Валерий обращался ко мне на вы... Он же был намного моложе меня, хотя в Израиле, где мы с ним жили , даже солдат обращается к генералу на "ты", но мы же с ним были выходцы из страны сплошных советов...
И вот сегодня, когда Валерия нет в живых, когда его , как Поэта , забыли , я хочу предложить для тома "Избранные стихи" , который намечается в Израиле , его стихи…
Мы с Валерием встречались не часто – он жил в Димоне , а я в Хайфе , иногда , обменивались письмами , но по телефону – несколько раз на дню .
В Израиле у него вышла одна единственная книга .
Это из письма :
« … С удовольствием посылаю Вам свою - "Срединное море". Книга только что выпущена новым тель-авивским издательством Союза творческих работников Израиля, в членах которого состою. Предлагая ее издательству, пришлось выбирать из трех полностью подготовленных к изданию (на уровне оригинал-макетов) рукописей трех книг. В результате сформировась четвертая. Она целиком написана в Израиле (я в стране с 1991 года). Выпуск остальных книг, которому давно должно бы состояться, задерживается по финансовым причинам. "Срединное море" Вы прочтете первым - никто из наших коллег-профессионалов ее еще не видел...
Есть идея издать книгу стихов о Крыме - и непременно в Крыму. Если у Вас есть на примете подходящий тамошний издатель из людей порядочных - не сочтите за труд сообщить. Речь идет не об издании с целью заработка, так что условия для издателя будут максимально выгодными…»
Не знаю , удалось ли ему составить крымскую книжку , знаю только , - собирал ! Месяцев за восемь до своей смерти , он прервал связь со всеми своими друзьями , и не отвечал на телефонные звонки …
Конечно , я знал , что он тяжко болеет , но , когда мне позвонила Люба Знаковская , - тоже знавшая Валерия ещё по Крыму и заплакала … Я всё понял …
Несколько слов хочу сказать о книге … «СРЕДИННОЕ МОРЕ» :
Для своего поэтического « прыжка » , « планку » он поставил достаточно высоко , на уровне Осипа Мандельштама и Иосифа Бродского … И в возрасте , намного большем , чем эти гениальные поэты , понимая что :
«Старшинство, старшинство, Старейшинство — не возраст. Но его Не отменить. Не оберешься срама Перед самим собою - за и во Всё долгожительство своё...»
Не мне сейчас решать , взял он мандельштамо-бродскую высоту , но стихи , написанные Валерием Рубинштейном , приблизились к этой высоте и это надо отметить - вот , что значит , стоять на плечах великих .
В лучших , очень даже , отличных стихах - строках поэт глубок и далек от дешевых дидактитэ – моралитэ … Он утвердился на тверди земного шарика , народонаселение которого не однажды , не единожды пыталось ввергнуть хрупкую планету ЗЕМЛЯ , в хаос , в адскую пучину , в тартарары …
В этот ряд вселенских бед , конечно , с наименьшим знаком , я бы поставил и народопереселение –расстекание по земному шарику наших тел и душ …
При таком раскладе сил , самые тяжкие страдания , первыми принимают на себя , настоящие поэты . Правофланговые . А Валерий Саулов-Рубинштейн и был Настоящим Поэтом .
++++
Валерий Саулов (Рубинштейн)
ИЗ ЦИКЛА « СПРАВА НАЛЕВО »
В Израиле светло до слепоты.
В жару и вовсе жалюзи закрыты,
Как если бы за мною - всё не квиты –
Ползли с подслеповатой широты
Потемки - в четверть суток благодать,
Как если бы, в везучести отменной ,
Вдруг да случилось стужу и затменье
На зной и помраченье обменять.
Так крайности сошлись. Черта с чертой.
На сумерках. Иллюзия и чудо
Переплелись, как блудники для блуда,
Совпали полусветом с полутьмой.
И в этом правда перемены мест,
Ирония ее, тщета, граница,
Урок, что никому не пригодится:
Бог, мол, не выдаст - так свинья не съест.
Здесь день за днем без облака зенит.
Здесь тени коротки, а полдень долог
Закрыты жалюзи. Задернут полог.
Неистовствует свет. Судьба темнит.
21.6. 91
***
Подъезжая иерусалимским шоссе,
Понимаешь, что выйдет из-за поворота
Город всем городам, испокон не как все,
И дороги приводят к нему - оттого-то.
Но пока плоскогорье в камнях и траве
Округляется арками и куполами,
Взгляд еще обращен к предзакатной Москве
За вагонным окном и притянут полями
Среднерусскими, горькой рапой Сиваша,
Известковыми тропами древнего Тавра.
Это здесь человечий Гольфстрим, всполоша
Племена, и мешал, и срывал их недаром
С мест надышанных, влек их наискосок –
На Дунай и в Царьград, в Бухару, к Самарканду,
И мутил европейский северо-восток,
Передергивал и перекраивал карту.
А когда затихал, то отдельной судьбой
Проступало равно, что и в общем начале –
За три моря ходить, в Тегеране ли бой
Принимать, слушать в Грузии песни печали,
Эполеты носить в Кабарде и Чечне,
К Иордану пешком добираться, к Сиону.
Было этой дорогой податься и мне Суждено.
Эти строки не экскусионны.
Потому что когда завихряется круг
Чужекровной вражды без исхода и срока,
То великое благо - спуститься на юг,
Чтоб подняться в страну родового истока.
Потому что когда открывается вдруг
Золотеющий камень Иерусалима,
Обрывается прошлое (выломав крюк,
Так вагон отцепившийся катится мимо).
Потому что когда исполняются сны,
Обретает устойчивость их панорама –
Нет нужды, что не Храм, а остаток Стены
Лишь и явлен тому, кто не выслужил Храма.
