать тебе сейчас, но – не смею..
   - Могу Вас заверить мамА, что мой супруг будет и моим возлюбленным и я никогда не променяю одного на другого.. Нельзя швыряться безнаказанно чужою душою, жизнью, чужими чувствами.. Генерал Леонович ведь был не первым и не последним, правда? А тот несчастный поручик Раевич, наш земляк, которого разжаловали и сослали на Кавказ за дерзости, что он осмелился совершить в отношении своего соперника – командира, Вы помните? Два года назад, в столице? Речь шла о Вашем платке и каком то странном письме, которое Вы неосторожно послали своему бедному воздыхателю.. Письмо попало в руки его начальника, другого Вашего «шевалье и адаманта», полковника кавалергардии Горелина. Он позволил себе нелестно высказаться в Ваш адрес. Поручик впал в ярость, нарушил устав, дав полковнику пару пощечин. Его судили, сослали на Кавказ, лишив чинов и дворянства, хотя бедный папенька, как уездный предводитель и мировой судья, все старался смягчить его участь! Через год поручика нашли мертвым у горного ручья, с перерезанным горлом.. У него остались безутешные мать и сестра – смолянка, благо, Государыня Императрица по доброте своей и протекции папенки, приняла участие в ее судьбе.. Я до сих пор помню, как папенька рыдал, получив известие о гибели Раевича, и какое у него было лицо, когда он жег в камине письма и облатки из Вашей шкатулки слоновой кости..
    -София! – графиня беспомощно всплеснула руками и перекрестилась. – Ты что, судишь меня?!
   - Маменька, нет, нет! – Я пытаюсь понять Вас. Почему Вы с папенькою ни разу не поговорили по душам, как муж и жена, ведь между Вами двумя не может и не должно быть никаких тайн? Почему? Что Вам мешает? Папенька Вас любит безмерно, нет ни одного Вашего каприза и прихоти, которые бы он не исполнил, но та горечь, которую без счету и постоянно дарит ему ваше неутоленное женское тщеславие, понуждает его чувствовать себя ненужным.. и Бог знает, на что его все это может подвигнуть, право!
   В этот миг в дверь осторожно постучали и, не дождавшись позволения тихая и сильно разрумянившаяся горничная Аннушка внесла поднос с серебряным чайным прибором. Следом за нею в дверях показался лакей:
   - Ваше сиятельство, там работники пришли, про лестницу спрашивают, и ступеньки в верхней террасе срезать или нет, прикажете –с ? Модест Ильич в гостиной ожидают, пришел как Вы изволили приказать.
   - Зови немедля, что же ты, право, Ефим, молчишь! - замахала нетерпеливо рукою графиня и все кольца ее слепяще засверкали в лучах солнца. – Экие вы все нерасторопные! Сонюшка, голубушка, распорядись тогда уж еще одним чайным прибором… Модест Ильич, входите, входите! Простите меня, неловкую, вот Сонюшка мне помогла отыскать чертеж тот который рабочим показать надобно! -щебетала графиня, торопливо вставая с кресел и протягивая руку навстречу входящему гостю. Про себя сиятельная хозяйка усадьбы была несказанно рада тому, что столь мучительный для нее разговор неожиданно прервался. Слишком неравен он был для малых душевных сил графини, для ее уязвленного мелочной гордынею светской «законодательницы зал» сердца.. Да и трудно, ох как трудно было ее капризному сиятельству еще и смириться с тем, что зрелые лета ее должны склониться перед мудростью чистого и молодого ума, который в невинности своей и пылкой отточенн изрекал истины почти непреложные. Следовать им казалось – невозможным, но и жить без них и вовсе - не имело никакого смысла...Горький опыт последних недель удостоверил в том графиню Елену Черевину сполна!

   Глава десятая.

    … - Я еще раз повторяю, милостивый государь, что и рад бы услужить Вам, чем можно, да не могу! Я крайне редко вижу господина Ракитского, да и живет он в Гурзуфе на съемных квартирах и точного адреса я дать Вам, при всем моем желании, опять же, увы, не смею, во избежание недоразумений.. Прошу покорно меня извинить! – управляющий, стоящий на пороге своего уютного домика с изящною мансардою, увитою виноградом, хмелем и розами, с виноватым видом склонил голову.- Сейчас господин живописец и вовсе – в отъезде - и я не имею сведений о том, когда он возвратится в наши края. Месяца через два, быть может?.. Но он что то говорил мне, припоминаю, о своем желании вскорости уехать опять за границу, так что…
   - Жаль! – задумчиво покачал головою Роман Шервинский, чей щегольский, английский экипаж стоял за оградою, на вьезде в черевинскую усадьбу уже около получаса. – Мне бы очень, очень хотелось познакомиться с человеком, столь тонко и сильно владеющим карандашом и кистью. Вы говорите, господин Ракитский – выпускник Императорской Академии художеств?
    - Да – с, милостивый государь! Он учился вместе с господином Брюлловым, и в Италии бывал по стипендии Академии.. – вдохновенно врал управляющий, про себя нещадно проклиная и свою излишне добрую натуру и слабость сердца по отношению к очаровательной маленькой графине …
   - Я встречался в Италии с господином Брюлловым в салоне кузины, княгини Зинеиды Александровны Вольфовской, но не видал в гостях у нее господина Ракитского.. – с невольным сожалением, разочарованно пробормотал Шервинский, и, бросив мимолетный взгляд на лицо Модеста Торбини, который в нетерпении поглядывал в сторону ворот большого парка, принялся поспешно натягивать перчатку на правую руку:
   - Прошу прощения, господин управляющий, я задержал Вас непозволительно долго. Не соблаговолите ли Вы передать господину Ракитскому, по приезде его в город, мою карточку? Был бы Вам весьма признателен за сию услугу. –
   Карточка с серебряным вензелем и гербами немедля перекочевала в карман нетерпеливого итальянца, и, рассыпавшись в несколько преувеличенных любезностях, он принялся уверять излишне любопытного гостя, что непременно исполнит его поручение, про себя думая лишь о том, чтобы последний поскорее убрался восвояси. Из – за неожиданного его визита Модесту Ильичу пришлось спешно отставить в сторону множество дел и – самое важное - рабочую артель, уже неделю строящую в усадьбе Черевиных новую оранжерею, теплицы, и подъемный ворот для механического кресла недужного графа Александра Платоновича! На имя любопытного господина в английском экипаже, начертанное на твердом куске атласного картона, он даже и не подумал взглянуть.
   Но едва Модест Торбини распрощался, наконец, с докучливым визитером, и коляска с отменною английскою парою скрылась вдали, мягко покачиваясь на рессорах, как пред взором его возникла запыхавшаяся от быстрого бега и чем то донельзя взволнованная, маленькая графиня Софья.
   - Модест Ильич, милый, ради Бога, скажите мне, кто только что был у Вас?! – разрумянившаяся Софья задыхалась, сердце ее бешено колотилось, почти выпрыгивая из груди. Ей и самой было странно, что посреди тихого разговора с одним из рабочих, по поводу расчистки комнаты под лестницей, где собирались поставить ворот для кресла больного отца, она внезапно потеряла нить беседы, так как у нее перед глазами размылась, как акварель под водою одна явь и, внезапно и четко, словно рисунок тушью, выступила, прорисовалась другая: высокий, человек в темно – сером бархатном плаще -крылатке стоит на окраине нижнего парка и о чем то беседует с Модестом Ильичем, рисуя у ног своих кончиком стека с драгоценным камнем замысловатые виньетки и вензеля.. Она четко видела в узорах сих лишь первые буквы: «РШ», но они были ей непонятны, потому что все в нечаянном видении ее колебалось, уплывало, как под толщею озерной воды. Из – за тихого, но настойчивого жара в груди сердце грозилось вот – вот остановиться, взор ее застилала пелена, а голова болела нестерпимо от тысячи искр - иголок, что вдруг с такою знакомою силою вонзились в нее.
   Девушка ясно видела, что ее зачарованный незнакомец из снов, портретов и карандашных набросков, что бурною чредою оседали пеплом в камине, пока, наконец, не воплотились в холст в багетной раме, может в любую минуту повернуться и уйти, и она, быть может, надолго потеряет его след в миражной дали снов и видений,… Если тотчас же не побежит вслед, не попытается окликнуть, коснуться руки, или хотя бы – узнать имя! Потому то, наскоро извинившись перед рабочими, которым тоже сей же час нужен был управляющий, ушедший домой обедать, Софья, подхватив длинный шлейф платья, побежала к домику нерасторопного Модеста Ильича не длинной прямою аллеей, вымощенной италийской мраморной крошкою и песчанником, а извилистыми, короткими тропинками, заросшими травою и незабудками.. Она летела по одной ей ведомым уголкам парка как солнечный луч, но все равно - опоздала.