Потому что, ладонь положа на разлом,
Принимаешь как должное: камни негладки.
И Стена отзывается долгим теплом
Заповедных времен в их нетронутой кладке.
Август 1991
***
Жизнь с распахнутой дверью,
Чтоб воздух горячий, стоячий,
Шелохнулся хотя бы.
Так что настежь страна,
Ничего от поглядки не пряча,
От Метулы до Табы.
Вот геенна пустынь –
А поверх облака кучевые Из Двуречья, Аравии,
Савского царства, Лергама –
Душный зной, укачавший когда-то
Шатры кочевые
Праорды Авраама.
Вот он, таборный быт,
Вот он, полог откинутый, сила
Племенного родства,
Соль общинного лада.
Ничего между трех средиземных морей
С той поры не остыло,
Ни на градус прохлады.
Дверь - наотмашь: войди! брат!
Как в день совершенья завета
Меж народом и Им.
А потемки дверного проема -
Не потемки ли Сам?
Не потемки - душа человека?
То же самое - дома.
Июль 1996
***
Был Страшный суд о Ханаане
В день сотворения: страна
На побиение камнями
Была вперед осуждена.
И вот из тартара веками
Через пласты пород иных
Восходят вверх, всплывают камни
Глубин таинственных земных.
Избавиться от камнеграда
Как раз, поди, и тщились встарь,
Впервые их сложив в ограду,
Жилище сладив и алтарь.
Здесь именно и был расслышан
Звук остывающих камней
Как небывалый голос свыше,
Что среди голых скал ясней.
И стала знаком первородства
Развалов щебенных туга:
Поля вдовства, сады сиротства,
Дорога не-ступи-нога.
До сева - каменная жатва,
А после, как поспеет злак,
Коса - на камень, что из ада
Над пашней выпростал кулак.
И уходил народ, отчаясь,
Бросая камни, и опять
Смотрел с надеждой, возвращаясь
Родные камни собирать.
Тут не один пришелец канул
Средь них с мечом. Конец един.
Тут испокон - на камне камень:
То городов, то их руин.
79.7.96
***
НЕГЕВ
Пустыня - абсолютный знак конца
Она как эпилог всему в пространстве.
Неважно, что причиной: долгий век
Бездарного правителя, потоп,
Конкистадоры или просто овцы,
Что выщипали всю траву под корень.
И овцеликие народы -
А именно в их землях почему-то
Обычно и находятся пустыни -
Единственно сберегшие на зное
Потребность пить и жажду размножаться,
Живут в оцепенении догадки,
Что скоро их лишат последних благ.
Тогда они берут своих верблюдов,
Ослов, гаремы и через границу
Плетутся в сопредельную страну,
Где есть еще вода и тень - циновку
Раскинув, лечь. И кто их остановит –
Те миллионы жаждущие чресл
И ртов? И что в краях пустынь граница?
К тому же сопредельная страна
Населена народом, чей язык
И внешний вид, верблюды и ослы,
Потребность в размноженье и питье -
Почти как у пришельцев. Все отличье
Лишь в способе плетения циновок
И в привкусе воды. А там, глядишь -
Один народ, одна страна, а там -
Одна пустыня,
Когда вода вся выпита до капли
С чудовищным приростом населенья.
И прах умерших
Не перегноем делается - пылью,
И переходит в воздух, а не в почву.
И ветер носит тучи мертвой пыли,
Так что нельзя дышать. И умирать
Перестают, поскольку смерти
Не может быть в местах, где жизни нет.
Тогда они становятся ордой,
Через кордоны прущей наудачу,
Как стадо, подминая под себя
Иные земли, расы, государства,
А сзади расстилается пустыня.
Чтоб кто-то после них сюда пришел
Для поселенья? Прежде мировые
Устои сдвинутся.
И вот мы здесь,
В пустыне, всеми брошенной, кто прежде
Захватывал ее и опустынил.
Мы выбрали ее, чтоб поселиться.
Нам больше не осталось места в мире,
Где сдвинуты устои мировые.
24.7.96
***
Эмигранты, пыль чужих дорог,
Чем мы были в прежнем воплощенье,
Ведает об этом только бог,
Нас подвигшии на перемещенье.
С тверди, уходившей из-под ног
Вкось, в тартарары, хаос, пучину –
Каждый, кто осмелился и мог,
Спрыгивал, как покидают льдину.
Вот оно, переселенье душ!
Вытолкнув поболе миллиона,
Чай, в отчестве играют туш,
Чай, таскают мясо из бульона?
Но к чему поглядка в зеркала
Заднего обзора, коль достало
Там, куда кривая привела –
Ни кола! - всем непутем начала,
Весть о коем нам не докучала
Впрок из чужедальнего угла.
26.8.96
***
Час ужина, жареной рыбы, чувяк
Разношенных. Час обретения дома.
Тот гомон гнезда, без которого всяк
Не птица и не человек. Та притома,
Что с детства понятна. Заведомый знак,
Что вечер уже. И домашние дома.
Все живы еще. И за окнами мрак.
И в новой стране, за чертой судьболома,
Вдруг все повторяется рейсом парома
И, как у причала, стоит у порога
Полвека спустя, поменявшее флаг.
И жарят кефаль или камбалу - так,
Как прежде, а может, хамсу или сома.
Всемирный порядок! Всеобщий просак,
В который не зря попадают. Исконно
Нам это знакомо, и это законно,
Порою - искомо, порою - оскома.
Но жареной рыбою пахнет. Итак,
Час ужина, общего сбора, чувяк.
Все живы еще. И за окнами мрак.
Ноябрь 1997
|
|