   Когда она добежала до домика Модеста Ильича, управляющий уже стоял на крыльце совершенно один и запирал двери, готовясь уходить. Вид запыхавшейся, раскрасневшийся маленькой графини, с блестевшими глазами, выбивавшимися из прически локонами и испачканными травою кончиками туфлей, донельзя ошеломил впечатлительного управляющего:
   - Мадонна миа, контессина, что случилось?! Куда Вы так спешили, грацио дио?! Вы едва дышите. С графом что нибудь?! – воздел он испуганно руки к небу. Софья, не слушая причитаний синьора Торбини, устало опустилась на низкий садовый стул у двери, увитый диким виноградом и хмелем. Потревоженный шмель, с басовитым гудением пролетел мимо ее щеки, но она даже не отмахнулась.
   - Ради Бога, Модест Ильич, скажите мне, кто только что был у Вас?! С кем вы говорили? Мне это непременно нужно знать – выдохнула едва слышно Софья. - Я за тем и шла сюда..
   -Грацио Дио, миа контессина, так ведь и умереть можно!! – управляющий театрально схватился за сердце и помахал перед лицом Софьи только что сорванным виноградным листом. -Зачем было так бежать, право?!!… Молодой аристократ, не назвался, но так живо интересовался адресом господина Ракитского, нашего общего с Вами знакомого, – управляющий прищурился и заговорщицки подмигнул запыхавшейся бегунье. – Не волнуйтесь, милая госпожа, я не назвал ему адреса.. Он меня очень напугал, контессина! Вы ведь не хотите, чтобы кто-то знал тайну кисти Ракитского, правда?
   Я даже и не спросил, как зовут его самого, так нервничал, что забыл, все думал, как бы не сказать чего лишнего, не выдать Вашего секрета. - Тут Модест Ильич чуть помял в пальцах и протянул сидящей на стуле с полузакрытыми глазами Софье бутон вьющейся желтой розы с белою сердцевиной. Она жадно втянула в себя аромат цветка, ноздри ее затрепетали, но глаза не открылись.
   - Он оставил Вам визитную карточку. Она у Вас в кармане. – Медленно, но внятно проговорила девушка. – Дайте ее мне. Там написано его имя. Первые буквы: «РШ», не так ли?
   - Точно так, контессина. Его светлость князь Роман Николаевич Шервинский - вытащив кусочек гладкого картону, пораженно ахнул Торбини и досадливо крутанул тонкий ус, висящий над губою – Так это, должно быть, наследник той огромной усадьбы – замка, что по соседству с нашею?! Усадьба сия почти шесть с половиною лет стояла запертою.. Хозяева были за границею.. Слыхал я, что княгиня Анастасия Михайловна Шервинская опасно больна была и лечили ее теплым воздухом италийским да не спасли.. Княгиню в Турине схоронили по весне, а князь Шервинский – старший с сыном приехали две недели тому назад в родные края.. Так прислуга наша болтала сам я мало что знаю, Ваше сиятельство.. – управляющий несколько смутился под пристальным взглядом молодой госпожи, не заметив, что в уголках ее глаз затаилась легкая усмешка.. – Но вы - то, вы, откуда же узнали про буквы?! – все же осмелился он недоуменно вопросить у юной вещуньи. Та в ответ только тихо рассмеялась и указала веером себе под ноги. На свежем песке, которым была усыпана дорожка еще виднелись остатки замысловатых узоров и вензелей – анаграмм, начертанных острым стеком недавнего визитера.. Правда теперь от всех надписей уцелела лишь одна буква: «Р». Вторая – «Ш» - стерлась под каблуком сапога управляющего. Но для молодой графини Черевиной сие было уже неважно. Тайна частого Гостя ее снов, рисунков, грез и властителя ее воображения в течение последних двух месяцев была теперь полностью разгадана. Оставалось лишь ожидать с ним встречи. И встреча эта была так близка, что Софья чувствовала тени и шаги ее за своею спиною, и от этого дыхание молодой чаровницы захватывало, как при смертельном прыжке, куда то вниз, в морскую пучину, озерные глубины, в глади океана, в недра сна, в облака души.. Да, дух ее захватывало, сердце – сжимало, но она – ничуть не боялась, ибо знала, что с этой самой встречи в ее Судьбе возникнет иной поворот, а песочные часы Ее жизни, потекут иначе, совершенно другим манером отмеряя минуты и дни, данные Ей Богом на этой Земле.
    __________________________________

Дата публикации: